Текст книги "Наш Калиныч"

Автор книги: Александр Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ДОВЕРИЕ

Шел нелегкий 1922 год. В приемной Председателя ВЦИК Михаила Ивановича Калинина, на Моховой в доме 7, среди бородатых деревенских ходоков со всех губерний замешался мальчонка с Остоженки. Щупленький, остроносый, нестриженый. Звать его Федя, по фамилии Ряднов.

– Хочу пройти к товарищу Калинину, – держа в руках линялую фуражку, заявил он.

– Строгая очередь, мальчик, по записи, – ответили Феде и, посмотрев на его залатанный пиджак, дырявые брюки, на тощие, в ссадинах руки, подумали: из беспризорных.

Очередь так очередь. Ничего тут, ясно, не поделаешь! Федя Ряднов стал ждать, приглядываясь к людям и прислушиваясь к их озабоченному разговору. И когда почтенные, бородатые мужики, подпоясанные сверх поддевок кушаками, уладили свои земельные дела, Калинину доложили о мальчонке.

– Спросите, что ему надо?

Выяснилось: Феде надо немного денег. Он решил торговать газетами. Живет с тетей-старушкой в большой нужде. Подрос уже. Время зарабатывать деньги самому.

Калинин взглянул на парнишку, и все увидели, как близорукие глаза его по-доброму оживились, заблестели, нахмуренные брови расправились. Он заулыбался. Вызвал личного секретаря Мошкарова.

– Надо дать денег мальцу. На такое дело не жаль. Надо дать.

– Денег у нас ссудных нет, Михаил Иванович, – ответил Мошкаров.

– Совсем нет?

– Так, малость.

Калинин на короткое время задумался, пощупал седеющие усы. Взял папиросу. Повертел ее в пальцах и отложил.

– Возьмите из фонда оказания помощи нуждающимся. На днях я туда передам свой гонорар, полученный за статьи.

– Понапрасну, Михаил Иванович. Мальчишка-то, видать, с улицы. Деньги ему на прогул.

– Нельзя так жестоко говорить. Нельзя!

Калинин, заложив руки за спину, прошелся по своему рабочему кабинету от стены до стены. Вспомнил: сегодня на приеме у него были помимо ходоков-крестьян два бывших воришки, раскаявшихся в своих скверных делах. Это настраивало его на добрый лад. Посмотрев на секретаря более пристально, он опять заговорил о том же:

– Мы должны доверять. Ребята, как и взрослые, разные. Чуткое отношение – верная педагогика. По себе знаю…

Феде Ряднову дали немного денег.

Торговать газетами парнишка научился быстро. Сложного в этом чего? Считать, хоть не бойко, да умел. Вона сколько его сверстников этим занимается.

Выбрал Федя место побойчее. Прижался спиной к чугунной решетке. У ног положил сумку с пахнувшими свежей типографской краской газетами и стал зазывать:

 
На разменную монету
Получайте свежую газету!
 

Видали Федю Ряднова в Охотном ряду, видали у Триумфальных ворот на выезде от Белорусского вокзала. Там прибывающий народ, жадный до московских новостей. Но другие продавцы газет ревниво ему заявили: «Брысь отсюда! Это наши постоянные места». Тогда Федя Ряднов стал появляться на Лубянке у знаменитой Китайской стены, а то и на своей Остоженке. Здесь-то, на Остоженке, не скажут ему: брысь! Попробуй скажи, узнаешь, почем орехи.

Иногда газеты не расходились – мало выдающихся сообщений. Тогда Федя, как и другие продавцы, сочинял «дулю». Вроде о кончине английского лорда Чемберлена или барона Врангеля, утопшего в Черном море. Что-нибудь о Керенском.

Лето прошло в хлопотах и заботах, а тут зима: первый пушистый снег и пощипывающий щеки морозец. На добытые денежки Федя купил на Сухаревской барахолке тужурку, шапку-австрийку с козырьком. На ноги армейские ботинки с подковками. Тетя стала готовить обеды.

– Ешь, ешь, – говорила она. – Сколь заработал-то! Ты вроде сынка мне. На тебя любо-дорого глядеть!

