Текст книги "Плюс-минус бесконечность (сборник)"

Автор книги: Александр Плонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Тамтам

– В Эквадоре землетрясение, – оторвавшись от газеты, сказал Леверрье.

– Тамтам, – пробормотал Милютин. – Турнедо в стиле Монтморенси великолепная вещь! А знаете, как готовится? Нужно нарезать морковь в форме орешков и тушить в сливочном масле на медленном огне. Поджарить мясо а-ля соте и выложить на гренки. Оставшуюся на сковороде жидкость разбавить белым вином, соусом «Деми-глас» и вскипятить. Донышки артишоков…

– Постойте, – взмолился Леверрье. – При чем здесь тамтам? Ведь это африканский барабан. А Эквадор…

– Не сомневаюсь в ваших географических познаниях, Луи. Правда, слово «тамтам» индийского происхождения, но я, действительно, имел в виду африканский барабан. Только не как музыкальный инструмент, а…

– Как сигнальное средство?

– Мы понимаем друг друга с полуслова, – улыбнулся Милютин и отодвинул тарелку. – То, что произошло в Эквадоре, предсмертный крик гибнущей галактики.

Леверрье скомкал газету.

– Какой еще крик? Землетрясение – вы что, не слышали?

– Кофе остынет, – предупредил Милютин. – Видите ли, Луи, бессмертна лишь Вселенная. Планеты, звезды и целые галактики умирают, словно люди, хотя и не так скоро…

– О чем вы говорите?

– Ну, пусть сигнал бедствия, вселенский SOS…

Леверрье вскочил, опрокинув кофе.

– Ваша фантазия, Милютин, переходит все границы!

– Зачем так волноваться, Луи? Гарсон, приберите, пожалуйста!

– Рассказывайте по порядку, – потребовал Леверрье.

– Что вы знаете о гравитационных волнах, Луи?

– Очевидно, то же, что и вы. Это волны тяготения, излучаемые неравномерно движущимися массами. Ну, что еще? Гравитационные волны предсказаны теорией относительности Эйнштейна, распространяются со скоростью света, однако до сих пор не подтверждены экспериментально. Только какое отношение…

– Движущиеся равномерно небесные тела гравитационных волн не излучают. Но вот наступила катастрофа. Звезда начинает пульсировать, биться в предсмертных конвульсиях. Движение гигантской массы становится неравномерным, и в пространство устремляются потоки гравитационных волн. А если катастрофа охватывает целую галактику…

– Очевидно, волны, испускаемые массой звезд, складываются…

– Вот именно, Луи. Но по-разному – иногда усиливая, а чаще гася друг друга.

– Насколько известно, – сказал Леверрье, – плотность потока волн тяготения у поверхности Земли чрезвычайно слаба, иначе их давно бы обнаружили.

– Общий фон излучения, и правда, ничтожен. Но агония галактики длится миллионы лет. И время от времени всплески оказываются столь велики, что на Землю обрушивается гравитационный ураган. Земля содрогается словно тамтам, это и есть землетрясение.

– Очень уж просто… – с сомнением проговорил Леверрье.

– Я упростил сознательно. Нужно учитывать также нестационарные процессы в толще Земли, резонансные явления. Гравитационный ураган играет роль катализатора, резко усиливающего реакцию.

– Вы меня почти убедили. Но нельзя быть таким неисправимым романтиком: предсмертный крик, зов о помощи… Превратили катаклизм в трагедию!

Милютин выпустил кольцо дыма.

– Послушайте, Луи… – произнес он медленно. – Я воспользовался статистикой землетрясений за несколько последних столетий. Обработал множество сейсмограмм, согласовал их временные и пространственные масштабы, а затем ввел всю эту информацию в компьютер…

– И что же? – насторожившись, спросил Леверрье.

– Ах, лучше бы я этого не делал… – с горечью сказал Милютин.

