Текст книги "Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце"

Автор книги: Александр Русов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Все это, видимо, было как-то сцеплено между собой и взаимообусловлено, несмотря на значительные сдвиги в пространстве и во времени: выступления Богдана в Лондоне, разговоры восемпадцатилетпей Фаро со своим отцом, молчание матери и гибель Шуши и всего, что могло бы связать нынешнее поколение с прошлым. Жертвы одной из самых страшных эпидемий века ждали своего рокового часа в Европе и в Азии, в Африке и в Америке. Одним предстояло погибнуть во имя Аллаха, другим – во имя Христа.

В будущей книге должно непременно найтись место для рассказа о том, как более семидесяти лет назад бабушка Фаро вернулась из театра с наполовину отрезанной косой и с плакатом на спине: «За дружбу с русскими и евреями». Как облили ее кислотой, и всю ночь пришлось перешивать юбку, дабы наутро явиться в гимназию как ни в чем не бывало, спрятав под школьным передником следы нападения. Непременно рассказать обо всех брошенных в нее камнях и о том, конечно, как били мы Цисмана. И как бабушка топала на меня ногами.

«После сообщения Богдана о II съезде партии, сделанного им на нефтяной Асадулаевской фирме, – пишет бабушка, – я почувствовала себя крепко связанной с теми, кто голосовал за предложения Ленина. Мы много говорили об этом с Егором Мамуловым, Меликом и Трдатом, которым я передала все, что услышала от Богдана.

– До чего у тебя хорошая память, Фаро! – воскликнул Мелик. – Ты так подробно рассказываешь, будто сама побывала на съезде.

– Знаешь, с каким трудом я теперь учусь, – возразила я. – Боюсь, до конца года не дотяну».

Каким знакомым показался мне этот двойственный характер бабушкиной памяти, удерживающей только то, что затронуло ум и сердце!

С лесником Колей Топовым Богдан познакомился во время весенних студенческих волнений 1899 года. После очередной уличной манифестации они возвращались домой. Коля жаловался на то, что ему не дается математика.

– Да ты просто не любишь ее, – сказал Богдан.

– Потому и не люблю, – согласился Коля.

Они подошли к дому, где жил Тонов.

– Если напоишь меня чаем, – сказал Богдан, – я попытаюсь на примерах, которые у тебя не получаются, показать, что математика – увлекательнейшая наука.

– У меня нет к ней способностей.

– Что за чепуха – нет способностей! Если хочешь знать, ты типичный математик. У тебя на лице написано.

Коля нервно засмеялся, закашлялся, снял очки и протер их носовым платком:

– Давай же зайдем. Ты чаю хотел.

Они вошли в глухой колодец двора и поднялись по темной, мрачной, дурно пахнущей лестнице.

Коля жил вместе с матерью и старшей сестрой в небольшой трехкомнатной квартире, но сейчас никого дома не было. Коля открыл дверь, пригласил гостя в комнату, а сам пошел заваривать чай.

– Давай посмотрим, что у тебя там, – сказал Богдан, как только Коля вернулся.

Коля не без смущения достал учебник, листы бумаги и карандаш. Богдан быстро набросал несколько строк, и они углубились в систему дифференциальных уравнений.

– Это понятно, – сказал Коля. – А дальше?

– Дальше? – прикусил Богдан кончик карандаша. – Да, действительно, как же дальше?

– Может, так? – робко предложил Коля.

– Попробуем.

– Ну и так, – отобрал он карандаш у Богдана.

– Прекрасно.

– И…

– И все, – сказал Богдан. – Уравнение решено.

Коля с удивлением смотрел на него.

– Да как же это?

– Очень просто, – сказал Богдан, довольно потирая руки. – Фокус-покус. Я ведь говорил…

– Не понимаю, – растерянно пробормотал Коля.

– Тут и понимать нечего. Чтобы решить это уравнение, тебе требовалось напоить меня чаем. Только и всего.

– Ой, – воскликнул Топов, – совсем забыл! – и выскочил из комнаты.