А найдя в кармане Фединой тужурки пачку папирос и зажигалку, отругала на чем свет стоит.

– Не перестанешь курить, схожу сама на Моховую к Калинину да скажу ему, какой ты озорник. Денежки он у тебя отберет да еще и под арест посадит…

Федя слушался тетю, курить перестал. А как же ее не послушаешь? Ведь это она надоумила его обратиться к Председателю ВЦИК за помощью. Вот жизнь-то и стала другой.

В большом, многоэтажном доме на Остоженке, где жил мальчонка с тетей, рабочие и служащие вставали рано, спешили на первые трамваи. И Феде Ряднову надо было в типографию, к распределению свежих газет. Если удавалось с ходу распродать первую сумку, он набирал вторую, а к вечеру и третью.

 
На разменную монету
спешите получить свежую газету! —
 

согреваясь, горланил Федя, постукивая нога об ногу, притопывая и приплясывая. А в больших серых глазах у него прыгал живой бесенок. Кто-то бы и прошел мимо, думая о чем-то своем, да мальчонка приманивал, заставлял отыскивать в кармане мелочишку.

Прошла и зима со снежными заносами. С наступлением ясных дней мальчонка с Остоженки вновь появился в приемной Председателя ВЦИК, принес ссудные деньги. Одет он был совсем прилично. Прибавился в росте, и главное – понабрался смелости.

Михаил Иванович не любил поучать сотрудников большого вциковского аппарата, но на этот раз сказал:

– Видите, что можем сделать с человеком, если отнесемся к нему с доверием.

ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ

В трудный с продовольствием 1923 год в приемной Председателя ВЦИК Калинина много перебывало разного народа. Каждый шел со своей нуждой, со своим горем и бедой, надеясь, что всероссийский староста поможет.

Пришел сюда и Петруша Сорокин, студент рабфака имени Покровского. Огромного роста, сутуловатый, плечистый, с широким небритым лицом. Он до крайности смутился, когда Калинин поднял на него усталые, близорукие глаза. По суточному списку студент проходил тридцать третьим.

Сорокин поздоровался и замолчал. Надо бы говорить, а он, втянув худую, жилистую шею, мнет в руках шапку из серой овчины.

– Что же, забыли, зачем пришли, молодой человек? – спросил Калинин и, не теряя времени, стал перебирать бумаги и что-то быстро-быстро писать. А на его гладкий, восковой белизны лоб упала прядь седых волос.

– Говорите, говорите, я вас слушаю. Студент с Чистых прудов, Сорокин. Живете на стипендию в двадцать три рубля. Ну, дальше? Где ваша родина?

– С Волги я, от Кинешмы, товарищ Калинин. А там еще за Волгу верст тридцать.

– Крупный народ за Волгой. Все такие?

– В этом и беда, – осмелев, заговорил студент. – Будь я пониже да поуже, еще год проучился бы, а то вот жилы у меня к костям приросли и кишки скомкались. Бывает и так, что мозги застывают. Бью себя по лбу, вспоминая, что на уроках задано.

– Кто же анатомию на рабфаке ведет?

– Серафима Зертовна.

– Хорошо свой предмет знает?

– Еще бы. В Париже училась.

Калинин отложил перо, промакнул написанное и передал вошедшей пожилой женщине – секретарю. Затем, задрав острую бородку, более пристально посмотрел на студента, на его широкую грудь, на узловатые руки.

– Пайка недостает, пришли просить?

– Нет. За дверями я наслушался, кто зачем сюда приходит, так что моя просьба не ахти как важная. Лучше уехать к себе в деревню.

– Сколько учиться-то осталось?

– Только начал.

– Образованного народа там, за Волгой, мало?

– Один дьячок да еще фельдшер. Ну, в волнаробразе бывший комиссар читает и расписывается.

– Жаль, надо бы вам рабфак закончить.

– Мало ли что. А ноги протянешь – того хуже. В деревне одну кишку капустой набьешь, другую картофелем или свеклой. Там хрен и то пища.

– Что же, Серафима Зертовна так вас и учит, что пища прямо в кишки поступает, минуя желудок?

