Текст книги "Полыновский улей"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Бойскауты слушали молча. Им не очень все это нравилось. Но Борькины глаза смотрели из-за очков с такой беспощадностью, что ни один не решился возразить.

– А теперь будем ждать! – закончил Граббэ и улегся на живот, раздвинув перед собой густые ветки лозняка.

Отсюда открывался прекрасный вид на город, уступами поднимавшийся в гору, на реку с толстыми ногами эстакады, на штаб Красных Пчел с высокой мачтой и флагом. Полыновцы заканчивали обшивку свай нефтепровода.

Борька много раз наблюдал за ними из кустарника. Он точно знал, что через полчаса полыновские ребята построятся на противоположном берегу и с песней пойдут по домам – обедать. Вновь на реке они появятся не раньше чем через два часа. Во время этого перерыва Борька и думал осуществить свой план.

Пока Граббэ наблюдал за полыновцами, бойскауты переживали томительные, полные страха и сомнений минуты. Черный закоптелый бак, как магнит, притягивал их взгляды. В него, по укоренившейся издавна привычке, рабочие выливали отходы нефти. Бак был знакомый. Он уже однажды сослужил бойскаутам службу. Но тогда это была остроумная военная хитрость. А сейчас дело пахло настоящим преступлением. Вот почему бойскауты со страхом ожидали приказа командира, надеясь в душе, что полыновские мальчишки никуда не уйдут и тогда сорвется весь этот опасный план.

Но их тайные надежды не оправдались. Проревел заводской гудок. Рабочие неторопливо покинули завод. Красные Пчелы тоже закончили работу. А минут через двадцать Борька привстал на колени, обернулся к бойскаутам и бросил с нарочитым спокойствием:

– Пора...

Ничего больше не добавив, он пригнулся и побежал кустами к эстакаде. У большого, поросшего мхом валуна Граббэ остановился, вытащил из-под него дрель и побежал дальше.

У бойскаутов, оставшихся в кустах, была еще одна маленькая надежда. Что-нибудь могло Борьке помешать. Но вскоре бойскауты увидели его на трубе. Он оседлал нефтепровод и ползком продвигался вперед. Добравшись до середины реки, Борька соскользнул на сваи и прильнул к трубе.

Бойскауты, не сговариваясь, украдкой посмотрели друг на друга, и каждый прочел в глазах соседа единственное желание – бежать. Но никто не осмеливался сделать первый шаг. Наконец один из них зло сплюнул, махнул рукой и сказал:

– Ну его к черту!.. Бежим!..

Повторять не пришлось. Кусты затрещали, и парни разбежались в разные стороны.

А Борька с каким-то остервенением крутил ручку дрели, пока не образовалось сквозное отверстие. Предусмотрительно отклонившись в сторону, Борька вытащил сверло. Темная пахучая струйка нефти с легким шелестом вырвалась из дырки и, описав пологую дугу, окропила черным дождем обшитые досками сваи.

Граббэ осмотрелся – вокруг по-прежнему никого. Тогда он перебрался на соседний стояк эстакады и снова заработал дрелью. Сделав еще две дырки, Борька перевел дыхание, посмотрел на черные фонтанчики, на воду. Нефть уже смочила обшивку свай до самого низа и стекала в реку, образуя широкие разноцветные пятна. Граббэ вытер потный лоб, оседлал трубу и пополз назад. Достигнув берега, он встал во весь рост на нефтепроводе, чтобы бойскауты могли его увидеть, и ловко спустился по подпорке на землю.

Добежав до ближних кустов, Борька залег и стал ждать, когда над рекой покажется черный дым горящей нефти. Ему представлялось, как течение донесет огонь до эстакады, как он жадно перекинется на смоченные нефтью стояки, доберется до трубы, до фонтанчиков, проникнет в нефтепровод и взметнется вверх яростным смерчем.

Но дым не появлялся. Граббэ беспокойно заерзал в кустах, выглянул. Бака отсюда не было видно. «Подожду еще!» – решил он, но ему не ждалось. Нетерпение и смутное подозрение охватило его. «Может быть, втроем не опрокинуть бак? – подумал он. – Или спички замочили?»

Тревожные раздумья Граббэ нарушила долетевшая из города песня. Красные Пчелы возвращались раньше срока – сегодня они надеялись завершить всю работу.

Борька вскочил, будто его стегнули бичом. Он понял, что попался. Ему казалось, что стоит взглянуть на просверленные дырки – и каждый поймет, чьи руки сделали их. Только пожар мог скрыть следы сверла. Граббэ ухватился за эту мысль и ринулся по кустам к тому месту, где остались бойскауты. Их там не было. Выждав, когда Красные Пчелы зашли за бугор, заслонивший от них реку, Борька бросился к баку, с ходу навалился на него плечом и своротил его набок. Густые нефтяные отходы вылились в реку.