Все для счастья

– Вы задумывались, Луи, над тем, что было бы с вами, если бы ваша матушка вышла замуж не за вашего отца, а за другого человека? – спросил Милютин.

– Какое смешное слово «ма-туш-ка», и очень милое, – восхитился Леверрье. – У вас, русских…

– Так все же, задумывались?

– Нет, – чистосердечно признался Леверрье. – Но, полагаю, ничего особенного. Просто у меня был бы другой отец.

– И передо мной оказался бы не симпатичный, полный и, увы, успевший облысеть холостяк ниже среднего роста, а долговязый, рыжий, отталкивающей внешности многодетный отец семейства. К тому же тощий.

Леверрье обиженно фыркнул:

– Это скорее ваш портрет, Милютин!

– Польщен. Но я не рыж и не многодетен. А жаль, тогда бы хоть чем-нибудь выделялся среди современников.

– Сейчас вы скажете, что Мальтус ошибся и демографический взрыв нам не угрожает.

– Вы, как всегда, проницательны, – одобрил Милютин. – Но я не думал ни о Мальтусе, ни о мальтузианстве. Имел в виду совсем другое.

– И что именно?

– Вы, Луи, сплошное нагромождение случайностей!

– Ну, знаете…

– Не серчайте. Это относится к любому человеку. Единственная наша закономерность – генетический код. Остальное чистой воды случайность. Не обольщайтесь, Луи. Тысяча против одного, что у вас не было бы другого отца. Потому что не было бы вас самого. В старину на ярмарках судьбу предсказывали… попугаи. Природа представляется мне таким попугаем. Она вытаскивает разноцветные билетики из шляпы старого шарманщика – бога.

Леверрье торжествующе засмеялся:

– Вот вы и попались, Милютин. Выдаете себя за атеиста, а сами…

– Не придирайтесь к словам, Луи. Я сказал «бог», подразумевая всемогущую случайность. Но дело не в этом. Самое любопытное, что большинство билетиков пустые. Вам повезло: достался билетик с предсказанием. Один из тысячи.

– Вы сегодня в мистическом настроении, Милютин. И, представьте, я догадываюсь, чем оно вызвано.

– Вашей интуиции можно позавидовать!

– У вас творческая неудача. Зашли в тупик или опровергли самого себя. Помните ваш неудачный опыт с внушением?

– Что-то не припоминаю…

– Когда вы пытались с моей помощью зажечь несуществующую лампочку. Подумать только, какие нелепые задумки втемяшиваются иногда в вашу голову!

Милютин покаянно склонился:

– Вы тысячу раз правы, Луи.

– Вот видите!

– Но сегодня по счету тысяча первый.

– Значит…

– На сей раз у меня творческая удача. Самая неудачная из удач!

– С вами не соскучишься, Милютин, – разочарованно проговорил Леверрье. – И что же вы такого придумали?

– Как инженер, Луи, вы знакомы с понятием флуктуаций…

– Еще бы! Микроскопические скачки тока, шумы радиоприемников…

– Словом, те же случайные процессы. И человеческая жизнь это не более чем цепь флуктуаций.

– Решительно не согласен! – запротестовал Леверрье. – Вы исключаете детерминированное начало, роль самого человека в становлении своей судьбы. Наконец, воспитательную функцию общества!

– И вот ваш детерминированный и воспитанный человек вышел подышать свежим воздухом, а ему на голову упал никем не предусмотренный метеорит!

– Явление столь редкое, что его вероятностью можно пренебречь.

– Тогда кирпич с крыши… Ну, пусть просто поскользнулся и сломал ногу.

– Или случайно стал астронавтом, о чем мечтал с детства, случайно построил дом, вылечил больного, прочитал лекцию? Случайно шагнул в огонь, чтобы спасти ребенка? Это все та же цепь флуктуаций?

