Текст книги "Наш Калиныч"

Автор книги: Александр Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

ПОВЕНЕЦ – СВЕТУ КОНЕЦ

– Важный квартирант у меня будет. Из Питера, – говорила соседям хлопотливая Авдотья Родионовна Юшкова. – Жильца, милые, еще в глаза не видела, а деньги за постой уж получила.

Хозяйка побелила печь, помыла пол, постелила тряпичные полосатые дорожки. На окна повесила ситцевые занавески.

Прибыл питерец сюда в весеннюю распутицу, измучившийся, простудившийся, с резкой болью в сердце.

Это был Михаил Иванович Калинин.

Первые дни он лежал в постели и слушал товарищей, отбывавших ссылку в Повенце по второму и третьему году.

– Камня и воды здесь много, а хлеба мало. Питается народ рыбой да загнившей от сырости картошкой. На праздник к обеду заяц-беляк, вот и все. Кругом озера, болота и глухие топкие леса. Одним словом, стреножены мы. Не зря говорят: «Повенец – свету конец».

Приподнимаясь в постели, Калинин со свойственной ему горячностью возражал:

– Надо одно понять: мы борцы за рабочее дело. И куда бы нас ни загнали, в каких бы условиях мы ни оказались, не сдаваться. Революция не за горами. На наше место стали другие. А мы отсюда, издалека, должны помогать им.

– Бежать надо, Михаил Иванович, – советовали друзья.

– Кто может – бегите. Но об этом не говорите вслух. Полицейских и здесь не меньше.

В дом вошла соседская девочка Любаша, быстрая, проворная, успевшая за какие-нибудь минуты сбегать в лавку за спичками и махоркой.

– Вот спасибо, – смягчившись, сказал Калинин. – А у меня книжка для тебя, Любаша, есть. Про царевну-лягушку.

Девочка от книжки отказалась:

– Буковки я знаю, а читать не умею.

– Грех невелик, я тебя научу. Каждый день по часочку будем сидеть над букварем и задачником.

Хозяйка, услышав такой разговор, обрадовалась:

– Коль обучите грамоте, то-то ее мать будет вам благодарна! И Люба ходила бы в школу, да нет шубки и валенок.

Своим друзьям Калинин указывал:

– Видите, везде дело найдется. Вот для них и надо жить, трудиться.

Грамота девочке давалась нелегко. В двенадцать лет она уже умела скроить платье, шила себе и бабушке, а вот буквы, вырезанные из картона, сложить в слова никак не могла. С цифрами легче: прибавлять и вычитать помогали пальцы.

Дом Юшковой довольно часто навещали полицейские. Все вынюхивали:

– Фатерщик у тебя, Авдотья, на этот раз особенный. Платит небось большие деньги?

– Платит. А как же не платить! На то ведь и живу да детей поднимаю. Немало у меня их.

Полицейские ходили по всему дому, сминая грязными сапогами тряпичные дорожки.

– Чистенько. Книжки на полках.

– Ну, а как же? Книжку на пол не бросишь…

Они садились на широкие табуреты, выспрашивали:

– О чем тут ссыльные балакают? Помнишь уговор? В участок должна давать сведения.

– Неграмотна.

– Соседи передают: много у Калинина дружков. Часто собираются, поют…

– Петь поют.

– А что поют, псалмы небось?

– Не разберусь. Неграмотна.

– То-то вот, лучше бы они не пели, а пили. Когда придет?

– За ним время.

Полицейские, сидя на табуретках, ждали. А Любаша, прошмыгнув в калитку огорода, бежала на речку Повенчанку или на Польскую горку. Она находила там Михаила Ивановича и сообщала ему все.

– Пусть подождут. Время их оплачивается государственной казной.

…Дни текли хмурые, тоскливые. Просыпался Калинин раньше всех. Пилил и колол дрова во дворе за домом. В одно такое утро к дому подошли трое молодых солдат в коротких шинелях и суконных картузах.