– Нет, я это изложил для краткости, чтобы не отнимать у вас времени.

Калинин еще раз пригляделся к парню, ответил на звонок по телефону. Взяв папиросу, потянулся было к спичечному коробку, и отложил.

– Преподавательским составом, говорите, студенты довольны?

– Довольны. Хорошо, если бы вы, Михаил Иванович, у нас побывали.

– А что же, побываю. Рабочий факультет для нас не задворки. Готовим там людей на руководящие посты. А лекторы по завоеванию Октября удовлетворяют?

– Практики.

– Как в этом разобраться?

– Сами они делали революцию. Доцент Павел Иванович Панков, без руки. Вихров Серафим – бывший комиссар. У этого кандидатская. Пожилая женщина, ранее ссылалась за большевизм. Фамилия не русская, забыл.

– Надо хорошо знать своих учителей, ценить их заслуги перед революцией. Женщина эта Эсфира Михайловна Цикуленко.

– Она, она, Эсфира Михайловна. Подводит меня память.

– Другие студенты в столовой тоже недобирают для памяти?

Калинин скупо усмехнулся и принял от секретарши еще пачку бумаг на подпись. Это были, видимо, прошения тех, кто уже был на приеме и теперь за дверями ждал решения.

Пожилая секретарша ждала, пока Михаил Иванович подпишет документы, а тот, продолжая просматривать пачку лежащих перед ним заявлений, снова обратился к Сорокину с тем же вопросом:

– И много у вас там таких студентов, которые в столовой недобирают?

– Некоторые от родных имеют посылки с продуктами – сухари, а то и ком свиной солонины. Зовем мы их буржуями.

– Ну, какие же это буржуи, если приняты на рабочий факультет. Сухари – подспорье.

– Это, конечно, не буржуи, но досадно. Неравенство. Нам бы, Михаил Иванович, вместе с преподавательским составом участок земли в пригороде заиметь. Картофель, капуста и та своя. Заглянули бы к нам.

– Это резон, идея неплохая. Возможно, что я к вам и загляну. Тогда о земле решим. Но вы уже настроились ехать домой, в свое Заволжье, фактически спасовали. Учение всегда давалось с трудом. Ну а в наше революционное время тем более.

Казалось, они все сказали друг другу. Но Сорокин не уходил, комкал в руках шапку, переминался с ноги на ногу. Тогда Михаил Иванович, еще раз перечитав его заявление, напутствовал:

– Так вот, товарищ Сорокин, Председатель ВЦИК приказывает в исключительных случаях, а попросить попрошу заведующего вашей столовой. Если найдут возможным, то сделают вам надбавку.

– Найдут.

– Там виднее, на месте. – Калинин сделал надпись густыми чернилами на уголке заявления. – И вот еще что для себя запомните: ели крестьянский хлеб за двоих, и работать придется за двоих…

– Это само собой, на всю жизнь. Как бы образоваться, стал бы работать за троих.

Когда Петр Сорокин, свернув бумажку и кивнув на прощание, подошел к дверям, Калинин спросил:

– Был у меня на днях еще студент с вашего покровского рабфака, иностранец Абола. Получил ли он через таможню посылку?

– Получил. Извиняюсь, товарищ Калинин, Абола просил передать вам благодарность, а я забыл.

Петруша Сорокин два дня всем своим товарищам по общежитию и по рабфаку показывал заявление с резолюцией Председателя ВЦИК, чтобы те не попрекали его за две тарелки супа и две порции каши; когда он приедет к себе на Волгу, работать будет не покладая рук.

НА ПЕРЕПУТЬЕ

Как-то зимой, в первые годы Советской власти, Михаил Иванович Калинин в овчинном тулупе ехал на лошади Кимрского уездного исполкома. Ехал в свою деревню Верхнюю Троицу.

Дорога стлалась ровная, без ухабов. По обочинам вместо вешек утопали в сугробах редкие обледенелые березы. За ними простирались поля. Снег там лежал чистый, нетронутый, разве что где напятнал заяц.

Кучер, тоже в тулупе, отважный старик Игнат, похожий на цыгана, стегал вожжой карюю кобылу и бранился:

– Корми ее хоть клевером, хоть овсом, вези на ней хоть попа, хоть главу Советской власти – прыти не прибавит!

