Текст книги "Наш Калиныч"

Автор книги: Александр Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

А. ШИШОВ
НАШ КАЛИНЫЧ

Хорошо быть пионером в Советской стране. Пионерский возраст – это самые лучшие годы в жизни человека. Все вас любят, вы окружены всеобщим вниманием и заботами, вы – радость и надежда советского народа.

Но перед вами еще более светлое будущее. Будьте готовы встретить это будущее достойными наследниками. Что для этого требуется? Прежде всего – хорошо учиться, любить свою Родину, быть честным и всячески укреплять товарищество, дружбу между собой.

М. И. КАЛИНИН

ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО

В ПОИСКАХ ДРУГА

Часто Калинин говаривал: «Нет друга – так ищи, а нашел – береги. Без друга – сирота, а с другом – семьянин».

Вот таким верным другом был у него в молодости на Путиловском заводе быстрый, озорной парень с насмешливыми глазами, Ваня Кушников.

– Давай потягаемся на колышке, – тряхнув русыми кудрями, предложил как-то Ваня.

– Зачем?

– Хочу узнать – ты сильный?

– Так себе.

– А все же…

Обоим было уже по двадцать. Тот и другой умелые токари-станочники, а побаловаться хотелось. Ростом Ваня Кушников вымахал, но тщедушен. Миша Калинин небольшой, зато в плечах и груди пошире. Взявшись за концы колышка и упершись нога в ногу, потянули его каждый к себе.

– Чур, сразу не отпускать. Будет обман, – потребовал Калинин и еще раз натужился, да так, что колышек затрещал.

– Сдаюсь, – утирая жаркую испарину со лба, объявил Ваня. – Ты сильнее. Если кто меня обидит, могу на тебя надеяться?

– Можешь, – ответил ему Миша.

Вскоре это произошло.

Ваню Кушникова обидел цеховой мастер, иностранец Гайдаш. Подкрался он к станку молодого токаря исподтишка и, раздувая тонкий нос, закричал:

– Надо работать, не моргать по сторонам! Железо не гнать в стружку! Масло не вода: грязь развел!

– А зачем хорошо работать, если вы расценки снижаете? Из месяца в месяц заработки уменьшаете! – задрожав от обиды, ответил Ваня Кушников.

Мастер чуть не задохнулся от злости.

– Молчать! За ворота просишься?

От своего станка к ним поспешил подойти Калинин. Он сказал:

– Токари правду говорят. Снижаете расценки, вводите штрафы. К тому же мы люди, нужно достойное обращение…

Гайдаш скривил рот, прищурился, смерил того и другого презрительным взглядом и окрестил их:

– Два сапога пара.

После гудка, когда рабочие толпой хлынули за ворота, миновав охрану, Миша спросил своего друга:

– Что это мастер к тебе пристает?

Кушников, на ходу застегнув короткий пиджак и надвинув на чуб серенькую кепку, оглянулся по сторонам.

– Подозревает, что я подпольщик, вот и мстит.

– А ты нет?

– Как другу, могу тебе открыться: немного есть. Помогаю старшим распространять листовки.

Кто-то в легкой обуви, выстукивая каблуками по панели, спеша прошел мимо них.

Калинин сжал Ване локоть.

– Тсс… Я провожу тебя.

Они поднялись на пологое взгорье, обсаженное молодыми кленами. Здесь жадно глотали чистый и свежий воздух, тронутый первым морозцем. Завод, залитый светом огней, издали казался великаном. Особенно подчеркивали его величие высокие дымящиеся трубы и полыхающий огонь плавильных печей.

До угла Огородного на Петергофском шоссе, где жил Кушников, близко.

В другой раз Ваня пошел проводить Мишу до деревни Волынкино, где тот снимал у рабочего-текстильщика комнату. А в воскресенье друзья встретились на городской почте: тот и другой отправляли скопленные деньги своим родителям. Кушников – в Тулу, Калинин – в деревню Верхняя Троица.