Хозяйка, вытирая руки о фартук, вышла к ним на крыльцо. Встретила как старых знакомых, но заговорила неласково:

– Вот так, родные сыночки! Любо – берите, сколько даю, а то и этого не увидите. Кабы у меня корова доила побольше, а то сена нет.

Оказалось, солдаты-новобранцы из местных казарм пришли менять куски хлеба на молоко.

Калинину стало их жалко.

– Прибавь, Авдотья Родионовна, – сказал он, отложив топор и свертывая цигарку. – Надо служивых чем-нибудь порадовать!

Солдаты оживились, подталкивая друг друга локтями, заговорили все разом:

– Знамо дело! За такие куски надо бы крынку на троих. Мы ведь не лишнее принесли, от своего рта отрываем.

Хозяйка уступила: дала солдатам напиться молока, тут же передала хлеб детям.

Служивые подошли ко двору, где Калинин складывал наколотые дрова.

– Ссыльный? – спросил один, утирая рукавом губы.

– Угадал, – ответил Калинин.

– Учитель или писатель?

– От того и другого понемножку.

– Сочинил бы для нас стишок, а мы бы разучили. Да поозорнее. Хочется начальству досадить.

– За что же вы начальство не любите?

– Да вот житья нет в казармах. Чуть что – зуботычина! Да стращают прогнать сквозь строй…

Солдаты еще не раз приходили попить молока. Хлеба приносили больше и уже не торговались с хозяйкой. И снова напоминали Калинину о стишке.

Калинин написал на небольшом листке знаменитые слова «Марсельезы» и напел мотив.

И вот как-то солдаты, выйдя из душных казарм на учебный плац, дружно хором запели слова, пришедшиеся им по душе:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры;
Ненавистен нам царский чертог.
 

Все начальство Повенца переполошилось. Пристав с пеной у рта кричал:

– У нас в Олонии поют «Марсельезу»?! И кто? Солдаты!.. И откуда бы это они ее взяли?

ТУРНИК

– Турник – затея эта чисто ребячья, Михаил. Взялся ты от нечего делать. Взаправду говорится: праздность – мать пороков, – сидя за общим столом и хлебая деревянными ложками щи, смеясь и шутя, говорили ссыльные товарищу Калинину.

В то время в глухом таежном Повенце Олонецкой губернии вместе с Михаилом Ивановичем Калининым отбывали ссылку известные революционеры: Правдин, Леонов, Зайцев. Квартировали они кто где, а харчевались вместе с Калининым у Евдокии Родионовны Юшковой, женщины по натуре доброй, в стряпне ловкой, уважительной, содержащей помимо чужих свою большую семью из малолетков.

Михаил Иванович, разгладив молодые усы, на этот раз посмотрел на своих друзей с веселой ухмылкой:

– Турник я делаю для ребят в благодарность Евдокии Родионовне за хорошие щи.

Хозяйка, услышав эти слова, подала голос с кухни:

– Ешьте, ешьте сытнее. На второе я вам зажарила зайца. С базара. Еще будет чай с брусникой.

Михаил Иванович, отрезая по второму ломтю хлеба от целого каравая, опять говорил о том же:

– Ну как тут не сделать для здешних ребят такое пустяковое сооружение – турник. Пусть показывают на турнике ловкость, становятся атлетами. А может быть, кому-то из нас вспомнятся мальчишечьи годы – просим милости…

Эти слова вызвали за столом полное веселье. Евдокия Родионовна вышла с кухни, встала у притолоки, держа в руках полотенце, качая головой:

– Глядеть на вас, диву даешься. Вроде бы похожи один на другого, и разговор об одном и том же, а разные. Кто-то молчаливый, скушный, вроде уставший жить. Другой из рук не выпускает книжек. И раньше у меня бывали такие постояльцы, не знали, куда себя девать. А вот Михаил Иванович, не в пример вам, окружил себя детворой. И сам-то с ними веселый, потешный.

И правда, ребята, не только дети хозяйки, а и соседские, забросили свои постоянные игры, привязались к Калинину, ставят турник. У двора облюбовали старую березу с развилкой. Как не соблазниться: развилка-то на той нужной высоте – клади одним концом штангу.