Потом, уже за чаем, Топов принялся философствовать о призвании, о внутренней свободе, а также о том, как случаен выбор человеческого пути.

Почему, задавал он риторический вопрос, люди так плохо знают себя, почему они непременно расходятся в разные стороны и идут по пути заблуждений, ибо заблуждений великое множество, а истина одна. И так далее в таком духе.

– Потому, – ответил ему на это уже собравшийся уходить Богдан, – что если бы все шли в одну сторону, то земля бы перевернулась.

«Новое несчастье, – восклицает бабушка в своих записках, помеченных декабрем 1903 года. – Какие-то безумные письма стала я получать от Кирилла Грошева. Присылает целые тетради своих стихов, а мне читать некогда: то уроки, то подготовка к занятиям в школе или пропагандистском кружке. Все вечера проводит под нашим окном в ожидании, когда я вернусь из Балаханов. Он такой одинокий и несчастный. Когда был совсем маленьким, вся их деревня вымерла от какой-то заразной болезни. С тех пор пошел по людям. Кем только не был, где не скитался! После долгой босяцкой, бесприютной жизни попал сначала в Тифлис, потом в Баку. Устроился в редакции газеты разносчиком. Начал учиться, быстро пошел вперед, сдал программу за пять классов. Писал стихи. Нелепый, неорганизованный, талантливый…»

«– Чем мне утешить его, что сказать?» – спрашивает она друга гимназических лет Егора Мамулова.

«– То, что велит сердце. Выбирай…

– Между кем выбирать?

– Прости, – сказал он, потупившись».

«Я увидела в его глазах слезы», – пишет бабушка.

«– Прости, это так…

Он вдруг бросился вон из комнаты и исчез на несколько дней».

Необычен конец этой записи. «Богдан, – восклицает бабушка, – что мне делать? Дай силы…» Видимо, двадцатипятилетний Богдан был для нее не только любимым братом, но отчасти как бы заменял ей и престарелых родителей, и бога, в которого она не верила с двенадцати лет.

«В январе 1904 года в Баку по делам приехал Аршак Зурабов. Я любила его уже за внешнее сходство с Богданом. Такой же добрый, веселый, общительный. Он почти ежедневно бывал у нас на Верхне-Тазапирской, а однажды мы так засиделись, что он остался у нас ночевать. Спали мы, сидя вчетвером на кушетке: Варя, Сато, я и Аршак.

Он много говорил о блестящих выступлениях на II съезде Богдана (под фамилией Русова), о том, что его очень полюбил Ленин. Что начиная с пятьдесят второго номера „Искра“ уже не наша, в Интернационале большой шум по поводу раскола. Рассказывал Аршак и о себе. Его семейная жизнь не ладится, жена не понимает его, хочет жить „как все порядочные люди“, а его революционная работа пусть будет „между прочим, для души“.

„Как мало счастливых людей, счастливых семей на свете!“ Этими почти толстовскими словами бабушка, мысленно возвращаясь к своей семье, как бы одобряет то, что выбор брата пал на Лизу Голикову, которая пользовалась ее неизменной любовью и уважением. Что касается эпитета „блестящие“, относящегося к выступлениям брата на съезде, а также слов „Ленин в нем души не чаял“, сказанных якобы Аршаком Зурабовым и встречающихся в дневнике, то при оценке их следует учесть два обстоятельства. Во-первых, речь идет о радости восторженной восемнадцатилетпей девушки по поводу успехов любимого брата. Во-вторых, необходимо принять во внимание традиционную приверженность кавказцев к преувеличениям и цветистым выражениям. Во всяком случае, я очень сомневаюсь, что бабушка могла делать эти записи в расчете на читательскую аудиторию.

Еще одна неприятность, – пишет бабушка. – У Сато болела голова, и она вернулась домой раньше обыкновенного. Когда я пришла из школы, она передала мне письмо, которое доставил посыльный из гостиницы „Старая Европа“…»

(Теперь это здание находится в проезде, носящем имя Богдана Кнунянца.)