– Примите мою капитуляцию, – торжественно сказал Милютин. – По правде, я просто хотел немного вас подразнить. И, кажется, переборщил. Но не станете же вы отрицать, что человеческая жизнь проходит на фоне флуктуаций и что судьба человека зависит от них?

– Не стану, – великодушно подтвердил Леверрье. – И вы считаете этот тривиальный вывод своей творческой удачей? Ничего нового в философские категории необходимости и случайности уже не внести.

– Даже случайно? – пошутил Милютин.

– Помните классическое определение: «Где на поверхности происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы»?

– У вас завидная память, Луи, – отметил Милютин. – Так вот, я как раз и открыл их. Более того, мне удалось избавить необходимость от ее непременной спутницы – случайности.

– Вы здоровы, Милютин? – осведомился Леверрье. – Разве вам не известно, что необходимость и случайность – диалектические противоположности, взаимно связанные, взаимопроникающие и не способные существовать друг без друга? Диалектический материализм…

– Не упоминайте его имени всуе, – строго сказал Милютин. – Для меня это основа основ!

– Тогда в чем же дело?

– Вы прямолинейны, Луи. Категоричность во всем, таков уж ваш характер. Черное для вас всегда черное, а белое…

– Всегда белое, хотите сказать? Да, я не признаю компромиссов!

– А в науке очень многое, если не все, зиждется на компромиссах. Мы принципиально не можем постичь абсолютную истину и все же стремимся приблизиться к ней, это ли не компромисс? Корпускулярная теория света, созданная Ньютоном, и волновая теория Френеля смертельно враждовали. Казалось, все в них противоречит друг другу. Но вот возникла новая, квантовая теория и примирила кровных врагов. Что такое квант света? И частица, и волна, говорим мы. Но это – типичный компромисс, потому что на самом деле квант не частица и не волна. Мы тяготеем к зримым аналогиям, а квант таких аналогий не имеет…

Леверрье заломил пухлые руки:

– Пощадите, Милютин! С вами спорить бесполезно. У вас наготове арсенал аргументов. Расскажите лучше, что вы открыли на этот раз.

– Мое научное кредо, Луи, заключается в решении задач типа «что было бы, если бы…». Лишь затем встают вопросы: как, каким образом?..

– А вопрос «зачем» вы себе задаете? – В голосе Леверрье прозвучали ехидные нотки.

– Увы, в последнюю очередь, подобно многим ученым. Когда-то это называли «чистой наукой». Кстати, именно чистая наука облагодетельствовала человечество атомной бомбой…

– Вы беспощадны к себе подобным, Милютин. Но почему бы вам не перейти на практические рельсы? Удовлетворение текущих потребностей общества…

– Тогда бы я не был собой. Но хватит. Вы интересовались моим последним открытием? Так вот, я задал себе вопрос: что было бы, если бы в жизни человека не существовало случайностей?

– Вопрос, на который в принципе нельзя ответить, – проронил Леверрье.

– Вот как? Думаю, мне удалось сделать это. Из Центра генной инженерии я получил безукоризненный со всех точек зрения генетический код и, обработав в виде программы, ввел в компьютер.

– Вы смоделировали…

– Человеческую жизнь. В ней реальному году соответствовал час машинного времени. Из этой жизни были исключены случайности.

– А болезни, срывы, тупики, блуждание в потемках, неудачная любовь, наконец?

– Я постарался сделать моего человека счастливым. Он шел по жизни на зеленый свет, был огражден от зла. Зло, убежден в этом, тоже нелепая случайность.

– Желал бы оказаться на его месте… – задумчиво проговорил Леверрье. – У него было все для счастья.

– Да, – сказал Милютин. – Иначе он бы не покончил с собой.

Странствующий рыцарь

– Вам привет от Дон Кихота.

– От кого? – не расслышал Леверрье.

– От Дон Кихота Ламанчского, – повторил Милютин. – Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно учтивый человек! «Дабы вы уразумели, Милютин, – сказал он мне при первой встрече, – сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает».