– Денежки-то и самим бы нам нужны, – начал разговор Кушников.

– Родителям нужнее. Земля у нас там в Тверской губернии тощая. Да еще и частые засухи.

– То же, что и наша тульская земля, – согласился Кушников и придвинулся поближе к новому товарищу: – Сдается мне, ты поучен?

– Начальная школа и только. Скорее, начитан.

– Где ж это тебе удалось, начитаться-то?

– Четыре года служил мальчонкой на побегушках в семье генерала. У него сыновья гимназисты. В доме библиотека.

– Ох ты, каналья! – воскликнул Кушников. – Понукали, драли, наказывали и читать давали?

– Насилия не было. Хорошая семья. За это им спасибо. Не все же люди дурные.

И опять плечом к плечу и локоть к локтю бродили они весь вечер. Говорили о самом тайном и сокровенном, что их волновало.

– Хорошо разбираешься в политике да и в житейских делах. Так бы и мне, – сказал Кушников, заглядывая в светлые глаза нового друга.

– Приходится.

– Если хочешь, могу тебя рекомендовать в тайный революционный кружок, который связан с «Союзом борьбы»?

– Давно ищу связей, – обрадовался Калинин.

– Про Ленина слыхал?

– Он же сослан в Сибирь…

– Кружки и «Союз борьбы» – его рук дело. А из Сибири Ленин должен скоро вернуться…

Прощаясь, Ваня Кушников посмеялся:

– А на колышке я с тобой тягался понарошку. Не надо нам быть очень серьезными, а то приметят и проследят…

Миша Калинин удивился.

– Да, да. Это так, – убеждал Ваня друга. – А тебя, Миша, я сведу с одним умным человеком. Он подскажет, что нам надо делать, как жить…

ПИЧУЖНИК

Равного Путиловскому заводу в России в то время не было. Огромная армия рабочих с утра и до глубокой ночи трудилась в грохочущих цехах. Каждый делал свое: ковал или сверлил, нагревал или шлифовал, растачивал, полировал, красил, спускал, поднимал, откатывал.

– Вот ведь с полгода тремся бок о бок, а один другого сразу не распознали, – сказал подметало – рабочий с ремешком вокруг седой головы.

Михаил Калинин задержался, переложил из руки в руку стальную болванку и подумал: «Наверное, это и есть тот самый рабочий, с которым мне советовал познакомиться Ваня Кушников».

– Новичок в токарном-то деле?

– Не очень, – ответил Калинин. – Два года на «Старом арсенале» работал.

– Вижу, ремесло это тебе по душе. Только вот характером норовист. Говорят, будто бы отказался жертвовать на постройку храма господня?

– Отказался.

– Может, еще передумаешь?

– Нет, не передумаю. Церковь при заводе никому не нужна. Да и денег жалко.

– Другим-то, думаешь, своего заработка не жалко? Да жертвуют.

– Боятся администрации.

– А ты не боишься?

– Уволят, на другом заводе токаря нужны.

Рабочий с ремешком на голове за смену хоть один раз да подгонит тележку к станку Калинина. Пошутит, посмеется, а иногда скажет и такое, отчего у молодого токаря займется сердце:

– Вот, к примеру, металл: точишь чугун – от него шелуха. А скажем, медь: тут стружка что шелковая лента – соблазн. Но вот поставим кусок стали, резец сам скажет, что это за добро. Люди-то тоже разные. Как, по-твоему?

– Разные, – поняв, о чем идет речь, ответил Калинин.

В выходной они условились сойтись на шумном Нарвском базаре, где толпился народ, продавая полуизношенную одежду, валенки, шапки и всякую всячину. Рабочий-подметало пришел в длинном драповом пальто, в шляпе. В руках он держал клетку с двумя серыми, невеселыми пичужками.

Пичужник и Миша Калинин сели на обглаженный камень поодаль от людской толчеи.