«…Я крайне удивилась, вскрыла конверт и стала читать:

„Ориорт[2]2
  Ориорт – барышня (арм.).


[Закрыть] Фаро, пишет Вам поэт Аветик Исаакян. Думаю, Вы меня знаете, так как мне передали, что на одной благотворительной вечеринке Вы читали несколько моих стихотворений. Это придало мне решимости. Я решил написать Вам и просить зайти ко мне в гостиницу „Старая Европа“, № 6, где я остановился. Конечно, я сам должен был зайти к Вам, но не ведаю, с кем и как Вы живете и можно ли поговорить с Вами наедине об интересующем меня деле. Уважающий вас Аветик Исаакян“.

Я просто остолбенела. О каком деле может идти речь? Ведь Аветик Исаакян – дашнак».

При всей своей политической непримиримости бабушка все же решила идти к Исаакяну. Может, то было простое женское любопытство? Во всяком случае, для мечты о том, чтобы поехать сражаться за освобождение западных армян, живущих под турецким игом, в бабушкиной душе уже не могло остаться места. Дашнаки, сделавшие эту мечту своим знаменем, вынашивавшие идею возрождения «Великой Армении», стали ее политическими противниками. Полное бабушкино расхождение с ними закрепил памятный день начала прошлого, 1903 года, когда она стала членом Российской социал-демократической рабочей партии.

«Исаакян встретил меня радушно, стал расспрашивать о житье-бытье, и я удивилась, как много он обо мне знает.

– Ну как же, вы у нас знаменитость. И ваш арест, и исключение из гимназии… Редкий армянин, интересующийся судьбами Армении, не знает фамилии вашей семьи. Такие талантливые братья. Я узнал об успехах Богдана за границей от эмигрантов.

– Благодарю за комплименты в адрес нашей семьи, – сказала я. – Но позвольте узнать, ради какого дела вы пригласили меня? Я тороплюсь в Балаханы на уроки.

Исаакян молчал, устремив взор в одну точку.

– Много чудес в нашей жизни, – сказал он наконец. – Теперь, как никогда раньше, я понимаю, почему так жестоко страдает мой друг Егор.

– Какой Егор? – спросила я, хотя сразу подумала о шушинском семинаристе. Может, именно потому, что и он – дашнак.

– Егор Арустамян. – Холодные нотки послышались в голосе Исаакяна. – Надеюсь, вы помните его, знаете, где он, что с ним.

– Только знаю, что в начале лета прошлого года он собирался уехать куда-то.

– Это и есть, ориорт Фаро, та причина, которая заставила меня искать с вами встречи. Все это время Егор партизанил в Турецкой Армении. Был тяжело ранен и теперь лежит в одном из эриваньских госпиталей. К нему из Шуши приехала его мать. Доктора говорят, что положение безнадежное… Прощаясь со мной, он просил повидаться с вами и поведать о том, что долго таил от вас, не осмеливался сказать. Он любит вас больше жизни и умрет вместе с этой любовью. У него одно желание: чтобы вы в конце концов примкнули к тому освободительному движению, за которое он отдал жизнь».

«Твои блестящие глаза, как море в солнечных лучах, Как ветер волосы твои, огонь в дыханьи и в речах. Ты ясным небом смотришь вниз, чтоб я, твой пленник, не зачах, Сжигаешь нежностью… Горю в огне благоуханном я… Ах, сжалься, голодом томим, целую прах у ног твоих, Закрыться ранам дай на миг, и стану бездыханным я».

«– Он хотел написать, но не хватило сил. Просил, чтобы я передал устно. Что скажете, ориорт Фаро?

Я молчала.

– Вы, конечно, знаете, что лучшие свои песни – он ведь и поэт, и композитор – Егор посвятил вам. Эти песни поет все Закавказье. „Тцову хузох“,[3]3
  «Взволнованное море» (арм.).


[Закрыть] „Ду чес хаватум, воркезем“,[4]4
  «Не веришь ты, что я тебя люблю» (арм.).