– Вы помешались, Милютин, – заявил Леверрье убежденно. – Я был уверен, что этим кончится.

– То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?

– Скорее на Мефистофеля, – съязвил Леверрье.

– А между тем, – с сожалением молвил Милютин, – мое призвание – воевать с ветряными мельницами.

– Вот как?

– Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены в своей системе ценностей. Ваша вселенная стационарна…

– Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма сомнительны. Их подтекст: «Ну и ограниченный же вы человек, Луи!»

– Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для вас они два противоположных полюса, а для меня – две проекции одной и той же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно… Перед расставанием Дон Кихот сказал мне…

– Ваша шутка зашла слишком далеко, – поморщился Леверрье.

– Это не шутка, – возразил Милютин. – Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и воскликнул: «Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск моих подвигов. Словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!» Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это «никогда»!

– Я всего лишь инженер, – устало проговорил Леверрье. – У меня голова пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто сногсшибательное. Но вместо того чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.

– Знаете, Луи… Чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом самом «никогда». Никогда не повторится прожитый день, не взойдет вчерашнее солнце. Никогда не стану моложе ни на секунду…

– Вы говорите банальности.

– Ну и пусть… Я возненавидел слово «никогда», оно заключает в себе всю безысходность, всю боль, весь страх, переполнившие мир.

– Глупости, – усмехнулся Леверрье. – Вы пессимист, Милютин. «Никогда не устану слушать анекдоты» – какая здесь безысходность?

– Сигареты кончились, вот беда, – огорчился Милютин. – Ну да ладно! Понимаете, Луи, всякий раз, приезжая в Париж, я воспринимаю его заново, с непреходящей остротой. Парадные площади и проспекты, торжественные ансамбли, эспланады, бульвары рождают во мне робость и вместе с тем настраивают на восторженный лад. А уютные, совсем домашние улички, скверы и набережные вселяют в сердце покой, безмятежность. Представляю, сколь дорог Париж вам, Луи. Ведь это ваш родной город.

– Я грежу им, – признался Леверрье растроганно.

– Тогда скажите себе: «Никогда больше не увижу Парижа!»

Леверрье вздрогнул:

– Вы что, рехнулись, Милютин?

– Ну вот… Вам стало жутко. И причина в слове «никогда».

– Удивительный вы человек… Наверное, таким был ваш классик Антон Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи. Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз слышанное и произнесенное. Но в ваших у стах оно приобретает некий подспудный смысл.

– Древний скульптор уверял, что не создает свои произведения, а высвобождает их из камня. Чтобы постичь глубинный смысл слова, тоже нужно отсечь все лишнее.

– Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово «никогда» – жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать Дон Кихота?

– Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал: «Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!» Увы, его надежда н и к о г д а не осуществится… Подумав так, я почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому «никогда». И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.

– То есть в загробном? Мистика! Рецидив спиритизма!

– Ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный компьютером.

– Тогда отчего вы не назначили свидание самому Сервантесу? – недоверчиво спросил Леверрье.

– Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи, компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра, красоты и справедливости…

– Скажите, Милютин, это действительно…

– Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и подозревают в сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более чем респектабельно… Скажу вам по секрету, Луи… – застенчиво улыбнулся Милютин. – Дон Кихот посвятил меня в странствующие рыцари.

Модель рассудка

«Вам когда-нибудь приходилось быть съеденным? Б-р-р!!! Какой-нибудь жирный боров смачно откусывает от вас кусок за куском и затем бросает огрызок под ноги прохожим…

Нет, я ничего не имею против, когда меня съедает ребенок. Особенно если он делает это без уговоров и не очень морщится. Люблю слышать о себе: «наливное», «сладкое как мед». Но иногда меня выплевывают со словами: «фу, кислятина!» или «оскомину набивает!» Обидно! Впрочем, о вкусах не спорят. Одни предпочитают Антоновку обыкновенную, другие Ренет Симиренко, третьи Джонатан. А вы попробуйте Мелбу или Сары синап – букет, скажу вам, отменный. Да и каждый из десяти тысяч моих сортов найдет своего сторонника.

