Текст книги "Наш Калиныч"

Автор книги: Александр Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАФИРИНА ПРОСЬБА

Глафире Рябинкиной в Поповку сообщили: «Гость из Москвы приехал. А сколько дней пробудет, не знаем».

– Как бы мне не прозевать, не упустить его, – забеспокоилась Глафира. – Горе у меня такое – глаза проплакала. Сна и еды лишилась. Все Егор мерещится: будто бы идет из тюрьмы домой. За спиной мешок. День идет и ночь идет, а дойти до своего дома не может. Слышу, стучится в калитку. Открою – нет никого…

– Ступай, поклонись, попроси. Наш он, мужицкий сын. Не ты первая, не ты последняя… – советовали ей на деревне женщины.

До Верхней Троицы от Поповки недалеко. Глафира, сменив кофту с юбкой, тут же и вышла. Двоих малышей оставила на соседей, а старшенькую, Таню, взяла с собой – сердцем ослабла, что случится в дороге, поможет.

Солнце пригревало по-весеннему ласково. В кустах неугомонно тараторили пичужки. В дальнем лесу голосила кукушка. По обочине дороги раскрылись головки желтых цветов. В ноле справа и слева мужики посвистывали, понукали лошадей – пахали колхозную землю. «Вот и мой бы Егор ходил за плугом аль сел на трактор. Ну-ка, что я натворила: сама себе жизнь разбила и детей сиротами оставила!..»

Гость из Москвы был не кто иной, как Михаил Иванович Калинин, приехавший в свою деревню проведать родных. Отдохнув с дороги и посидев на террасе, за самоваром, вышел он под окна, где его уже ожидали сельчане. Сел на широкую завалинку в белой рубашке при галстуке, в жилетке, без пиджака. Мужики знали: если Михаил Иванович не переодевается, не берет в руки топора или лопаты – приехал ненадолго, значит, в Кремле ждут его неотложные дела.

Тут Глафира Рябинкина и нашла его. С ходу бух в ноги. Калинин не терпел, когда перед ним унижались люди, сердился.

– Что же это такое, икона я вам? Божий угодник? Или, по старинке, волостной пристав?

Глафира, не вставая с колен, заплакала.

– Ну, ну, в чем дело? – Он поднял женщину. Руки дрожали, глаза за стеклами очков посуровели.

И девочка Таня, жалея мать, заплакала.

Из дома вышла сестра Калинина. Взяла она девочку за руку и увела на террасу. Там посадила за стол, налила чаю. К блюдцу положила пряник и конфетку.

Глафира Рябинкина мялась: при посторонних не могла быть откровенной. Калинин переглянулся с мужиками. Те поняли, оставили их на время.

– Из Поповки я, Михаил Иванович. Мужа моего, Егора Саввича Рябинкина, посадили в тюрьму на два года. Что я буду с детьми делать! Скоро четвертого рожу. Кто трудодней в колхозе наработает? Чем жить? Сейчас сердце-то у меня кровью облилось: иду дорогой, а в полях пашут. Земля все в свое время требует. И я по весне определилась в звено льноводов, да и отстала. Вам известны наши деревенские хлопоты и заботы. На себя хоть руки накладывай. Так бы и было, да вот дети…

– В чем же ваш муж виноват? За что его осудили? Когда?

– Прошлой неделей судили и тут же в тюрьму. Ведь как у нас расправляются? Пришел суд, садись на скамью. «Было ли за тобой то-то и то-то?» – спрашивают. А как же не было! Не отмолчишься, свидетели выставлены.

– За что же вашего мужа судили? – не отводя пристального взгляда от женщины, опять спросил Калинин.

Глафира, растирая по лицу слезы, комкала в руке платок, кусала до крови губы:

– Я виновата во всем, Михаил Иванович. В майские праздники шибко побил он меня, пьяный. В то время надо было стерпеть, такая наша женская доля, а я погорячилась, побежала в милицию. Его и посадили за решетку.