[Закрыть] „Араке“.

Я спросила:

– Почему вы думаете, что он умрет? Пусть обязательно поправляется. Право, мне грустно, что я доставила ему столько неприятностей.

– Не превращайте все это в шутку, ориорт Фаро. Ведь недаром я, взрослый человек, стал посредником в этом деле. Несмотря на вашу молодость, вы должны понимать, что значит любовь поэта.

Я была настолько взволнована, утомлена и так торопилась на поезд, что поднялась со стула и сказала Исаакяну:

– У меня нет утешительных слов для него.

– Вы поймите, в каком он сейчас положении. Хотя бы напишите письмо.

– Я всегда хорошо к нему относилась. Пусть у нас разные взгляды – я уважаю его за храбрость и самоотверженность. А к любви я совсем не готова. У меня так много забот: окончить гимназию, помогать беспомощным старикам-родителям, строить жизнь так, чтобы суметь целиком посвятить ее тем революционным идеям, за осуществление которых я решила бороться.

– Ваш брат…

– Да, – воскликнула я, не сдержавшись, – брату я многим обязана. И, пожалуйста, не повторяйте слов Егора о том, что Богдан оказывает на меня дурное влияние. Спасибо вам, товарищ Аветик, за вашу заботу о друге и за добрые слова о нашей семье. Я опаздываю на урок. Извините.

Я выбежала из гостиницы как ошпаренная».

С девчоночьей непосредственностью бабушка делится со своей подружкой Лелей Бекзадян:

«– Леля, ты могла бы полюбить Егора Арустамяна?

– Если бы знала, что он меня сильно любит.

– Но ведь он дашнакцакан.

– Да, действительно.

– Как можно забывать? А помнишь, как мы, совсем еще девчонками, сидели после занятий у парона Чилангаряна и обсуждали, сможем ли когда-нибудь выйти замуж за русского? И все сошлись на том, что это невозможпо. Мы уже учились в русской школе. Тогда же поклялись ни при каких обстоятельствах не выходить замуж за русских. Смешно. С дашнаками никакой дружбы не может быть. Тем более любви.

– Я почему-то никого не люблю, – сказала с огорчением Леля.

– А я Богдана люблю. Ни для кого больше в моем сердце нет места».

Заставившее меня снова улыбнуться признание бабушки Фаро свидетельствует, видимо, о том, что брат заменял ей не только родителей, утраченного бога, но и возлюбленного.

«Узнав о его смерти в 1911 году, – сказала она однажды, – я долго плакала по ночам, ослепла от слез и несколько дней ничего не видела».

ГЛАВА VII

Снова и снова возвращался я к химическим реакциям на листке, обнаруженном в бабушкиных бумагах, Некоторые из структур оказались столь необыкновенны, что написать их мог разве что студент-фантазер, которому любой современный преподаватель без колебаний поставил бы двойку. Однако химические взаимопревращения были объединены в общую довольно стройную схему, и я подумал, что формулы написаны на основе какой-нибудь устаревшей теории, о которой я ничего не слышал по той причине, что о ней все забыли. Тогда я стал рыться в старых изданиях, в давних публикациях, прежде всего в работах Алексея Николаевича Баха – патриарха отечественной окислительной химии. Того самого Баха, который вместе с Германом Лопатиным занимался объединением народовольческих организаций, уцелевших от разгрома, и в начале восьмидесятых годов создал киевскую организацию «Народной воли».

Поиски не потребовали много времени. Тогда эта область органической химии занимала всего лишь небольшой островок. Это теперь она – огромный континент.

Как и следовало ожидать, ничего похожего на те формулы я не нашел.

Рядом с промежуточной структурой V стоял жирный вопросительный знак. Такой же знак подле казавшейся столь же невероятной структуры поставил и я, когда потребовалось объяснить наблюдаемый химический эффект с помощью веществ, от которых подобного действия невозможно было ожидать.