– Надоест мне заводской шум, вот я тут и отдыхаю, – сказал пичужник.

Он вскинул поблекшие глаза к чистому холодному небу. Проследил за сахарными облаками, идущими своей чередой. Брови его расправились.

– Плясать умеешь?

– Чего? – удивился Калинин.

– Плясать барыню или камаринскую, песню петь – надо уметь. Друзьями обзавелся?

– Обзавелся.

– Это хорошо. Только не ходите попусту друг к другу. И на улице своих не признавайте, держитесь как чужие. Понял?

– Понял, – ответил Калинин.

– Читаешь?

– Читаю. А то как же!

– На народе с книжкой не показывайся. Хозяйка квартиры небось за керосин бранит?

– Бранит, хотя я свой жгу.

– Вот то-то и оно! Выдаешь себя с головой. Другим бы и невдомек, кто ты есть, а тут всякие домыслы пойдут.

Миша Калинин бледнел и краснел. Непринужденный разговор этот зацепил его за самую душу: в сухоньком, постоянно кашляющем рабочем-подметале и пичужнике таится кто-то другой. Клетка с птицами – ширма. «Вот как надо уметь, чтобы удержаться на ногах, а то враз собьют».

К ним подбежал мальчонка с конопляными семечками в мешочке. Рабочий взял у него на копейку корма для птиц и склонился над клеткой. А сам вел разговор:

– Часто видишь стражников?

– Каждый день прохожу мимо них у заводских ворот.

– С оружием они. Страшно?

– Неприятно, – поморщился Калинин.

– Думаешь, это наши враги?

– А кто же?

– Враги, да только они открытые. На случай можно обойти их стороной. Бойся врагов скрытых. Доверишься, пооткровенничаешь – и за тобой слежка. В заводской администрации тоже надо уметь разбираться: который кричит – не страшен, а страшен тот, который молчит.

Они поднялись с камня.

– Болтливым быть не следует. Ну, а если где сказать потребуется, надо сказать так, чтобы рабочий люд тебя запомнил. В одном деле ты уже преуспел: есть на бирке зарубка…

– В каком же?

– Да вот отказался жертвовать деньги на церковь.

…После Калинин узнал, что пожилой рабочий-подметало недавно возвратился из политической ссылки. Отбывал он ее там же, где и Ленин.

ИЕРОГЛИФЫ

Мягко ступая, Калинин вел на занятие политического кружка нового товарища. Шли они какими-то дворами и закоулками. Иногда останавливались, пропускали сзади идущих и неожиданно сворачивали куда-нибудь.

– Снежок подпал и след застлал. Вот так у нас водится, – сказал Михаил Иванович Ване Татаринову, высокому худощавому юноше, одетому налегке, как и он сам.

В слабо освещенном подъезде большого дома их спросили:

– Не ищете ли вы серую собаку?

– Нет. Нам нужна морковка, – отозвался Калинин.

– Пятый этаж, вторая дверь.

И вот они в теплом помещении, с завешенными наглухо окнами, среди близких людей, за накрытым столом. Правда, на столе один черный хлеб, но как его вкусно запивать сладким горячим чаем, держа стакан в озябших руках!

– Знакомьтесь. Мой друг из лафетно-снарядной, – представил Калинин членам политического кружка Ваню Татаринова. – Теперь у нас четыре Ивана и три Ивановича. Но, думаю, путаницы не будет: новичка назовем «Тюбетейка».

Руководитель кружка вместо фамилии новенького нарисовал в списке какие-то иероглифы – тюбетейку да еще тонкую длинную иву.

– Знаете ли вы, юноша, о том, что открыть нашу тайну – нарушить верность рабочему классу? – с некоторой суровостью спросил Татаринова хозяин квартиры, пожилой рабочий-туляк Дронов.

– Знаю.

– Можешь поклясться хранить тайну?

– Родным отцом и матерью клянусь! – ответил Ваня.

Руководитель кружка спросил:

– Какая у тебя подготовка?