– Посадили за решетку, как зверя, – Калинин весь сжался, поморщился и принялся отчитывать, показывая свою непреклонную суровость. – Правильно осудили. Таков советский закон. Как же это терпеть: вас бьют, а вы признаете за собой какую-то женскую долю. А для чего революция совершена? Для чего Советская власть в стране установлена? Вашему Егору Саввичу новая власть все дала, все, только лишила права бить женщину. Кто бы она ни была: жена, мать, сестра или чужая… Как он смеет! И вы правильно поступили – заявили об этом. И суд верно решил. Надо бы еще прибавить, еще. Узнает, как там хорошо, – шелковый станет…

Опустив голову, Глафира Рябинкина возвращалась к себе домой. Смаргивала набегавшие слезы, чтобы видеть дорогу. В чистом небе носились ласточки. Теплый ветер шелестел в кустах. А она была сама не своя. Ноги подкашивались. Таня, забегая вперед, по-глупому спрашивала:

– Мама, что Калинин сказал?

– Ничего, дочка, не сказал. Обиделся. – И про себя подумала: «Обиделся за нашу женскую долю…»

Не прошло и двух недель, хлоп дверь: на пороге Егор Саввич. Борода загустела, на лбу складки, глаза усталые… Глафира бросилась ему на шею.

Он ее обнял, прижал к груди. Потянулся к ребятишкам.

– Не ждали. А я вот и пришел, – с трудом выговорил он. Разделся, сел за стол. – Освободили. Поступила такая бумага от Председателя ВЦИК Калинина.

Танюша, обнимая отца, закричала:

– Это тебя мама выпросила. Мы ходили в Верхнюю Троицу. Только тот раз он сказал – нельзя.

– Спасибо ему, – отозвалась Глафира. – Знает Михаил Иванович, чего стоит наше горе…

МОЛОДОЙ ДУБОК

В деревне Мерлинке, что невдалеке от районного города Кашина, под окнами Василия Максимовича Пестова растет узловатый, развесистый дуб. Посажен этот дуб махоньким в честь Михаила Ивановича Калинина. У самого комля его заботливые хозяева врыли еловые кряжи и на них прибили гвоздями широкое сиденье.

Сделали это уже сыновья Василия Пестова, когда дуб стал большим.

Собираясь в знойный летний день выкурить по цигарке в прохладе под дубом, сельские бородачи вспоминают:

– О-о, то был Человек с заглавной буквы! Поначалу всего-навсего сын плотника Ивана Калиныча из Верхней Троицы. Хлебороб, как и мы. А там подался в Питер, да не куда-нибудь, а на Путиловский завод токарем высшего разряда. Вскоре – революционер, за рабочий класс всей грудью. От царя и его прислужников перенес не одну ссылку-пересылку. Как не мытарили его – все вытерпел. И вот он – всесоюзный староста, в Московском Кремле, рядом с Лениным.

Вспоминают и своего сельчанина Василия Пестова, первого председателя Советской власти на деревне. Неказистый был мужик. И борода у него не с лопату, а рыжеватый клок. Неказист с виду, а характером огневой. Ему словно на роду было написано стать на селе защитником бедноты.

В первый год нэпа, как отменили продразверстку и ввели единый налог, Пестов, как и другие его единомышленники, заколебался: слишком резки перемены в хозяйственной жизни. От общества послали его в Москву к Председателю ВЦИК Калинину на беседу.

– Выскажи ему там, Василий, что нас свербит, что допекает…

Притаивало. Во всю мощь пахло весной. Вот-вот наступит настоящее тепло. Но Василий Пестов не доверял и теплу, как и всему другому: застегнул на все крючки дубленый полушубок, нахлобучил на лоб шапку.

В приемной у Председателя ВЦИК пришлось ему немало подождать, попариться, чтобы прошли люди, прибывшие издалека. «Мы-то здешние. Не сегодня, так завтра свидимся», – успокаивал себя Василий и еще раз обдумывал наказ своих сельчан-комитетчиков.

Калинин немало обрадовался своему земляку. Временем хотя и дорожил, но разговорился:

– Ты, Василий, обо всем рассказывай откровенно, как бывало у попа на исповеди…

– Давно то было, Михаил Иванович, с попами-то…

– Все же было. Вот ведь как не будь красна молодуха, а придет пора – выцветет. Так ли?

– Именно выцветет. Как бы нам, Михаил Иванович, не выцвести! – ухватился Пестов за оброненное Калининым слово. – С этого позволю начать бедняцкую исповедь. Много раздумий у нас о кулаках и спекулянтах, которым дана свобода. Махрово зацвели старые и новые буржуи.