Калинин добродушно рассмеялся. Любил он в дороге таких людей: незаметно убавлялось время, да к тому же с веселым человеком отдохнешь, на короткий час забудешься.

– Что же, при вашем исполкоме весь тут транспорт?

– Есть еще животина, тех же стоит денег. Так же бежит, отряхивая копыта, – ответил Игнат и сокрушенно вздохнул. – Скоро ли, Михаил Иванович, при Советах разбогатеем?

– Наверное, зависит это от нас самих: как крепко за дело возьмемся…

– И то верно. Богатым черти деньги ковали… Бывало, я по этому тракту полицейского пристава возил на паре вороных. По лету одна идет в пристяжку, по зиме – гусем. Под дугой колоколец. Ух ты! Пыль коромыслом. В ушах ветер свистит!

– Хорошего заработка лишились.

– Лошадей любил. Из-за них.

– То, что сейчас получаете, большая разница?

– А вот такая, Михаил Иванович: в Ильинском-то, в чайной, вы меня рядом с собой посадили. Что себе заказывали, то и мне. А в то время я на улице оставался. Лошади дрожали, и я с ними дрожал. Бывало, час ждешь, другой. И никто тебя не спросит, сыт или голоден, тепло тебе аль холодно.

Калинин, откинувшись на задок саней, высвободил руки. Снял очки, дохнул на толстые стекла, протер их и, надев, стал любоваться родной природой. А любоваться было чем. Миновали небольшую гривку ольхового леса. Опять перед ними стлалось чистое, поле. Сквозь низкие облака проглянуло солнце. Подарило нежную и добрую ласку, но не согрело. На просторе пришлось повыше поднять воротник.

Игнат, глянув из-под рукавицы на дорогу, забеспокоился:

– Парнишка впереди. Должно быть, побирушка. Да уж очень хромает. Не будет вам тесно, Михаил Иванович, так посажу хромого.

– Нет, мне не будет тесно.

– Тяжести в нем десять фунтов.

– Непременно посадите, – ответил Калинин и подался к одной стороне.

Парнишка с радостью опрокинулся в сани. Заморгал слипшимися на холоде ресницами, счастливо заулыбался. Хотел что-то сказать, да не послушались губы. Калинин прикрыл его полой тулупа с той стороны, откуда сек ветер. Желтый полушубок на мальчонке был далеко не нов, на ногах короткие женские валенки. Нос, надранный морозом, краснел. На голове лисий треух, должно быть, дедов.

– Что же тебя плохо в дорогу собрали? Не застегнули, не подпоясали. И шея голая, – участливо спросил Калинин.

Игнат, откашлявшись, забранился:

– Подумали мы: идет-ковыляет побирушка. А у тебя и сумы нет. Что с ногами-то?

– Мамка такого родила, – ответил паренек и замолчал.

Михаил Иванович умел с ребятами быть ласковым.

– Жмись ко мне, жмись. Как звать-то? Дом твой где?

– Гринька Чугуев. Из Ершовки.

Парнишка почуял, что сел надежно, едет с хорошими людьми. А тулуп, что стена: ветер дуй, сколь хочет! Оттаял. Задергал под носом варежкой.

– Тятьку разыскиваю. Три дня, как ушел из дома, и нет и нет.

– Куда же твой тятька ушел?

– В Троице-Кочки, с шерстью. Валенки выменивать. Мне, Ксюше и Любашке. А хватит шерсти – и мамке. У нее тоже протоптались.

– А Троице-Кочки, малый, мы проехали, – сказал кучер Игнат.

– Знаю, что проехали. А если его там нет, мамка наказывала пройти в Гайново.

– А если и в Гайнове нет, тогда что? – спросил Калинин.

– Ну, значит, в Торицах.

– Туда пойдешь? Это далеко.

– A-а, зашел, так уж все равно, только бы найти. Шерсть бы не прогулял. Он пьянчужка. Все тащит из дома. И не говори, изобьет. Когда приходит пьяный – прячемся. Летом за двором в крапивнике, а зимой залезаем на поветь.