За Ваню ответил Калинин:

– Отлично знает причины падания Парижской коммуны. К тому же любит Надсона. И сам пишет стихи.

Тут все попросили Ваню прочитать что-нибудь.

– «Вольного рабочего», – предложил Калинин.

Ваня Тюбетейка положил на стол руки и начал:

 
Улицей темной шел вольный рабочий,
Опустив воспаленные очи.
Волен о рабстве он петь,
Волен по свету скитаться,
В каждые двери стучаться,
Волен в тюрьме умереть…
 

Собравшимся стихи пришлись по душе. Затем начались занятия.

Руководитель выслушивал суждения членов кружка, ставил отметки.

Больше всего стояло плюсов против Куста – знак Калинина. Хорошие отметки получали Кувшин – знак Вани Кушникова – и Перо, невысокий белолицый юноша Антоша из конторы.

…Руководители кружка менялись. К молодым рабочим пришла фельдшерица Юлия Попова в строгой кофточке, с густой темно-русой косой до пояса. Она повела занятие остро, весело. Рассказала, что делалось за границей: в Англии, Франции, Германии. Рассказала о Марксе, Энгельсе. Слушать ее было интересно.

Но занятия политического кружка однажды прервались. В городе начались волнения студентов, и Юлию арестовали.

Кружковцы решили: будем заниматься самостоятельно.

– Выбирайте старшего, – предложил Дронов.

Когда стал вопрос о старшем, все посмотрели на Мишу Калинина. Хотя он и молод, но знания имеет, житейского опыта понабрался и в кружке шел первым.

Так на Путиловском заводе родилась политическая группа из смелых и отважных борцов за рабочее, революционное дело, которой стал руководить Михаил Иванович Калинин.

ОГНЕВКИ

Огневка – это небольшая бабочка. Порхает она туда-сюда, отыскивает распустившийся цветок и пьет нектар из его венчика.

Когда из «Союза борьбы» пришло указание готовиться ко дню Первого мая, с Путиловского запросили:

– Будут огневки?

Им ответили:

– Огневки будут. Сделайте так, чтобы эти «весенние бабочки» разлетелись по всем мастерским.

Михаил Калинин сказал членам своего кружка:

– Надо нам выходить за рамки кружковой работы. Рабочие недовольны условиями труда, штрафами, недовольны мастерами, которые унижают и оскорбляют их. В праздник Первое мая проявим себя. Огневки нам надо суметь раздать так, чтобы все они, как драгоценные зерна, попали на всхожую почву. Распространим их среди рабочих и постараемся не угодить в руки охранников.

На очередном занятии кружка Ваня Кушников учил товарищей.

– Листовки надо бросать с верхних переходов, с кранов, с антресолей, – говорил он, собирая нарезанную бумагу и уравнивая ее края.

Затем он снова занес листовки над головой, взмахнул, и бумажки, словно бабочки, разлетелись в разные стороны.

– А теперь вы по очереди, – предложил Ваня товарищам.

У одних получалось хорошо, у других хуже. Но всех поразил своей ловкостью молодой здоровяк рабочий из кузницы Василий. В политическом кружке он не состоял, но за рабочих заступался, прохватывая мастера Гайдаша и смотрителя Чача в злых и остроумных частушках. Поэтому товарищи ему доверяли.

– Что я, без понятия, что ли! Аль кровь во мне другая? Будут пытать, вытерплю – у горна закалился… – принимая у Калинина большую пачку листовок, сказал он.

Думали, Василий ушел к паровозникам или судостроителям, а он разгуливал на базаре. Познакомился там с какой-то торговкой вареной печени и легкого.

– Эх, тетя, товар не знаешь, где сбыть? Шла бы к заводским воротам. Рабочие выйдут на полдник, сразу все разберут.

– Да где же это, родной?

– Пойдем, укажу. Только не жадничай, цену сбавь. Как звать-то?

– Матреной.