– Есть одна нога на заборе, – шутил Михаил Иванович.

Напарником к березе подобрали еловый кряж. Сучья обили топором, обработали шерхебелем. Со штангой было труднее. Михаил Иванович подбадривал ребят: артелью найдем выход из любого положения. И нашли у заброшенной кузницы заржавелую трубу. Продрали ее рашпилем и отшлифовали кирпичом.

Турник готов. Радость, веселье, смех. Чтобы достать штангу, под ноги перевернули вверх дном ящик. Вечерами упражняются ребята постарше. А в воскресные дни (чего не предвиделось) у двора Юшковой – гулянка.

В один воскресный день, когда у турника собралось много молодежи, шумели, галдели, из соседнего переулка внезапно на бойких лошадях выскочили двое жандармов.

Детвора да и что постарше – врассыпную.

– Стоять на месте! Не убегать! – закричали в два сердитых голоса жандармы.

Михаил Иванович вышел им навстречу с поднятой рукой.

– Что вы, господа, беспокоитесь? Кого ищете? Здесь одни дети.

– Митингуете! – кричали жандармы.

– Спортивные упражнения. Чистые развлечения, – Калинин указал на турник.

– А это что за люди? – не сходя с лошадей, жандармы указали на Правдина, Леонова и Зайцева, которые стояли за спиной Михаила Ивановича.

– Приглядитесь – узнаете. Все мы тут по одному делу.

– Какие такие дела?

– Ссыльные. В неволе.

– Хорошая неволя – развлекаетесь на турнике.

– А это как придется, дело наше…

– Молчать! – один из жандармов, что постарше, круто развернул лошадь, объехал вокруг избы.

Под окном крикнул:

– Юшкова, явиться в участок к старшему надзирателю. Знаешь? Бывала? Штрафную квитанцию получишь.

Михаил Иванович да и другие ссыльные стали оправдывать свою хозяйку.

– Тут, господа, ничего такого не было и быть не могло. Все мы здесь у Евдокии Родионовны Юшковой столуемся. Сейчас пообедаем и разойдемся.

Жандармы помялись, потоптались, сдерживая лошадей у крыльца избы Юшковой. Больше делать им было нечего, ослабив поводья, отъехали.

Ко времени обеда Евдокия Родионовна, молчаливая, хмурая, накрыла стол и тут же выговорила:

– Не хотела обидеть вас, Михаил Иванович, да приходится. Доброта ваша к моим ребятишкам обернулась бедой. Помимо того что я вызвана к надзирателю, скажу и о другом: шума и гама такого у избы никогда не бывало. Скотина со двора не выходит – боится. Курам пастись негде. Луг весь у двора вытоптан.

Калинин стал ее успокаивать и вину взял на себя.

– К надзирателю я пойду. И штраф заплачу, если взыщут. Если есть за что взыскивать. Не надо им поддаваться.

К надзирателю Евдокия Родионовна не пустила Калинина, приказано было самой Явиться, сама и пошла. Скоро возвратилась взбудораженная. За обедом рассказала:

– Не напрасно двое жандармов мой дом навещали: ищут сбежавшего ссыльного этой неделей.

– Ой, страсти какие! – шутил Калинин.

– Не знаю, как вашему брату, страшно или нет, а нашей сестре живи да дрожи. Вас жалко, и себя загубишь… Шел тот ссыльный с реки с двумя большими рыбинами и попадись на глаза страже. На реку-то в летнее время и в зимнее вам ходить не велено, а он отважился. Привели его к главному. Тот вначале накричал на него, а тут говорит: «Принеси мне». – «А сколь?» – спрашивает. «Да сколь сможешь». Тот ссыльный на другой день принес рыбы-то многонько. Главному понравилось: «Давай еще, давай!» Ссыльный-то и давал. А тут как-то говорит: «Рыба вкуснее озерная. Дозвольте на озере половить?» Соблазн – такое дело, что человека всего может сожрать. Так и вышло. Дозволили на озере. А тут, как он вошел в доверие-то, и нет его, пропал. Вначале думали – утонул. А затем стали думать по-другому – сбежал. Вот как обернулась рыба-то для здешнего начальства. А где тот ссыльный квартировал, хозяина-то вместо него и посадили за решетку.