Любой диетолог подтвердит, сколь я полезно. Мой состав… Хотя зачем это вам? Вы, люди, не в обиду будет сказано, меньше всего думаете о пользе. Иначе бы не отравляли себя табачным дымом и не гнали из меня кальвадос.

Эрих Мария Ремарк советовал: «Ешьте побольше яблок… Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день – и вам никогда не нужен врач!» Он же (как это похоже на вас, людей!) воспел кальвадос.

И так было испокон веков. Помню, Иван Грозный…»

* * *

– Что ни говорите, Луи, – заявил Милютин, – но мы ни черта не разумеем в разуме. Чем он отличается от рассудка?

– Вот вы, например, человек рассудочный, – сказал Леверрье.

– Следовательно, вы – разумный. Я вас правильно понял? Античные философы были убеждены, что рассудком познают относительное, земное и конечное, а разумом – абсолютное, божественное и бесконечное. Ну и много ли вы преуспели в познании абсолютного?

Леверрье погрозил пальцем:

– Оставим в покое древних. Помнится, Гегель говорил о рассудочном разуме и разумном рассудке!

– Но он же обвинил рассудок в метафизическом понимании действительности, противопоставив ему диалектику разума, – парировал Милютин. – Наш спор отдает софистикой: по современным представлениям, разум опирается на рассудок. Они дополняют друг друга. Рассудок классифицирует факты, систематизирует знания, а разум рождает гипотезы, стремится за пределы познанного! Так вот, говоря, что мы не смыслим в разуме, я поступаю как человек безрассудный, но весьма разумный.

– Добавьте – однообразный, – поморщился Леверрье. – Всегда стараетесь заморочить голову. И, надо признать, это вам удается. Подозреваю, что вы не случайно ополчились на разум. Ну, выкладывайте, чем он вам не угодил?

– Понимаете, Луи, я не хочу касаться философских определений разума. Допустим, они безупречны. Но для меня это как дистиллированная вода – не отравишься, зато и не напьешься. Вероятно, человек отвлеченных понятий удивится: что же еще надо?

– И на самом деле, что еще?

– Формулу. Всего лишь формулу – простую или сложную, неважно. Предпочитаю словам математические соотношения. Слова можно трактовать и так и этак, формулы – однозначно.

– И что даст вам формула? – поинтересовался Леверрье не без сарказма.

– Отвечу вопросом на вопрос. Что появилось раньше: яйцо или курица?

– Издеваетесь?

– Ничуть. Да, на этот вопрос не ответили пока лучшие умы человечества. Может быть, они тогда знают, что первично: разум или рассудок? Разум стремится за пределы существующей системы знаний, но эту систему создает рассудок, который раскладывает знания по полочкам. Однако добывает их разум!

– Квадратура круга! – понимающе кивнул Леверрье.

– Ну, в отличие от нее эта задача разрешима. И будь перед глазами формула, можно было бы сказать: рассудок – аргумент, разум – функция или же наоборот.

– Не все подвластно формулам, – покачал головой Леверрье.

– Все! – убежденно возразил Милютин.

– Так за чем же стало дело?

– Пытаюсь. Не выходит. Никак не могу подобрать математический аппарат. Детерминированное многообразие? Гиперкомплексное множество? Башня полей? Вся загвоздка в граничных условиях…

– Значит, на сей раз вас постигла неудача? – сочувственно спросил Леверрье.

– Не совсем. Я построил модель. Пока еще не разума – рассудка. Вот она, – Милютин протянул яблоко.

– Ну, знаете, – возмутился Леверрье, – я еще не окончательно спятил!

– Ешьте! – повелительно сказал Милютин. – А потом продолжим разговор.