– Так, так. Ну, ну.

– Ожили базары с частной торговлей в Кашине, Торицах, Кимрах. Откуда что взялось всякой всячины.

Калинин вместе со стулом придвинулся к земляку ближе:

– Это хорошо: приехал Назар на базар… В Кашине и Кимрах можно купить сани, хомут и дугу? К лету колеса и деготь?

– Можно-то можно, Михаил Иванович, да только… – Пестов поскреб у себя в затылке.

– Вам же нужен гвоздь в хозяйстве и всякая там скоба, а бабам керосину да ситчику. Так ведь?

– Все нужно, да цены – не подступись. Где взять нашему брату-бедняку? У них есть, а у нас по дыре в кармане. Рукавицын, известный вам делец по Кимрам, к лабазу пристройку делает. За прилавком сам. Сына женил и сноху туда же. В Кашино на Сенную площадь какой-то чудак карусель привез. Появились зазывалы.

– И у вас стало земли больше: должен быть лишек ржи, овса, ячменя. Рачительные хозяйки масла приберегают на продажу, яйца. Товару мало, потому дорого. Будет больше – подешевеет. Базар цены сам устанавливает. Говоришь, зазывалы появились. Кричат: «Садовые, медовые, наливчатые!..» Пусть кричат, что и на ярмарке. Не так ли? Походишь по торговым рядам, захочется чаю с сахаром да с калачом. А вот она, чайная. Не так ли? Давай закурим: мысли-то у тебя и выстроятся одна за другой.

Калинин достал табакерку.

Они закурили, но у Василия Пестова мысли не выстраивались, шли вразброд. Он то и дело скреб в затылке: «Дыра в кармане…»

– Вот что, Михаил Иванович, не свернули ли мы на старую дорогу? Не потеряем ли так революционных завоеваний, добытых большой кровью. Вот меня и послали узнать, что об этом думает наша высшая Советская власть? Какой разговор по этому делу у вас с Лениным?

Калинин протер толстые стекла очков, еще раз поглядел усталыми глазами на Пестова: все ли он сказал? Может быть, и не все, да и этого хватит. Спокойно ответил:

– Продразверстке – конец, и навсегда, дорогой Василий. Единый налог, по усмотрению Ленина, оздоровит нашу хозяйственную жизнь, и довольно скоро. Опасность в этом невелика, а может быть, этой опасности, которую вы увидели, и совсем нет.

Пестов что-то хотел еще сказать, но Михаил Иванович поднял руку, заставил его дослушать:

– Все эти рукавицыны, голицыны, там муницыны или иные буржуи со своими лабазами нам не страшны, и вы их не бойтесь. Это не буржуи, а выскочившие по мокру поганки-дождевики. Наступим на них широкой подошвой, они и – пых, пых, пых! Почему? Да потому – командные высоты в наших руках: заводы, фабрики, шахты, банки, железные дороги. Вот что главное. Поезжай домой и организуй так, чтобы в Мерлинке была общая мельница, молотильная машина, сеялка, веялка, на паях – маслобойка. Машины берите в прокат. Артель поборет и кулаков и торговцев.

Василий Пестов повеселел. В приемной они уже стояли друг против друга. Калинину хотелось чем-нибудь порадовать земляка. Пожимая на прощание руку, он спросил:

– Ребятишки растут? Много их у тебя?

Василий махнул шапкой, которую все это время держал при себе.

– Чего другого, а детей охапка.

– Свези от меня им подарок. Вот тут с десяток тетрадей и карандаши. Пусть учатся.

Пестов ушел от Калинина с надеждой. Но той ночью, как возвратиться ему в свою Мерлинку, дома и двора не стало. Из огня выхватили его жену с малыми ребятишками. Подбежавшие с гулянья парни успели выломать забор, выпустить лошадь и корову.

Страшны в деревне пожары. Каждая травинка, каждая прядь соломы, взлетая, разносит по ветру искры на всю улицу. На зарево, охватившее полнеба, сбежались люди из соседних деревень Эскимо, Почапки, Турово. Все знали, что это козни кулаков. У них в тайниках керосин и спички.