– Не имеют права! – возражал Калинин.

– Имеют не имеют, а посадили до тех пор, пока не найдется сбежавший. Со мной надзиратель обошелся милостиво. Штрафу не взяли. Только велел сломать турник, и чтобы впредь не было никаких митингов и сборищ.

Двое младших сыновей Юшковой, что один, то и другой, заявили:

– Не дадим турник ломать, не дадим.

Турник перенесли подальше от избы на пустырь и там, не без подсказки Калинина, сделали спортивную площадку, пристроили брусья, кольца и деревянного коня.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

На этот раз Михаил Калинин приехал в Верхнюю Троицу из «знаменитой» олонецкой ссылки. У отца и матери была огромная радость. Сестры висли на шее, особенно девятилетняя Параня. Исхудалый, с лица обросший, истосковавшийся по родной земле, он на второй же день вышел с лопатой на огород. Сиял пиджак, оперся на прясло и без устали смотрел в чистое, безоблачное небо.

По весне необычайно хороша с приподнятым правым берегом Медведица. Вот она течет у самых ног, заливая по ту сторону покосы. Тепло ныне наступило рано: на пригреве показалась уже зеленца.

– Ты, братец, подольше побудь за двором, подольше. Грейся там, грейся на солнышке, не мешай нам, – просили сестры.

В доме шла предпасхальная чистка и уборка. С подмостков женщины мыли потолок и стены, скребли их ножами. Вынесли на крыльцо посудницу, стол и тарельницу. Мария Васильевна, мать Михаила, красила яйца в луковой шелухе.

К вечеру, когда в доме все вымытое и высушенное было водворено на свои прежние места, когда перед образами затеплилась лампадка, Мария Васильевна в волнении спросила:

– Ты это, Михаил, куда собираешься?

– Куда все, в Матино, в церковь. А что?

– Не ходил бы.

Марии Васильевне не хотелось отпускать сына вместе с дочерьми. Настрадалась она, ожидая его из Повенца.

Отец вмешался:

– Пускай идет. В церковь – это неплохо. А то сочтут его за антихриста да еще подальше загонят. Россия-матушка велика!..

До Матина идти умеренным шагом – час с минутами, но Михаил растягивал время, обдумывал, что он там сделает? На душе у него было тяжело и неспокойно: пребывание в Повенце, встречи там с другими ссыльными еще раз убеждали в необходимости использовать любые явные и тайные сходки крестьян.

Ночь выдалась тихая, безветренная. Ограда вокруг церкви освещалась горящими плошками и большим костром. Староста прихода, богатый крестьянин села же Матина, Ефим Селезнев, увидев Калинина, поклонился, подумал: «Проняли там, на каторге да в тюрьмах, за бога взялся…»

Только ошибся староста.

В церковной сторожке, как собрался народ, Калинин, поглаживая короткий ус, приноравливаясь к горевшему фитильку, читал газету и рассказывал собравшимся о событиях, которые произошли этой зимой девятого января в Питере. Расстреляна мирная демонстрация рабочих. Убиты сотни ни в чем не повинных людей.

– Господин Калинин, нашли время, чем занять православных, – вмешался в беседу староста Селезнев. – Прошу всех убраться из сторонски. Масло гарное изводите. Кому угодно, проходите в церковь, там читаются страсти господни…

Один из седобородых стариков ответил за всех:

– Неизвестно, где и каких больше страстей за свою жизнь наслушаешься…

Староста побежал сказать о «крамоле» священнику Василию. Но тот только развел руками: в споры и пререкания ему с молодым Калининым лучше не вступать. К тому же пора облачаться к заутрене.

На третий день пасхи в деревню пришел поп Василий с дьячком славить Христа. Тяжелый, обрюзгший, под хмельком, переходил он из дома в дом. И у Калининых в переднем углу перед иконами отслужил молебен, покадил ладаном, покропил и сердито выговорил:

– Иван Калиныч, наказываю тебе приструнить сына Михаила: в светлый христов день я служу во храме, а он в сторожке совращает верующих прихожан.