Таким вот довольно причудливым образом встретились мы впервые с Богданом Кнунянцем в химической лаборатории в 1899/1973 году, а несколько позже, когда я знал уже почти все о происхождении вопросительного знака, поставленного во время экзамена по химии профессором Павловским, мы стали работать вместе, в одном направлении, как бы соединившись в одно целое.

Двусмысленное положение студента дореволюционных времен мешало мне воспринимать мощный поток ежедневной информации, которую во что бы то ни стало хотели впихнуть в меня ее неисчислимые современные средства. В то же время уже живущий во мне Богдан жадно следил за прессой в надежде уловить признаки пробуждения общественного сознания.

Пропустив около двух лет учебы в Петербургском технологическом институте после демонстрации на Казанской площади в 1901 году и высылки в Баку, я снова сел за учебники. Приходилось наскоро глотать всю эту мешанину, которая застревала во мне непереваренным комом. Впрочем, программа IV курса оказалась проще, чем я ожидал: я одолел ее почти незаметно, как если бы кратчайшим путем дошел от нашей мельницы до родника на краю ннгиджанской тутовой рощи. Но химией в моем представлении было все-таки нечто иное, как бы совсем не имеющее отношения к учебному процессу. Особенно остро я ощущал скуку и мертвечину учебной программы, вспоминая факультативные лабораторные работы в химическом и микробиологическом кабинетах, которые начал еще в 1897 году.

Я усиленно трудился тогда под наблюдением доцента Виктора Никодимовича Пилипепко. В студенческой молодости он горячо сочувствовал народникам, восторженно отзывался об Алексее Николаевиче Бахе, чьи химические опыты по окислению превозносил до небес, а его самого называл своим учителем и духовным отцом. Вполне естественно, что он проводил исследования в той же области, что и Алексей Николаевич, находившийся в эмиграции. Словом, Виктор Никодимович и все мы, преуспевшие в химии студенты, занимались окислением органических соединений природного и искусственного происхождения. Виктор Никодимович выдвинул ряд дерзких, едва ли не фантастических идей, которые мы, студенты, воспринимали как самые смелые, передовые отчасти потому, что большинство профессоров скептически относилось к его более чем нетрадиционным научным исканиям. Развивая представления Алексея Николаевича Баха о влиянии перекисей на существование клетки, Виктор Никодимович утверждал, что перекиси в живом организме являются неким всесильным универсумом. Они управляют не только дыханием, обменом веществ, но и различного рода заболеваниями. От их избытка или недостатка, считал он, зависит возникновение опухолей, лихорадок, а также продолжительность жизни.

– Если мы научимся, господа, регулировать процесс образования перекисей в клетке, – бывало говаривал он, – мы сможем продлить жизнь человека в два-три раза. И это не предел. Ведь как долго живут иные деревья, животные. Пытались ли вы когда-нибудь спросить себя: почему? И потом, господа, нам ведь хорошо известно, что ветхозаветный Енох, скажем, жил триста шестьдесят пять лет, а Мафусаил – девятьсот шестьдесят девять!

Готовясь сдавать за IV курс профессору Павловскому, я с благодарностью вспоминал шумные речи Виктора Никодимовича, одержимого идеей всеобщего блага, к которому он надеялся прийти посредством химии. В сильном возбуждении он ходил в проходе между длинными столами и, заглядывая через плечо, дабы проверить температуру в колбе или проследить, сколь тщательно оттитровывается выделяемый перекисями йод, произносил свов знаменитые монологи, которые мы не раз вспоминали с Сашей Меликовым и Ваней Мелик-Осиповым во время летних каникул в Шуше.

Он неизменно заставлял нас штудировать статью Баха «О роли перекисей в процессах медленного окисления», подготовленную к печати в Париже, в лаборатории профессора Шюценберже в College de France, а также сообщение в «Berichte der deutschen chemischen Geselischaft» под названием «О роли перекисей в экономии живой клетки».

Образ одного из последних героев «Народной воли» с ранних студенческих лет был связан с пламенными речами Виктора Никодимовича Пилипенко, со всей его увлеченной, порывистой фигурой, с воспламененной им любовью к химии.