Леверрье нерешительно откусил яблоко и явственно услышал: «Вам когда-нибудь приходилось быть съеденным? Б-р-р!!! Какой-нибудь…»

Неизвлекаемый корень

– Что вы знаете о времени?

– А что знаете вы? То, что написано в энциклопедиях? Мол, время – основная, наряду с пространством, форма существования материи, состоящая в закономерной координации сменяющих друг друга явлений… Но мне это ни о чем не говорит.

– Я знаю о времени многое, если не все, – произнес Милютин, стряхивая пепел.

– Например?

– Что это четвертое измерение…

Леверрье разочарованно хмыкнул:

– Сейчас вы начнете излагать азы теории относительности…

– Не торопитесь, – прервал Милютин. – С тремя измерениями все ясно. А вот четвертое… Почему единица первых трех измерений – метр, а четвертого – секунда, непосредственно с метром не связанная? Совсем как в старом анекдоте: шли четыре приятеля, трое в пальто, четвертый – в университет.

– Так, может, вы придумали новый анекдот? – съязвил Леверрье.

– Судите сами, анекдот это или… Я рассматриваю время не как паритетную с пространством форму существования материи. Нет двух разных форм, нет пресловутого пространства-времени, есть просто пространство, лишь оно одно!

– Вы предлагаете измерять время… в метрах?

– Не столь примитивно, Луи! Надеюсь, будучи инженером, вы не успели забыть алгебру? Помните, что такое действительное число?

– Странный вопрос… Это… ну… число вещественное…

– То есть положительное, отрицательное или ноль. А мнимое?

– Послушайте, Милютин! Вы что, устраиваете мне экзамен?

– Нисколько, просто рассуждаю с вашей помощью. Отвечу сам: действительное число становится мнимым, если его умножить на неизвлекаемый квадратный корень из минус единицы.

– Но при чем здесь время?

– При том, что первые три измерения имеют действительную единицу, а четвертое – мнимую! Положение любого тела в прошлом, настоящем и будущем можно задать комплексным вектором. Его действительная составляющая – равнодействующая трех геометрических измерений…

– А мнимая – время?

– Да, измеренное в метрах, умноженных на корень из минус единицы.

Леверрье наморщил лоб:

– Допустим. Но какая разница, в чем измерять время?

– Сейчас поймете. Мы привыкли к тому, что время течет. На самом же деле никуда оно не течет, как не может бежать куда-либо дорога, хотя мы тоже говорим: дорога бежит. Вселенная движется по пространственным траекториям, в том числе по траектории четвертого измерения.

– И что это за траектория?

– Окружность мнимого радиуса, модуль которого стремится в бесконечность.

– Не этим ли объясняется красное смещение? – несмело спросил Леверрье.

– Вы правы, Луи. В начале двадцатого века астроном Слайфер обнаружил смещение в радужной полоске, образованной пропущенным через призму светом звезд. Преобладали оттенки красного цвета. И тогда вспомнили эффект Доплера. А не оттого ли смещен спектр звездного света, что звезды удаляются от нас и друг от друга?

– Вот именно, – кивнул Леверрье. – Философы всполошились: десять миллиардов лет назад Вселенная представляла собой крошечный сгусток сверхплотного вещества. Затем произошел вселенский взрыв, разметавший эту праматерию. Последствия взрыва мы и наблюдаем…

– Не сомневаюсь, Луи, что вы знакомы с проблемами мироздания!

– Как и любой умудренный знаниями человек!

– И что вы ответите философам? Выходит, Вселенная вовсе не бесконечна в пространстве и во времени! Раз есть начало, то обязательно будет и конец… Но что было до возникновения Вселенной? Какая божественная сила произвела изначальный акт ее творения? Наконец, скоро ли наступит конец света?