Коробок зацепился за подкладку. Трясущимися руками Борька выдернул спички вместе с карманом, чиркнул сразу несколько головок и бросил на жирное черное покрывало, медленно тянувшееся по течению...

* * *

Матюха, как и положено знаменосцу, шагал рядом с командотом впереди отряда. Ребята хотя и шли в строю, но держали себя вольно: перебрасывались шутками, разговаривали.

– Что после эстакады делать будем? – спросил Матюха.

– Работа найдется! – ответил Тимошка.

– Походик бы какой-нибудь... – мечтательно произнес Матюха. – Разведочку бы, да с боем!.. Ведь есть же счастливчики – живут где-нибудь на границе или в Средней Азии! Там басмачей, говорят, уйма! Только и слышно: «Бах! Тарабах! Бух!»

– Тебе бы только драться! – неодобрительно заметил Тимошка.

Матюха оскорбленно фыркнул, но ответить не успел.

– Смотрите-ка! – крикнул кто-то из первой десятки.

Отряд в это время, обогнув холм, снова выходил к реке, над которой плавала пелена темно-бурого едкого дыма. По мелкой речной ряби скакали огоньки. Они еще не набрались сил – были робкими и нестрашными. Но с каждой секундой огонь расширялся и вырастал.

– Нефть горит! – догадался Матюха.

– И плывет! – добавил Тимошка. – К эстакаде плывет! По течению!

Как только он напомнил про эстакаду, все посмотрели на нее и растерялись. Река неумолимо несла горящую нефть на деревянные стояки, поддерживавшие нефтепровод. До них оставалось метров двести.

Все глаза уставились на командота. Но Тимошка так и не подал никакой команды. Он подпрыгнул, чтобы сразу набрать скорость, и понесся по берегу к эстакаде. Красные Пчелы кинулись за ним.

Никто не знал, что они будут делать. Главное – добежать до эстакады раньше огня. И они бежали со всех сил.

У берега стоял длинный бревенчатый плот, на котором строители перевозили трубы. С этого же плота ребята обшивали эстакаду досками. Когда Тимошка добежал до нефтепровода и прыгнул на плот, между стеной огня и эстакадой было не больше ста метров. Командот решил сделать так: все заберутся на трубу с ведрами и веревками, будут черпать воду из реки и непрерывно поливать деревянные опоры. Тимошка не подумал, смогут ли ребята вынести жару и дым, когда под эстакадой поплывет пылающая нефть. Он боялся другого – хватит ли ведер и веревок. Конечно, ведер не хватит! Их всего два!..

Подбежали остальные мальчишки.

– Давай! Давай! – услышал Тимошка и понял, что кто-то уже придумал, как можно предотвратить опасность.

Замелькали шесты. Десятки рук ухватились за натянутый поперек реки канат, и длинный плот отчалил. Нефть шла у противоположного берега. Тимошка догадался, в чем заключался чей-то остроумный план. Надо было перегнать плот через реку, уткнуть его в берег с таким расчетом, чтобы течение занесло нефть в искусственный заливчик, образованный длинными бревнами плота. Тогда огонь не дойдет до эстакады. Зажатая между берегом и плотом нефть сгорит, не причинив вреда нефтепроводу.

– Жми-и! Давай! – неслось над рекой.

Журчала вода, шуршал под ладонями канат. Когда проплывали у средней опоры эстакады, кто-то из мальчишек с радостью закричал:

– Дождь!

Все головы с надеждой запрокинулись к небу. Там не было ни облачка. Сверху, из трубы, била струйка нефти. Ее брызги в горячке и приняли за дождь. Но сейчас никто не задумался над этим. Плот шел все быстрее и, наконец, врезался в берег. Корму подтянули навстречу течению и стали закреплять неуклюжий бревенчатый корабль, втыкая в дно реки длинные шесты.

Стена огня достигла плота, который на треть ширины перегораживал реку. И сразу пахнуло нестерпимым жаром. Все потонуло в жгучем едком дыме. Ребята попадали на бревна, полузадохнувшиеся и растерянные.

Откуда-то с берега донесся звон колокола заводской пожарной дружины.

Нефтепровод был спасен. Кто из мальчишек придумал перегородить реку плотом, так и не узнали. Зато все в один голос решили, что поджог был совершен бойскаутами. Помнили ребята, как нэпмановские сынки год назад опрокинули в реку бак с мазутом.

* * *

Вечером старший Граббэ с тревогой услышал требовательный стук в дверь. Милиционера впустили в квартиру. Сохраняя холодный и надменный вид, Граббэ сунул руки в карманы пижамы и почувствовал какую-то противную дрожь в ногах.

– Где ваш брат? – спросил милиционер.

– Спит, вероятно...

– А где он был днем?

– Гулял, возможно...

– Вам больше ничего не известно?

– Ничего... А что?