Он помог тетке перенести покрытый платком чугунок и посадил ее на скамейку невдалеке от проходной.

– Только вот что, Матрена, печенку и легкие надо завертывать в бумагу. Появится санитарный врач, может запретить торговлю.

– Где же мне набрать бумаги? Выходит, зря, касатик, ты обо мне пекся. Прогонит меня санитарный…

– Не бойся, с бумагой я тебе помогу.

Василий достал из-за пазухи пачку огневок, показал, как нужно завертывать чистой стороной, и пошел по мастерским: «У ворот дешевая печенка! Торопитесь, а то кончится…»

А торговка Матрена, осмелев, кричала:

– Ой, печенка лакома, на базаре плакала! Сюда пришла – своих нашла… На пятак – два кома!

Матрена быстро сбыла весь товар, а с ним ушли и листовки. Разохотившись, она и на другой день пришла сюда с чугуном. Но ее тут же забрали стражники.

В участке полицейский пристав, топая ногами, кричал:

– Где ты взяла эту проклятую бумагу? Тут говорится о свержении царя, о свободе и братстве!

– Сама не знаю. Нечистый попутал. Подсунули мне. Ахти, так вот и подсунули!

– Кто?

– Да такой маленький, плюгавенький, бородатый…

– Врешь, нечистая сила!

– Крест на мне.

– В тюрьму посажу!

– Что вы, родненький! Жить-то мне считанные дни. Прости! – Она повалилась к ногам пристава. – Неграмотная я, разве понимаю в бумагах? А за царя я поклоны бью перед богом. Как встаю и как ложусь, с колен шепчу: «Упаси, господи, царя и царицу…»

Через неделю Матрену выпустили, как глупую, непонимающую бабу, и она опять стала промышлять на базаре. Пришел как-то на базар и Василий.

– Могла бы тебя выдать, да пожалела, – сказала ему Матрена. – Сняли бы с тебя голову.

– Спасибо, – ответил тот. – Только это не я, кто-то другой.

– Скулы приметны. А в глаза кто тебе посмотрит, век не забудет. Только я сказала: невысокий да бородатый.

– Откуда ж бородатый?

– Во сне такого видела…

– Хорошие тебе, тетка Матрена, сны видятся… – усмехнулся Василий.

«ТИХИЙ ЖИЛЕЦ»

«Сегодняшнее воскресенье обещает быть веселым», – проснувшись, подумал Миша Калинин. Он немедля встал, окатился во дворе у плетня холодной водой и стал собираться.

Как надеваются эти крахмальные воротнички? Как повязываются галстуки? А надеть их необходимо. Синяя сатиновая косоворотка и замасленная кепка выдают рабочего. Складка на брюках получилась отличная. Еще бы! Три ночи он проспал на брюках, положив их под матрац.

Хозяин квартиры вошел и развел руками:

– Не узнать тебя, Михаил Иванович. Уж не в приказчики ли на заводе произвели? А может, выше?

Но жена хозяина сразу сообразила:

– Сегодня праздник. На гулянку жилец собрался. Не все ему быть холостым. За такого тихого да непьющего любая текстильщица замуж пойдет. Посватать, что ли, Миша?

И не ведали хозяева, что крахмальный воротничок, галстук и манжеты с запонками – маскировка. Сегодня вся группа Калинина идет на маевку.

Стояла та пора лета, когда мягкие лужайки нарядно светились и манили к себе. Тихий, ленивый ветерок перебирал на березах и осинах листву.

Собрались на Горячем поле. Шли сюда со всех концов городской окраины: пожилой народ с грибными корзинами, с веслами, с удильниками на плечах. Парни, которые с гармонью, а которые с гитарами, балалайками.

Шли путиловцы, обуховцы, текстильщики, резинщики…

Первым замитинговал мужчина в широком чесучовом пиджаке, в золотых очках. Легкую соломенную шляпу повесил он около себя на ивовый куст, а сам встал на пенек, так что всем стала видна его лысеющая голова. Говорил он о том, что бороться с владельцами фабрик надо, не теряя благоразумия, не смешивая нужды народные с политикой. Мужчина ударил себя кулаком в грудь.