– Унять надо его.

– Не дается.

Калинин еще раз пожалел:

– Тебе б, Гринька, за партой сидеть, а ты вот студишься. Одетый налегке, меряешь версты.

– В школу мы ходим по очереди: Любка, Ксюшка и я. Сегодня пропуск. Валенки одни. Вот эти самые, – он указал себе на ноги. – Вырасту большой, за все ему отплачу. Молотком.

– Ну, уж и молотком.

– Того стоит. – Голос у Гриньки осекся, из глаз вырвались слезы.

Михаил Иванович сурово надвинул брови, задумался.

– По лету землю у нас перемеряли – тятька за богатых глотку драл. Мамка ему говорит: «Не за ту оглоблю тянешь. Своей выгоды не понимаешь». По едокам нужно нам пять мерок, а дали меньше.

– А он что?

– Ему все равно. Он такой: встанет поутру с постели, поведет носом: откуда водкой или самогоном пахнет, туда и хлесть. Дождь на улице, слякоть, он пойдет. Возвратится чушкой.

– Да. Это очень плохо.

– Куда уж еще! – Гринька высморкался в варежку. – Как бы я был пограмотнее, написал бы в Москву Ленину или Калинину. За мамку бы они заступились. Дали бы отцу вздрючку. Калинин-то с нашей стороны. До революции в Петербурге работал, а на родину к отцу и матери приезжал. Всех здесь знает, и его все знают, взрослые и поменьше.

Тут кучер Игнат, ухмыльнувшись, спросил:

– И ты знаешь?

– Знаю.

– Видел, что ли? Чай с ним пил?

– Видеть не видел и чаю не пил с ним, а знаю.

Конечно, если бы Гринька признал, с кем едет на этих скрипучих санях, сразу бы переменился. Как ни боек, а присмирел бы. А то разговорился – не унять.

– Была бы поближе Москва, сам бы я к Калинину заявился. Так и так. Вы, товарищ Калинин, наш земляк, посодействуйте. Первым делом самогонщиков по харе и в тюрьму. Беднякам: дяде Ивану, дяде Трофиму, Сереге Пронину, ну и нам, Чугуевым, по казенной лошади. Плуга у нас тоже нет. Школу постройте в Ершовке: ходить ребятам в Ильинское нужны валенки, а где их наберешься, валенок-то!

Подумал.

– И вот еще, хорошо бы на всю нашу деревню бочку керосина. Вечерами уроки готовить.

– Побрякушка ты, – сказал Игнат.

– А вот и нет. Зря не брякаю.

Калинин добродушно посмеивался. По-родственному прижал к себе паренька. Игнату указал пошевеливать вожжами.

В Гайнове Гринька слез с подводы. Распрощался. Сказал спасибо. Поправил треух на голове и сразу направился в чайную, дымившуюся трубой у дороги. По его догадкам, здесь сидит за столом захмелевший отец.

У Михаила Ивановича часы в жилетном кармане тикали и тикали. По приметам, следовало бы ехать проселками, попрямее, и тогда Верхняя Троица не за горами. Но оказалось, проселки сильно заснежены. Добираться решили через Вереинку и Горицы. А зимний день – не летний. Упустишь час, уже темно. Игнат смахнул с плеч тулуп, перепоясал кушак на поддевке и еще усерднее стал погонять Карюху.

– А парнишка-то, Михаил Иванович, обдурил нас.

– Это в чем же?

– Догадайтесь.

– Не могу.

– Слез и побежал. И вовсе он не хромой.

– Это все равно, подвезти надо, – ответил Калинин, не переставая думать теперь о том, что побыть с матерью придется ему самую малость. Этакая издержка времени! Ехали, ехали, а версты те же.

Но как ни был путь длинен, как ни торопились, а в ближайшем селении он попросил кучера остановиться.

– Поправьте упряжь. Я позвоню в Ильинское, чтобы там местная власть наведалась в Ершовку к Чугуевым.

Игнат хлопнул себя по коленям:

– Дивлюсь, Михаил Иванович, до всего вам дело!