Калинин не замедлил прислать из Москвы кашинским властям указание: отпустить погорельцу сто корней лучшего строевика в лесу бывшего помещика Мордухай-Болтовского. На той же бумаге с государственным гербом внизу приписал: «Строй, Василий Максимович, дом хороший, на страх и зависть врагам. Приведется быть в Верхней Троице, зайду к тебе на новоселье».

И через год зашел.

В то время мужики убирали с поля рожь. Впервые в Мерлинке загудел барабан молотилки – мечта комбедовцев. Лошади четырех хозяев, натягивая постромки, ходили по кругу в приводе. Старший сын Пестова, с подсученными штанами, постреливал в воздухе кнутиком, посвистывал и покрикивал на вороных. Снопы, привезенные с поля, подавал в барабан сам Василий, в короткой поддевке, подпоясанной красным кушаком. На току с вилами и метлами бегали женщины, радовались: пришла на выручку машина.

Новостройку Василия Пестова Калинин обошел со всех сторон. Щурясь сквозь очки, осмотрел карнизы и наличники, крыльцо с перилами и городочками, кровлю из щепы.

– К такому дому требуется палисадник, – сказал гость. – А в палисаднике – деревца да скамейка. В час досуга закат солнца радует…

– Со временем сделаю, Михаил Иванович, сделаю. Только вот чего такого посадить под окнами?

– Сажай, что покрепче. Чтобы навечно…

Василий Максимович взрыхлил землю на глубину заступа и посадил этот дубок. На первом году он был мал – шапкой покроешь, а тут поднялся, разросся.

Известно: большое начинается с малого.

ВДОВИЙ СЫН

Как-то поздней осенью, постукивая по сухой земле палочкой, Михаил Иванович зашел на тусклый, мигающий огонек в контору Верхне-Троицкого колхоза.

Там за большим столом заседало правление. Все обрадовались появлению Калинина. Председатель Василий Федорович Тарасов, молодой, быстрый, проворный, хотел было уступить Калинину свое место. Колхозникам сказал:

– Гости такие редко бывают. Хорошо бы нам послушать Михаила Ивановича, узнать бы, что делается по Советской стране да за рубежом. Из Московского-то Кремля дальше видно.

– Нет, нет! Что у вас намечено, то и обсуждайте, – садясь вместе со всеми на длинную скамейку, ответил Калинин. – Останется время, будет слово и за мной.

– Особых вопросов больше нет, – складывая бумаги в ящик, опять сказал Тарасов. – Может, кто о чем заявит «в разном»?

Колхозники переглянулись. Тут одна из женщин, низко повязанная серым платком, в широком пиджаке с мужского плеча, Федосья Сахарова, обратилась к собранию:

– Так как же, граждане, мое-то дело? Неужто штраф платить? Простили бы на первый раз. И без того у меня все силы надорваны!

– Это не первый раз, Федосья Васильевна, – сердито пошевелив густыми бровями, сказал один из бригадиров. – За твоим Петькой хоть милиционера приставляй. Унимать сама должна.

– Браню. По-всякому браню.

– Слов, значит, не понимает. Бывало, нас за такие дела родители и плетью наказывали, – стоял бригадир на своем.

– Опять же у кого отцы есть, а мне не поднять своего хозяина из сырой земли, – Федосья Сахарова закрыла лицо. Плечи у нее задергались, заходили.

Калинин подсел к ней, участливо спросил:

– Это о чем же речь идет?

– Да вот, Михаил Иванович, пять трудодней с личной книжки снимают. Будто они мне легко дались на жнитве да на молотьбе. А что сына моего, Петьки, касается, так наказываю его. Подите-ка заверните рубашку да поглядите – вся спина исполосована. Голодом морю, а он все такой.

– Что же сделал ваш сын?

Женщина еще пуще расплакалась и говорить уже не могла.

Всем стало неловко. На разные голоса принялись объяснять Калинину, что у Федосьи Васильевны Сахаровой растет баловной сын, сладу с ним нет. Командует сверстниками. Видят их на огородах да во дворах, на гумнах. В руках пики и сабли из палок. Ребята Петьку прозвали Чапаем…

Прошлой неделей послали ребят в ночное, а они взяли да на лошадях затеяли войну.