– Мы – люди, и они, хозяева, – люди. Им жалко своего, но все же они нам уступают…

Путиловцы спрашивали у обуховцев:

– Чей это?

– Откуда?

– Не ваш ли?

– У нас такие повывелись, – отвечали им. – Может, от резинщиков?

– Приблудный, – отвечали резинщики. – За такими пойдешь, ни к чему не придешь. Только в каталажку посадят.

Путиловцы отвечали:

– Не посадят. За такие слова хозяева подачки дают.

Народ стал шуметь, бродить по поляне, не желая слушать оратора.

Кто-то из текстильщиков крикнул:

– Не отнимай время! Поговорил – и хватит!

По поляне прокатилась волна смеха. Кто-то свистнул. Тотчас послышался ответный свист.

Калинин в окружении своих товарищей от удовольствия потирал руки и покатывался со смеху. Прозрели обуховцы и резинщики – сразу узнают чужих. Оставалось подлить маслица для пущего горения. Калинин тоже вскочил на пенек.

– Что ни слово, то алтын, – начал Калинин, кивая на предыдущего оратора. – Говорит, живите с фабрикантами в мире да дружбе. А нам известно другое: кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась…

По поляне опять прокатилась волна смеха. Токаря Калинина узнали, хотя он и был в праздничной паре, прилизанный да приглаженный. Оратор в золотых очках, вытирая платком испарину на лысой голове, прикидывал, в какую сторону ему удалиться.

– Нам советуют: не требуйте, а просите. Только я так думаю: побьем – не воз навьем, а свое возьмем.

Народ «на гулянье» собрался дружный. Рабочие хотели поговорить о многом наболевшем, да выставленные пикетчики донесли, что в лесу за рекой замечены полицейские на конях. Кто-то пустился плясать. Усевшись группой на лужке, разбросили карты. Вот тут и пригодились Михаилу Ивановичу крахмальный воротничок, галстук и складка на брюках. Заиграли на гармони, на гитаре. Калинин, пригладив растрепавшиеся волосы, затеял с друзьями игру в орлянку. Он тряс зажатый в ладонях пятак и кричал:

– Кто ставит на орла, кто на решку? Подходи – подстрижем, побреем, усы пригладим, карманы набьем – за пивом пойдем!

И все же вскоре в квартире Михаила Ивановича полиция произвела обыск. Запрещенного ничего не нашли, но за принадлежность к социал-демократической партии его арестовали.

И снова полная опасностей жизнь революционера. Много испытаний выпало на долю молодого Калинина. Сидел он в тюрьмах в Тбилиси и Ревеле, не миновал, как и другие подпольщики, питерской тюрьмы «Кресты».

А затем последовало новое наказание: ссылка на север в Олонецкую губернию.

В ССЫЛКЕ

На севере, в Олонецкой губернии, февральские снежные метели застилают все дороги и стежки, а иногда заносят и дома по самые кровли. Среди густых лесов, гудящих на порывистом ветру, найти селение Мяндусельги можно только по печным трубам, из которых поутру идет густой дым.

Полицейский урядник из пожилых казаков, натянув поводья, остановил рыжую костистую лошадь и, оглядев ссыльных, заявил:

– По повелению государя-императора здесь вам придется… – он хотел произнести что-то величественное, да, вспомнив, как по дороге конвоируемые досаждали ему революционными песнями, закончил: – Тут вам придется, поджав хвосты, повыть волком. Ну, а весной, когда вскроются озера, покукуете…

Он довольно покрутил заиндевевший ус, набросил на голову башлык и ускакал.

Разные были люди среди ссыльных, по-разному и устраивались.

Михаил Калинин нанялся в старенькую деревянную кузницу молотобойцем, чтобы хоть вдоволь греться у горна.