– Об этом, батюшка, вы сами с ним поговорите. Он у нас не малолеток. Работает в большом городе, впору всего там повидал… – тяжело кашляя, ответил старый Калиныч.

На время молебна Михаил вышел из дома. Сидел на бревнах, за двором, курил. Там его отыскала испуганная, запыхавшаяся Параня:

– Братец, поп на тебя наговаривает отцу: чего-то ты запретное у церкви мужикам говорил. Мама плачет, боится – опять тебя угонят…

Михаил смял цигарку. Дождался у крыльца молебенщиков, резко ответил:

– То, о чем я говорил, отец духовный, по всей России известно: в Питере расстреляна царским правительством мирная демонстрация. Погибло много людей, просящих хлеба. Их не защитили кресты и иконы. И вы знаете об этом, но молчите. Тогда скажем мы.

Когда поп и дьячок, один с кропилом, другой с кадилом, удалились, старый Калиныч, держась за перила крыльца, сына предостерег:

– Не надо, Михаил, так напористо с ними. Опять за тебя возьмутся, опять отцу и матери страдания…

– Они должны нас бояться, а не мы их, – ответил Михаил.

В ЧАЙНОЙ

На проезжих дорогах всегда народ. А где народ, там и разговоры: что делается в Питере да в других больших городах. Если Калинину случалось ехать к себе на родину через Кимры, он останавливался в Печетове, в чайной Майорова. Рыженький мальчик Харитоша в длинной рубашке, подпоясанный крученым пояском, работал у Майорова половым. Он вмиг замечал гостя.

– Сегодня у нас хорошая солянка из гуся, Михаил Иванович. Жирная.

– А вот жирное-то, Харитоша, я не люблю.

– Глазунью можно приготовить в два счета. Калачи есть. Кренделя.

– Мне, Харитоша, только чаю.

Из-за стойки выходил высокий бородатый хозяин, чтобы приветствовать Калинина крепким пожатием руки. А местным крестьянам словно кто весть подавал. Все тут как тут. Разговор обычно длился за полночь. Кому не досталось стула, сидели на полу. Один Харитоша, словно заведенный, сновал туда и сюда: приносил с кухни кипятку и подливал в чайники.

Время от времени кто-нибудь просил:

– Харитоша, посмотри на улице…

Тот выбегал на перекресток, возвращался и успокаивал:

– Все в порядке…

Хозяин чайной, Михаил Егорович Майоров, знал: Калинин политический, речи его баламутят здешних крестьян, но попустительствовал. Он даже хранил запретные книги.

Как-то, выбежав на перекресток, Харитоша увидел направляющегося к чайной полицейского.

– Легавый!.. – крикнул он, вбегая в чайную.

Хозяин увел Калинина за перегородку, а на стол поставил четвертную водки.

Мужики выпили-то по одной стопке, а такое веселье их разобрало: кто поет, кто пляшет…

– Что-то шумно здесь, господа! – войдя и озираясь, сказал полицейский и, приставив сапог к сапогу, сердито звякнул шпорами.

– Жнитво и молотьбу провожаем. Выпили и еще имеем. Уважьте, разделите компанию!..

– Выпить я не прочь, да вот протокол надо составить. Дорога здесь с перекрестком, начальство беспокоится…

– Это и впрямь. Чего доброго… Только бог хранит… – загалдели мужики.

Хозяин тем временем подал полицейскому стул со спинкой. Харитоша, вытерев полотенцем край стола, принес кусок поджаренного мяса величиной с рукавицу.

У полицейского зашевелились пышные усы и раздулись ноздри. Он снял с плеча портупею с оружием и кожаную сумку. Мужики налили ему водки. И, наливая вновь опустевшую стопку, каждый раз что-нибудь присказывали:

– Это для того, чтобы вы усы смочили…

Или:

– Обычай дорогой – выпить по другой…

– Без четырех углов дом не строится…

А протокол! Как же тут быть? Мужики, недолго думая, достали из кожаной сумки полицейского бланк и усадили за стол Харитошу.