Когда в 1896 году мы с Людвигом приехали в Петербург сдавать вступительные экзамены, я подал заявление на химический факультет Технологического института с надеждой по окончании курса ваук вернуться на инженерскую работу в Баку, поближе к дому. Пожалуй, по топ же причине я начал посещать лабораторию Пилипенко, который работал в области, довольно близкой к нефтехимической, хотя и с биологическим уклоном. Таким образом, мою связь с химией можно считать счастливой случайностью или, скорее, счастливым совпадением, поскольку неоднократное упоминание Виктором Никодимовичем имени знаменитого в студепческой среде Баха сыграло гораздо большую роль в моем выборе, нежели собственно химическая сторона, о которой по совершенной неопытности я имел тогда весьма смутное представление.

Много лет спустя о событиях тех лет вспоминал проректор Ереванского университета Александр Николаевич Медиков. Описывая экзамен по химии, который (по пути в Женеву на II съезд партии) сдавал его вернувшийся из бакинской ссылки сокурсник Богдан Кнунянц, Александр Николаевич отметил, что экзаменовавший Богдана седобородый профессор Павловский, по кличке Козел, терпеть не мог вечно всем недовольную, неряшливую разночинную публику. Пилипенко, сочувствовавший студентам в пору организованных ими беспорядков, вызывал в нем смешанное чувство отвращения, боязни и ненависти. Любого из этих чувств было достаточно для возникновения непроизвольных жевательных движений, будто во рту у профессора постоянно находился недожеванный кусок. Кроме того, Пилипенко занимал большую лабораторную комнату, в которой, не будь его, хозяйничал бы Павловский. Мелочь, разумеется, но мелочь немаловажная.

При всем том профессор был столь искушен в органической химии, что, как всякий хорошо знающий свой предмет экзаменатор, мог представлять реальную опасность даже для самых способных студентов злосчастного доцента.

По счастью, Богдану досталось окисление углеводородов. Он уверенно отвечал до тех пор, пока профессор не принялся стучать сухим своим пальцем по одной из формул.

– Что это вы тут написали?

– Где?

– Вот здесь, под римской цифрой пять.

– Одно из возможных промежуточных состояний окисляемого вещества.

– Промежуточных между чем и чем, позвольте спросить?

– Между углеводородом и его перекисью.

– По-вашему, выходит, что это промежуточное, как вы изволили выразиться, состояние способно затормозить развитие процесса, его породившего.

– В определенных условиях.

– В каких именно?

– Затрудняюсь ответить, профессор.

– Тогда на основании каких же умозаключе-е-ений, – пропел профессор, все более наливаясь краской, – вы написали эту формулу?

– На основании собственных экспериментальных наблюдений.

Саше Мелпкову, русоволосому, голубоглазому шушинцу, который вместе с несколькими другими студентами при сем присутствовал, стало даже страшно за Богдана. Сдерживая гнев, Павловский заметил с издевкой:

– А не кажется ли вам, молодой человек, что выводов из ваших собственных экспериментальных наблюдений может оказаться недостаточно для получения удовлетворительной оценки на экзамене по химии?

Павловский вдруг успокоился, краска сошла с его лица.

– По-вашему получается, – сказал профессор, словно бы стыдясь недавней вспышки, – что такой всеобщий и неумелимый процесс, как окисление, может тормозить сам себя? Получается, – развивал он свою мысль, – что ржавчиной можно бороться с ржавлением, дрожжами – с брожением, что дыхание может не только старить, по и омолаживать организм. Это абсурд.

– Или диалектика?

– Так можно договориться бог знает до чего.

«Его блестящие ответы, – несколько патетически вспоминал Александр Николаевич Меликов шестьдесят пять лет спустя, в год девяностолетия со дня рождения Богдана Кнунянца, – вызвали среди студентов бурные рукоплескания. Все удивлялись его эрудиции и спрашивали друг друга: каким образом за столь короткий срок наш занятый большой общественной работой товарищ сумел подготовиться к экзаменам?»