«Вперед, за мной!» – подал команду Петька Чапай.

А те послушались атамана и тоже: «Вперед! Вперед!»

На старом месте переправы Медведица какая глубокая, а они в том месте на конях вплавь. Переплыли да по заоколице галопом в соседнюю деревню.

А там свои бравые молодцы, такие же сорвиголовы. И те сняли своих лошадей с ночной пастьбы. Взвод на взвод – и пошла пальба. Сабли трещат, а они дерутся. То, что носы в крови, – пусть, а вот лошадей загнали…

Хоть и слаб огонек в помещении был, но все увидели, как у Михаила Ивановича дрогнули от улыбки седые усы и под стеклами очков блеснули глаза.

– Вот об этом и разговор, – заключил председатель Тарасов. – Хорошо ли, плохо ли, по решение вынесено. Надо подчиняться.

– А может, и не столь виноват парнишка?.. – сказал Калинин. – Известно, на вдовьего сына все поклепы. Я советую обойтись в этом деле без штрафа…

Прошел какой-нибудь месяц, и Федосья Васильевна получила извещение, что сын ее, Петр Сахаров, направляется в Ленинградское военное училище. Она прибежала к председателю колхоза:

– Что делать-то, Василий Федорович? Не думала я, не гадала, что так обернется моя сиротская нужда.

– Собирай, нечего медлить, – сказал Тарасов. – Надо думать, будет из Петьки второй Чапай.

РЮШКИ

Городки Калинин называл по-старинному – рюшки. Любил в них поиграть. Когда приезжал в субботу или воскресенье на дачу – в местечко Узкое – отдохнуть с семьей, хоть на час, да выйдет проведать рабочих пригородного хозяйства.

А те уже поджидают его:

– Сыграем, что ли, Михаил Иванович?

– Играть не устать, не ушло бы дело!

– Всех дел не переделаете, сегодня воскресенье. К тому же биты хорошие приготовили из березы: прямы, гладки и увесисты.

Городки и биты выпиливал и обстругивал один из здешних рабочих Павел Шагалов. Он состоял в бригаде плотников, ему это дело было с руки. Худущий он, как и все плотники, руки длинные, до колен.

Когда Шагалов был в хорошем настроении, он любил рассказывать:

– Заразился я этой игрой в рюшки от Михаила Ивановича. Побыть с ним в одной компании большое удовольствие, настоящий праздник. Тут и умный разговор, тут и просвещение. Без него у нас игра вялая, нет задора, разве что разминка – фигуры не все выставляются на кон, трудные фигуры забываются. А при нем все игроки собранны, подтянуты, как и настоящие спортсмены.

Вспоминая, Павел Шагалов о чем-то задумался: говорить или не говорить, и все же сказал:

– Один раз с меня Михаил Иванович взыскал, и довольно строго, при всех взыскал, начистоту. «Где вы, товарищ дорогой Шагалов, для городков и бит березы подпиливаете?» – спрашивает. «Вокруг нас, Михаил Иванович, всюду березовые рощи», – отвечаю. Сам покраснел, как школьник. Догадываюсь, о чем речь дальше пойдет.

– Ближний лес не трогайте. Хотите нам угодить, извольте срезать одну-две березки в дальнем лесу.

После этого разговора я так и делал. А для такого спортивного инвентаря не каждая березка годится. По нашим понятиям, растет береза жесткая, плотная, а то и рыхлая, мягкая, сильно податливая. На плотной березе и лист другой, шелковистый, густой. Такую березу бабы выискивают по всему лесу, чтобы с нее наломать веник для бани. Вот за ними-то я и иду с ножовкой. Которую они облюбуют, и мне березка эта в самый раз.

Биты из такого дерева от комля, да еще завялены, подсушены не на солнце, а в тени, – хороши. Берет такую биту в руки Михаил Иванович, и жаль не опробовать. Он вешает пиджак на сучок придорожной липы, подбирает манжеты рубашки и встает на исходную позицию:

– Признаюсь, рюшки я еще в детстве любил. Бывало, в деревне Верхняя Троица пуще меня никто не играл.

– И здесь отличаетесь. Глазомер у вас верный.