ПО УТРЕННЕЙ РОСЕ

Во дворе и на усадьбе Калининых все тихо и смирно. Летом здесь встают рано, ложатся поздно; жизнь течет обычным чередом. И вдруг звонко застучит молоток: тук, тук, тук… На заре слышится это с края на край деревни.

– Ну, сам приехал, – толкуют мужики. – Хоть и президент Советской власти, сидит в Кремле, принимает послов разных стран, а свое крестьянское дело не забыл: готовит косу.

Дом с огородом, сарай и амбар Калининых на самом берегу реки Медведицы. На плесе с вечера начинает клубиться и подниматься туман. По травам разливается густая роса, обжигающая холодом босые ноги. Ночью с ржаных полей перепела извещают: «Косить пора! Косить пора!»

Как только зазвенят на улице косами, Михаил Иванович дома не усидит. Отточит косу и – на луг.

– Выходили бы вы из дома попозднее, – скажут ему сельчане.

– Отчего попозднее?

– Оттого – вы наш гость.

– Э-э, нет! Роса сойдет – косец домой идет, – поправляя на носу очки в тоненькой серебряной оправе, отвечает он.

В белой рубашке, с расстегнутым воротом, подпоясанный ремешком, Михаил Иванович встает в ряд с мужиками. На ремешке прикреплен лопаточник из бересты, в нем брусок – точить косу. Острая коса на широком размахе как бы захлебывается: «Жвик, жвик, жвик!» Из-под косы складываются большие и малые валки – у кого какая сила.

Один раз вот так косил Калинин и видит: машет косой невдалеке белобрысый мальчонка – сын вдовы Макахиной. Запарился. Шея вся в поту, и рубашка на нем не надувается парусом, как у других, а прилипла к телу.

– Федей тебя звать-то?

– Да. Макахин. А что?

– Плохо косишь, вот что, Федя. Животом берешь.

– Всяко приходится, Михаил Иванович. Только бы успеть за другими. Коса у меня плохая.

– Это почему же плохая?

– Серпит и запинается.

– Покажи.

Пока Федя Макахин вытирал нос и шею, Калинин шаркнул косой два раза и стал разглядывать полотно.

– Коса хорошая, да насажена тебе не по росту. Отцова, что ли?

– Отцова.

– То-то вот. Приходи ко мне сегодня. Наладим.

Парнишка было усомнился: где же городскому жителю знать крестьянские премудрости? Но все же пришел.

Первым делом Михаил Иванович смерил ремешком рост Феди от пупка до земли. А затем эту мерку перенес от пятки косы до курка на черенке. Невелик рост у Феди Макахина – курок осадили пониже. Этим же ремешком определили и захват, чтобы коса брала не мало и не много.

– Отец у тебя был высоченный.

– Говорят. Я не помню.

– Что же: ни слуху ни духу?

– С гражданки многие пришли, а ему, мамка говорит, не посчастливилось.

– Ты теперь во все концы?

– Во все.

Отбивая на стальной бабке свою косу, Калинин хотел подправить и Федину, но тот не дал:

– Что вы? За всех делать – рук не хватит. Только покажите, я понятливый.

Михаил Иванович показал Феде, как нужно отбивать косу, чтобы не измотать полотно и чтобы жальце было тоньше.

Все дни покоса, как высохнет роса и солнце пойдет на полдень, мужики, усевшись на валках свежей травы, слушают Михаила Ивановича. А он, перебирая пальцами клинышек бородки, рассказывает, что сделано в Советской стране после смерти Ленина и что нужно по его заветам безотлагательно сделать, чтобы укрепилось молодое государство рабочих и крестьян.

Девушки и ребята-подростки кто чем занят. Переворошив граблями сено, одни на мелководье купаются. В реке шум, смех, брызги. Другие на прошлогодних вырубках собирают в берестовые кузовки спелую землянику.

Белобрысого паренька Федю Макахина купанье не завлекает – в другой раз. И ягоды не уйдут. Через головы мужиков и женщин он с жадностью смотрит на Михаила Ивановича. Смотрит, слушает и про себя разумеет: «Вот он какой, Калинин! Все-то знает, все умеет! Потому и прозвали его всероссийским старостой».