Приведенный диалог с профессором Павловским я записал как перевод на общедоступный язык того, что было написано твердым карандашом на пожелтевшем листке; бумаги, исходя из предположения, что именно в него тыкал сухим своим пальцем профессор Павловский и что вопросительный знак рядом с наиболее непонятной структурой был также поставлен им.

«Если бы он имел счастье жить дольше, – продолжал свои юбилейные воспоминания Александр Николаевич Медиков, – из него несомненно бы вышел великий ученый».

Ссылки на работы А. Н. Баха, которые в скрытом виде присутствовали на том же листке рукописного химического текста, заставили меня внимательнее взглянуть на старые статьи, опубликованные не только в «Berichte der deutschen chemischen Gesellschaft», но и в санкт-петербургском «Журнале Русского физико-химического общества». Видимо, личность Баха, действительно, не в малой степени определила химические увлечения Богдана. Даже их биографии, которые я попытался сравнить, имели нечто общее, с той разницей, что Алексей Николаевич прожил восемьдесят девять лет, а Богдан – неполных тридцать три, то есть умер в том возрасте, когда Бах только еще начинал свои знаменитые научные исследования у Поля Шюценберже в Париже.

Сходные деревенские впечатления детства. Отец Алексея Николаевича был техником-винокуром, а Мирзаджан Иванович Кнунянц курил тутовую водку в своем ингиджанском саду. Оба хотели видеть своих сыновей учеными. Оба сына стали студентами-химиками. Одного выгнали со второго курса Киевского университета, другого – с третьего курса Петербургского технологического института. Раздвоение между наукой и революцией. Лабораторные занятия органической химией с биологическим уклоном. Полный уход в революцию. (Алексей Николаевич успел вернуться к занятиям химией, а Богдан не успел.) И, наконец, в июне 1903 года, хотя и по разным причинам, оба оказались в Женеве.

Смерть Богдана в тюремной больнице была безвременной и загаданной. Дважды фигурирующий в полицейски к материалах белый порошок неизвестного происхождения, всякий раз обнаруживаемый среди вещей, принадлежавших Богдану, а также следы порошка на красной матерчатой подкладке серебряного кошелька, памятного мне с детства, наводят на мысль о странной связи между ними и опытами учеников доцента Пилипенко. Из-за отсутствия в то время слова «геронтология» область научных интересов пилипенковских сотрудников уместно было бы назвать «мафусаилологией» (при попытке продлить жизнь до 969 лет) или «епохологией» (до 365 лет).

Теперь такой термин имеется. Имеются лаборатории, занимающиеся геронтологическими исследованиями и Синтезом потенциальных геропротекторов. В одну из них я и обратился с просьбой синтезировать химическое вещество, близкое к обозначенному римской цифрой V на листке со схемами реакций. Потом я надеялся провести У себя в институте испытания на мышах или на лучших наших крысах линии «Джистар».

Действительно, если структуру V, с поправкой на современное ее написание, удалось бы реализовать, то с ее помощью, пожалуй, можно было бы вылавливать из организма опасные, губительные для жизни свободные радикалы. Во всяком случае, уже сегодня с помощью химических веществ мы в полтора раза увеличиваем продолжительность жизни маленьких легкокрылых Drosophila melanogaster.

…Да, было просто невозможно не описать наш кратовский сад и медный аппарат для винокурения, стоящий у истоков всей этой чертовщины, и полученный в Пилпенковской лаборатории белый порошок, каждый раз обнаруживаемый полицейскими. Не рассказать о рукописях Ивана Васильевича, об осенних листьях на мостовой и о бесконечных наших опытах на мышах in vivo.

Хотелось описать горячую золу, выгребаемую из-под чана, само колдовское варево, летний день и запах земли, босоногого мальчика рядом с отцом – то ли юного Баха в его Борисполе, то ли маленького Богдана в ингиджанской роще, стоящего подле чана и наблюдающего, как из змеевика, погруженного в старую бочку с водой, капля за каплей стекает в бутыль чистый, с голубоватым отливом, обжигающий и горький на вкус, перебродивший, дистиллированный сок сладкой туты.