– Ну-ка, потрудись. Ты у нас отменный грамотей.

Харитоша не оробел.

– Чего писать-то?

Мужики принялись подсказывать:

«В вверенном мне участке, где я хожу, – полный порядок, покой и смирение. Никаких здесь политических не было, нет и не будет… Крестьяне ходят под богом и восхваляют царя-батюшку и царицу-матушку…»

Полицейский от щедрого угощения не мог повернуть языком и только в знак согласия кивал головой.

А Михаил Иванович Калинин был уже далеко от Печетова. Накормленные лошади несли его быстро.

НА МЕЛЬНИЦЕ

Мельника Савела Клешнева, с реки Рудмышки, в здешних местах знали как человека доброго, сердечного и, главное из главных, молчаливого. О чем бы Калинин с крестьянами ни говорил, Савел не съябедничает. Все шито-крыто. А Михаил Иванович в старое время, когда приезжал из Питера в деревню, бывал здесь часто: привозил зерно на размол, а то и так приходил – свидеться с друзьями.

– Доброго здоровья, Савел Кузьмич! Как житье-бытье? – спрашивал он пожилого, заросшего русой кудрявой бородой мельника. – Хозяин не обижает?

Савел разгибал спину. Воспаленные от мучной пыли глаза увлажнялись.

– Обид от хозяина не счесть, Михаил Иванович. В торговле ему не лафа, так вот и пеняет на меня: от воды мала прибыль. Ушел бы я, да некуда. Опять же вроде здесь людям нужен.

– Нужны, нужны. Потерпите, Савел Кузьмич, может, и недолго. Читайте газеты-то между строк, поймете, что на свете творится. Помолу-то много?

– Хватает.

– И воды?

– Сколь надо. Летом ноне дожди перепадали.

– Устаете. Где же помощник?

– Федюшка-то? С весны при деле: гусей и уток опять же хозяйских пасет. Развели белой птицы на даровом хлебушке – не счесть.

– Озорничает?

– Не без того. Браню.

– Побраните и пожалеете?

– А то как же, свое дите, да еще и без матери. За книжку вам спасибо. Мужики тут соберутся, попросят: «Ну-ка, Федя, прочитай, как там поп – толоконный лоб, нанимал в свое хозяйство работника Балду?» А он наизусть им, слово в слово. Умора!

Свертывая цигарку, Калинин добродушно смеялся.

– Побаиваюсь я, Михаил Иванович. Не дошло бы до нашего матинского попа Василия. Злой он, к тому же и жадный, точь-в-точь – толоконный лоб.

– Книги Пушкина не запретные. Их продают, в библиотеках держат. Надо, еще принесу.

Они перешли к дощатым лоткам, где вода с шумом ворочала огромные деревянные наливные колеса. Внизу взбивалась пена, а чуть подальше, где просвечивалось дно, стайками ходила мелкая рыбешка. Стоять у поднятых щитов можно целыми часами, слушая шум водопада и любуясь светлыми, искрящимися на солнце брызгами. Тут в траве у Михаила Ивановича был примечен ощурок бревна. На него он садился, закуривал. Садился рядом мельник Савел, сторожко оглядываясь по сторонам, говорил тише:

– Той неделей меня пытали про вас, Михаил Иванович. Появился незнакомый человек, как и наш брат любой крестьянин. Одет по-простому – в пиджак и брюки, обут в сапоги, а разговор заковыристый. Как тут у вас? То да се… Кто бывает из Питера? По разговору-то я догадался, с кем имею дело. Спохватился вовремя. Он и так и этак, а тут вдруг на строгость: «Когда последний раз был? Сколь народу его слушало? Из каких деревень? О чем здешние мужики его спрашивали?»

– Ну, а вы что?

– Отвечаю: по осени с новым житом был, как и все крестьяне. Говорю: наш он. Приветливый. Приедет, табачком поделится. «Речи, речи какие с его стороны?» – уже кричал тот человек, невтерпеж ему. «Бранил за помол, – опять отвечаю. – Вроде бы дорого берем. Так ведь то не я, а хозяин мельницы требует». «Темнишь!» Это опять он. Потребовал с божницы икону снять да поклясться, правду ли доношу.