– Отличусь. Войду в азарт и непременно отличусь. – Поправив очки, Михаил Иванович прищуривается на левый глаз, целится, запускает одну за другой биты.

Когда ставят без него городошные фигуры, сердится:

– Играю, чур, за себя… Сам соберу рюшки и сам поставлю.

Затерялся городок у забора в крапиве – все ищут, и он ищет.

Став на корточки, Михаил Иванович умело сооружает фигуры: «пушку», или «колодец», или «ракету». Ровненько ставит «стрелу» или «вилку». Когда же он в очерченном квадрате выкладывает «коленчатый вал», а тем паче «закрытое письмо», играющие просят:

– Михаил Иванович, нельзя ли без «вала» и «письма»?

– Это почему же?

– Велика проволочка…

– Надо вернее целиться. Без «вала» и «письма» игра, чур, считается незаконченной, – отвечает Михаил Иванович и на «письмо» еще кладет и марку. – Вот тут мы сейчас и увидим, кто из нас самый ловкий. Вот и увидим… – подбадривает он.

В ногах игроков метаются ребятишки. Взрослые гонят их, но с оглядкой на Михаила Ивановича. Тот за ребят заступается:

– Пусть поучатся. Подрастут, они-то справятся…

Случилось, как-то один из сельских парней, Егорка Фомичев, – звали его за высокий рост и большую силу Чертогоном, запустил биту и попал Михаилу Ивановичу по ноге.

Он скок, скок на одной ноге. Сел на скамейку и стал растирать ушибленное место. Рабочие испугались, стали бранить парня.

Егорка Фомичев снял фуражку, говорит:

– Простите, Михаил Иванович!

Калинин вскинул на него близорукие глаза:

– О чем разговор: если бы ты зазевался и я бы тебе стукнул!..

Привстал он. Похромал немного и опять взялся за рюшки.

Игровой азарт, ничего не поделаешь!

САД КАЛИНЫЧА

Не везде имеются такие хорошие сады, как при ильинско-костинской средней школе. Каждую осень на пришкольном участке ребята подсаживают молодые деревца и заботятся о них, ухаживают. Вот сад и разросся.

– Это яблонька Маши Канаевой. Эта – Пети Соболева. Эта – Лиды Сохниной. Эта – Бори Петрова. Эта – Пани Соломиной.

Пойдешь одной дорожкой по междурядью, пойдешь другой, везде воткнуты в землю колышки, а на колышках дощечки. На дощечках указан возраст деревца, сорт: то ли это панировка, то ли боровинка, антоновка, и кто над этим деревцом шефствует.

История этого замечательного сада такова: через село Ильинское в свою деревню Верхняя Троица как-то по осени проезжал Михаил Иванович Калинин. И вот учителя школы обратились к нему, как к государственному деятелю, с просьбой:

– Плохо мы здесь живем, Михаил Иванович, с большой нуждой. Свет бы провести в классы. Учить приходится ребят в две смены, ну и запаздываем. Опять же, для школы дров не запасли. Зимой будем дрожать, как суслики. Местный совет нас игнорирует…

Как бы ни торопился Михаил Иванович, а до Верхней Троицы ой еще сколько километров, но отказать в такой просьбе не мог. Лошадей Кимрского райисполкома привязали к крыльцу чайной при дороге. Калинин потребовал председателя сельского Совета. Когда тот, прихрамывая, явился, вместе с ним пошел обследовать школу.

Их встретили учителя. Шла большая перемена. С шумом и криком ученики резвились, гоняли однобокий мяч. Девочки им помогали. Увидев Калинина, они притихли, немного даже оробели. Дружной семейкой поздоровались, ну и опять за то же, да еще с большим рвением.

Заложив руки за спину, Михаил Иванович еще и с учителями прошел вокруг школы. С дровами и светом вроде бы решили скоро, но Калинин заинтересовался большой пустующей землей перед окнами, местами заросшей лебедой и репейником.

– Отчего бы здесь не разбить плодовый сад. Солнца много, да и земля, кажется, соответствует, – поправив на переносице очки, – сказал он.

Учителя переглянулись, промолчали.