«Кто виноват в том, что льется человеческая кровь, – русский царь или японский микадо, кто вызвал эту жестокую, братоубийственную войну, которая вот уже две недели тянется и неизвестно еще сколько протянется?» – писал Богдан Кнунянц незадолго до того, как был арестован в шестой раз и заключен в Таганскую тюрьму, вскоре после возвращения из Женевы, где он, возможно, встречался с Алексеем Николаевичем Бахом.

Во время ареста, 15 февраля 1904 года, у него отобрали черновик этой листовки под названием «Кто виноват?». Переписанный ее текст я обнаружил в тетради, одновременно содержащей наброски под общим названием «Детство» и записи, относящиеся к 1905 году, о котором бабушка Фаро как-то сказала: «Пятый год был для меня бесконечным».

Озаглавив первую половину тетради «Отец. Мать. Коротко о Богдане», бабушка писала: «Отец рано бросил школу, где, по его словам, почти ничему не учили, а только издевались над детьми, и стал заниматься самостоятельно. К 18 годам он был уже настолько подготовлен, что смог отправиться учительствовать в деревню, преподавал в сельских школах более 25 лет. Благодаря большой усидчивости, хорошей памяти и способностям к языкам он в совершенстве изучил русский, персидский, арабский, русскую историю, историю религий Востока и историю армянского народа. В Шуше представители враждующих магометанских сект не раз обращались к вему за разъяснениями спорных положений Корана, а местное христианское духовенство при переводе или издании отдельных глав Евангелия всякий раз прибегало к его помощи. По рассказам Тиграпа, который был старше меня на четыре года и больше знал о молодости родителей, отец одно время именовался правительственным старшиной, имея под своим началом сорок всадников. Правительство назначало на эту должность грамотных людей.

Отец тогда только начал учительствовать. Молодые родители разъезжали вместе по соседним с Инги селам, бывали в Гадруте, Нпгиджапе, Трпаварзе. Мама научилась хорошо ездить верхом на лошади. Однажды поздней осенью, когда она ехала с первым своим годовалым сыном Иване на руках из Ннги в Шушу, на нее напали волки. Ей удалось отбиться от них плеткой и ускакать. Но рассказы об этом я уже смутно помню».

Сбоку, на полях, имелась мелкая бабушкина запись: «Узнать возможно подробнее, что такое правительственный старшина».

Если принять во внимание, что молодость ннгинского учителя совпала с Крымской войной, знаменитым Зейтунским восстанием, созданием многочисленных конных и пеших добровольческих отрядов, охранявших границы и убиравших урожай крестьян, то сорок всадников, им возглавляемых, были скорее всего чем-то вроде отряда самообороны или народной милиции. Способность руководить военным отрядом была, пожалуй, не только обусловлена грамотностью сельского учителя, но и унаследована им от своего отца, Ивана Гнуни, служившего в пограничных войсках и воевавшего за присоединение Карабаха к России. В «Истории армянского народа» эта бабушкина запись находит документальное обоснование, ибо там сказано, что добровольческие отряды «была созданы также и в Шуше». (Ннги – одно из близко расположенных к Шуше сел.)

«В 1872 году, – пишет бабушка…

…в год выступления крестьян села Бжни против помещика Гегамяна, – читаю я в „Истории армянского народа“, – и основания в Ване тайного общества „Союза спасения“…

…отец оставляет учительствование, – продолжает бабушка, – и перебирается с семьей в Шушу. Мать по секрету рассказывала нам о причине, вынудившей отца бросить любимую работу.

Его постигла участь дедушки Ивана, который тоже в свое время был обвинен в „богохульстве“. Нашему же отцу поставили в вину распространение атеистических идей среди населения. Его уволили из школы и публично высекли. На всю жизнь, говорила мать, отец сохранил обиду на местные власти, на церковь и просил никому не говорить о великом позоре.