– Остановитесь, Милютин! – воскликнул Леверрье с досадой. – Пусть философы сами разбираются в космологических парадоксах…

– А ваша умудренность знаниями? Нет уж, Луи, при всем уважении к философам…

– Вы хотите сказать…

– Лишь то, что Вселенная не рождалась и никогда не погибнет. Единственное бессмертное существо во Вселенной – сама Вселенная!

– Существо? – удивился Леверрье.

– Об этом потом. А пока… Отчего траектория четвертого измерения – окружность? Вы даже не поинтересовались… Окружность замкнута. У нее нет ни начала, ни конца. Это дорога без старта и финиша…

– А почему ее радиус увеличивается?

– Модуль мнимого радиуса, – поправил Милютин. – Чтобы не прибегать к громоздким расчетам, воспользуюсь аналогией с центробежной силой. Встаньте на быстро вращающийся круг, и вас тотчас выбросит наружу. Так и галактики разбегаются, вращаясь в круге времени…

Глаза Леверрье хитро блеснули:

– Но ведь неизбежен расход энергии…

– Ай-яй-яй! – пожурил Милютин. – Вспомните электротехнику, Луи. Положим, ток течет по нити лампочки накаливания. Нить оказывает ему активное сопротивление, которое математически выражается действительным числом. Что происходит с нитью?

– Она нагревается, – сказал Леверрье бел энтузиазма. – До белого каления… Еще немного, и я…

– То есть на нити рассеивается электрическая энергия, превращаясь в тепло. А теперь пропустим ток через конденсатор. Сопротивление конденсатора реактивно и выражается мнимым числом. На реактивном сопротивлении энергия не расходуется, она лишь запасается в нем. Стало быть…

– Движение по траектории четвертого измерения, во времени, не требует затрат энергии!

Милютин взглянул на переполненную пепельницу:

– Ну и накурил я, вы уж простите… Подведем итог. Пусть десять миллиардов лет назад Вселенная была спрессована в сверхплотный сгусток. Что это значит? Только то, что модуль мнимого радиуса был бесконечно мал!

– Или даже равен нулю?

– Браво, Луи! Вы нашли недостающее звено. Если радиус и впрямь равнялся нулю, то запасаемая в результате движения по кругу времени энергия должна была постепенно достичь гигантской величины и, рассеявшись, ведь нуль – число действительное, вызвать взрыв вселенского сгустка…

– Но когда активное сопротивление равно нулю, – с сомнением сказал Леверрье, – рассеиваемая на нем энергия тоже…

– Нуль, умноженный на бесконечность, дает неопределенность. А неопределенная величина может быть колоссальной!

– Но почему нужно умножать на бесконечность?

– Да потому, что Вселенная бесконечна в каждом из четырех измерений! Взрыв сгустка не опровергает, а, наоборот, доказывает бесконечность Вселенной! Десять миллиардов лет назад Вселенная вовсе не родилась из ничего, а перешла в новую, кто знает, какую по счету, стадию развития!

– Кажется, я согласен… – произнес Леверрье, помолчав. – Не соображу одного. «Вселенная – бессмертное существо» – как это понимать?

– Понимайте как сказку, как необузданный полет фантазии, – улыбнулся Милютин. – Итак, произошел взрыв вселенского сгустка. Образовалась плазма, затем атомы, химические соединения. Вселенная усложнялась, усложнение же рано или поздно приводит к разуму. А в запасе – вечность… Прошли миллиарды лет, и Вселенная превратилась в единый безграничный мозг. Бесчисленны его нервные клетки – звезды, и соответственно беспределен интеллект, абсолютно знание. Но он изнемогает от одиночества, этот единственный носитель разума, потому что вне его ничего нет и быть не может. И тогда он устремляет взор вглубь себя и, в озарении, решает создать человека.

– Грандиозно! – выдохнул Леверрье. – Но, к счастью, вашу гипотезу невозможно проверить!

– Да, – согласился Милютин, – в познании есть и неизвлекаемые корни…