– Да, да, – опять говорил Михаил Иванович. – Ребят наставить. Они сделают, и для них же это учение…

Доводы, разумеется, были убедительны. Учителя, конечно, согласились. Поддержала эту идею и пионервожатая. Землю взворочал совхозный трактор. Той же осенью ребята из Кимрского питомника привезли саженцев: яблонь, груш, слив. И работа закипела.

Сад поднимался вроде и легко, но и не без казусов. Не зря говорится: беда подоспеет, наперед не скажется. Ранней весной, в хорошем настроении, с тетрадями в руках, в пятый класс вошла учительница. Только бы начать урок, а тут одна из девочек заплакала.

– О чем, Соломина, плачешь? Тебя обидели? – спросила учительница.

Ученица Паня Соломина закрыла лицо руками и говорить не могла. Ее душили слезы. За Паню ответила подружка, сидевшая за одной партой.

– У нее, Надежда Павловна, мальчишки подшефную яблоньку сломали.

– Как же это так? – Учительница отложила тетради, посуровела. – Разводим при школе свой плодовый сад, и вдруг сломали! Если это кто сделал из учеников нашего класса, пусть признается.

Ребята притихли. Конечно, кто-нибудь из них набедокурил. Паня, не поднимая головы, все еще плакала. Худенькие плечи у нее вздрагивали. Еще бы! Яблоньку она получила маленькую. Столько проявила хлопот и заботы: поливала, подсыпала к корням перегноя, собирала опавшие листья, укутывала, чтобы она легче переносила зимние морозы. Этим летом деревце должно зацвести. А там и плоды.

– Что же, молчите, – опять сказала учительница. – Урок вести не буду, пока не признаетесь.

Она села за свой стол у черной классной доски и принялась листать какую-то книжку.

Ребята вели себя тише воды и ниже травы.

Учительница отложила книжку.

– Должно быть, это сделал мальчишка-трус. Язык у него присох. Говорить надо смело: виноват, так виноват.

И опять во всем классе молчок в кулачок: ни ответа, ни привета.

– Сад назвали именем Калинина – революционера, большевика. В любое время он может заехать к нам да спросить, как выполняем мы его наказ… – Учительница, сдвинув брови, все больше суровела.

Наконец с первой парты поднялся низкорослый паренек Боря Потехин. Уши и щеки у него горели. Заикаясь, он ответил:

– Я сломал яблоньку. Нечаянно. Зимой это еще случилось. Ремешок у меня на лыже оборвался. Я ступил ногой и провалился. Под снегом-то не видно…

Девочки с недоверием ухмыльнулись: из-под снега-то виделись вершинки посадок. Зачем нужно направлять туда лыжи. Но Боря, еще больше заикаясь, добавил к тому, что сказал:

– Пускай она берет мою шафранку, а я эту, сломанную.

Учительница сразу подобрела: оказалось, зло не такое большое.

– Не плачь, Соломина. Слышишь, Потехин сломал нечаянно. Он отдает тебе свою подшефную яблоньку. Обменяйтесь.

Паня подняла заплаканные глаза, оживилась.

– Я хочу поглядеть, на что меняться-то. Можно мне, Надежда Павловна, сбегать в сад?

Учительница разрешила. Паня Соломина насухо вытерла слезы, встрепенулась и, в красной вязаной шапочке с помпоном, косички в стороны, побежала в сад. В четвертом ряду от окон школы она нашла шафранку Бори Потехина и очаровалась ею. Кряжистая, сучья толстые, кудрявые. Круг под яблонькой взрыхлен и присыпан торфом. Шафранка даже чуть повыше своих сверстниц.

Затем девочка опять навестила свое покалеченное деревце, свою папировку. А там на тоненьком голом прутике раскачивалась какая-то пичужка и бойко пела: «Трю-ли, трю-ли, трю-ли». Птичка радовалась теплой весне. И Паня почему-то забыла о своем горе, ей стало уже не так грустно. Пичужка улетела, а она погладила по шершавому стволу свою яблоньку.

«Подвяжу сломанный сучок на рогульку, да полью ее, да подкормлю, да больное место забинтую», – подумала Паня и, повеселевшая, счастливая, скорее побежала обратно за парту.

Там Паню Соломину ждали.

– Ну, что?

Она ответила:

– Не отдам никому свою папировку. Я ее выхожу.