– Ну, а вы что?

– Поклялся. Думаю, греха в этом нет.

Михаил Иванович посуровел, но не надолго. Опять смеялся, показывая свое добродушие. От смеха глаза у него каждый раз лучились, светлели.

– Сегодня я, Савел Кузьмич, без жита. Скучаю. Город меня не принимает… Запретили проживать в Питере.

– Живите среди нас. Мужики спрашивают: когда появитесь? Вопросов у них много, решать некому.

А Калинин затем и пришел, чтобы ответить на вопросы земляков. На мельницах, что и в чайных при больших дорогах, – всегда народ, жадные до новостей, беспокойные сердца и души. С новым обмолотом направляются сюда подводы из Яковлевска и Горбачева, с Почапки и Мальчина. У Неклюдова своя река Пудица, а крестьяне держатся проселка на Рудмышку к Савелу Клешневу: не уворует и помельче смелет.

– Славны бубны за горами!.. – смеются они и едут.

В амбаре мешки, на рундуках мешки. Коновязь забита. Лошадей выпрягают, вяжут и пускают на луг. С гулом кружатся огромные камни на двух поставах. С лотков сыплется в ларь мягкая, приятно пахнущая свежим теплом мука. Савел Кузьмич то на сливе поднимает и опускает щиты, то на помосте регулирует заправку зерна. Поднимает воротом затупившиеся камни, переворачивает их и, высекая искры, «кует» тяжелыми острыми молотками.

За рекой слышится песня. Это Федюшка, загнав на хозяйский двор стадо гусей и уток, идет хлебать уху из ершей, которых он сегодня спозаранку выудил на крючок. Отец награждает его большим ломтем хлеба:

– Поешь, сынок, да отправляйся на Козий бугор. Подежурь. Заметишь чужих, упреди – зажги бересту.

У Федюшки раздулся широкий нос:

– Михаил Иванович здесь?

– Цыц!

Федя тише:

– Может, он мне еще книжку привез?

– Привезет, коль послушаешься. Дружки твои в ночное лошадей погонят, так вот с ними. Не прозевай.

Сторожевой пост на Козьем бугре в самый раз. Только лишь смеркалось, по большаку, со стороны Кашина, на сытых лошадях пожаловали стражники. Направлялись они на Рудмышку, к мельнице. Но как ни крутись, а не миновать им Козьего бугра, заросшего ивняком. И вдруг там вспыхнул факел из бересты. Дальше, под горой, еще факел. А там и на самом берегу реки один за другим ярко загорелись еще два жгута из бересты, поднятые на палки.

Когда стражники подъехали к мельнице, там и намека на собрание не было: кто из мужиков перетаскивал мешки с телеги в амбар, кто из амбара на телеги. Мельник Савел в поддевке без рукавов, серый, замучненный, приноравливаясь к свету керосинового фонаря, топором тесал полено.

Один из стражников направил на него лошадь:

– Я тебя спрашиваю, что это за таинственные огни появились на дороге? Только правду говори – икону в руки брал.

Хоть и темно было, но Савел узнал, с кем приходится иметь дело: наведался недавний «гость», да и не один. То-то усы подкручены, фуражка на голове не мужицкая. Глаза блестят по-звериному. Тот раз сапоги были густо запылены на нем, а сейчас начищены, носками в стремени.

Сердце заколотилось от негодования: стащить бы с лошади царского холуя да оттяпать на плахе голову, но… забранил Савел своего мальчонку, подоспевшего сюда:

– Федька, чего это вы там балуете с огнем?

– Чего? Ничего, – ответил Федюшка из темноты.

– Как это ничего! А вот их благородие обеспокоили.

– Это мы волков пугали…

– Где же волки-то?

– Убежали. Они страсть как боятся огня.

– Ну, ну…

Мельник Савел, довольный ответом сына перед стражниками, развел руками: дескать, делать вам, господа, здесь больше нечего.