Кузнец Филипп Корнеевич, по прозвищу Корень, хозяин этой немудрящей мастерской, только что плечист, бородат да норовист, мастер же плохой. Надо, не надо, кричал:

– Давай, давай навешивай! Поднимай молот повыше, небось сила есть!

– А это все равно ни к чему, – отвечал Калинин. – Поковка не прогрелась: вязкости нет. Металл в горне только засветился, а вы уже кладете на наковальню.

Филипп Корень сморкался, тер багровый нос.

– А как надо?

– А так: спелую вишню держали когда-нибудь на ладони? Так вот, по цвету этой ягоды и познается железо под молотом.

– Ишь ты, ягода! Хозяин почесал в затылке под бараньей шапкой. – Подержу на огне и подольше, только ты молотом ладь.

– Продержите добела – металл искрошится.

Филипп Корень растерялся.

– А ну, стань на мое место.

Калинин передал ему пудовый молот, подался к горну. Переворошил уголь, пустил мехи. По профессии он токарь, но и кузнечное дело ему было знакомо. Как только довел брусок железа, до цвета «вишенки», сердце забилось в груди, заиграло: враз посыпались во все стороны искры.

Хозяин для спорости дела отдал подручному свой кожаный фартук.

– Не видя тебя на деле, я сулил в месяц трешник, а увидел – с полтиной положу, – сказал он. – Работай на доброе здоровье, а я пройдусь до чайной.

Другим днем, придя на работу, Филипп Корень, крестясь, отвесил несколько поклонов на восходящее солнце.

– А ты что же, неверующий? – спросил он Калинина, любившего перед началом дела покурить.

– Давно не верю. С детства…

– Вот таких бог и наказывает. Нанял тебя, а не спросил: откуда ты, коль не тайна?

– Не тайна. Из Питера, путиловец.

– А-а-а, понятно… – протянул хозяин. – Не ты первый, не ты последний в наших краях.

– Может быть, и последний. Как сказать… Времена меняются…

Филипп Корень, насупив густые брови, сверкнул глазами на Калинина.

– Выходит, мастер-то с душком и щетинкой?

– Какой есть.

– Уходи от меня. По лету тут крестьяне будут из соседних деревень с лемехами да с ошиновкой колес, а ты им, чего доброго, про царя да про нашего брата… Пока дело далеко не зашло, расстанемся подобру-поздорову.

– Оседать я здесь не собираюсь, Филипп Корнеевич. Расстанемся так расстанемся.

Хозяин сходил в чайную, выпил. Придя оттуда и увидев Калинина с дорожным мешком, изменил свое решение, стал удерживать:

– Заказ тут мне перепадает от купца одного… С завитушками решетку сделать на могилу его супруги. Прошлым годом почила.

– Сколько с него берете?

– Это мое хозяйское дело. Хоть бы две красненьких.

– Пополам – тогда останусь.

Филипп Корень поперхнулся.

– Куда же ссыльному такие деньги! Мне вон кузницу бы перестроить.

– А у меня семья осталась на родине без помощника.

Хозяин покряхтел и согласился.

Работали, не отходя от горна. Мехи беспрерывно дышали на огонь. Калинин то и дело бросал горячее железо на наковальню, а Филипп Корень ладил пудовым молотом. Слышалось далеко, будто приговаривал кто-то: «Так и надо, так и надо, так и надо, так и надо!..»

На улице холодно, однако тому и другому приходилось утирать с лица пот. Вздрагивали стены кровли, только чурбан под наковальней, врытый в землю, стоял насмерть. Отлаженные на полукруг детали одна за другой переносились в огромный чан с водой и там, как бы сердясь, шипели. Трубы набивали песком, а затем накаливали, чтобы при гнутье не было трещин.

А как только решетка с завитушками была поставлена, Калинин простился со здешними крестьянами и ушел из Мяндусельги в городок Повенец.