– До выяснения некоторых обстоятельств я вынужден задержать его, – пояснил милиционер. – Разбудите, пусть оденется и пойдет со мной.

Старший Граббэ воспрянул духом. «Значит, не за мной! Слава богу!» – подумал он и твердым шагом вошел в спальню, а через минуту вытолкнул оттуда заспанного Борьку.

– Вот он! Берите и поступайте с ним по закону!

Борька мельком взглянул на милиционера, потом на брата.

– По закону? – переспросил он.

Старший Граббэ был по-прежнему холоден и надменен.

* * *

Еще одно событие произошло в тот же вечер. По Полыновке пробежал Тимошка. Он созывал Красных Пчел на срочный сбор. А у берега на знаменитом треугольнике хлопотал Семен. Он только что сошел с поезда, поднял с постели командота и теперь разжигал костер.

Ребята собрались лихо – за четверть часа. Пришли все до одного. Семен молчал, как немой. Он улыбался и кивком приветствовал подбегавших к костру мальчишек.

– Станови-ись! – прокричал Тимошка.

Десятки выстроились и замерли, освещенные красными отблесками костра.

– Здравствуйте, товарищи пионеры! – громко сказал Семен. – Не Пчелы, а пионеры! Поздравляю вас со вступлением в единую Всероссийскую организацию пролетарских детей! Партия и комсомол решили, что вы – подрастающее поколение – достойны иметь свою организацию. Эту организацию мы называем пионерской, потому что ждем от вас смелости, любознательности и верности нашему общему делу!.. Итак, здравствуйте, товарищи пионеры! Ур-ра!

«Ура-а-а!» – понеслось над Полыновкой.

КРАСНАЯ ЧЕРТА

Чиркун сидел на чугунной тумбе и сонно щурился на яркое приветливое солнышко. Прошлую ночь он недоспал. Надоедливый милиционер спугнул его с теплого насиженного местечка в одной из сторожек Летнего сада. И сейчас Чиркуну больше всего хотелось улечься где-нибудь и вздремнуть. Он соскочил с тумбы и побрел к вокзалу.

На запасных путях позади вокзала всегда стояли десятки разных вагонов. Чиркун предпочитал отдыхать в вагонах первого класса. Приходилось ему спать и на мягких диванах пульмановских красавцев. Но он не брезговал и простой деревянной лавкой в обычном, пропахшем карболовкой пригородном вагоне.

Чиркун пошел не через вестибюль вокзала, а проулком, который вывел его на пути со стороны прибытия пригородных поездов.

От вагонов веяло теплом разогретого железа. Чиркун нашел открытое окно и влез в вагон. Делал он это с ловкостью циркача: разбег, прыжок, короткое усилие, перехват рукой – и рама оказывалась под животом. Еще усилие – и, дрыгнув ногами в воздухе, Чиркун очутился в вагоне.

Положив голову на локоть, он заснул на полке почти мгновенно, но с такой же быстротой и проснулся, когда в тамбуре щелкнула дверь. Неожиданные визиты кондукторов были не опасны. В худшем случае, Чиркун мог получить подзатыльник при встрече и пинок ноги при расставанье в тамбуре. Эка печаль!

Чиркун спокойно ждал, прислушиваясь к приближавшимся шагам. К его удивлению, в проходе показалась девчонка в кремовой кофточке с красным галстуком на шее.

– Ой! Мальчик! – воскликнула она. – Ты только не убегай! Я тебе все сейчас расскажу! Только не бойся и не убегай!

Чиркун хохотнул.

– А ты что – милиционер?

– Нет! Я звеньевая! Наш пионерский отряд уже существует два года, но мы пока ничего большого не сделали. И вот мы решили взять шефство над каким-нибудь беспризорником. Ты ведь беспризорник?

– Я – Чиркун! – с достоинством ответил мальчишка.

– Ну да! Чиркун! – тотчас согласилась девочка. – Но ведь у тебя нет ни папы, ни мамы? Да?

– У меня их и не было.

– Вот-вот! Такого мы и ищем!

Девочка подскочила к открытому окну и закричала громким ликующим голоском:

– Ребята! Сюда!

– Кого зовешь? – насторожился Чиркун.

– Звено!.. У нас семь человек.

– Все девчонки?

– Не-ет! Пять мальчиков.

Чиркун встал с лавки. Он не понял, что это за звено, кто такие пионеры и чего они хотят от него. Он был бы не прочь поболтать с забавной девчонкой, доверительно смотревшей на него круглыми наивными глазами. Но разговор с пятью мальчишками его не устраивал. Особенно почему-то испугала Чиркуна барабанная дробь, долетевшая с путей.

В тамбуре затопали. Дробь ворвалась в вагон. Чиркун ловко оседлал окно.

Девочка вскрикнула:

– Подожди! Подожди, пожалуйста! Не бойся! У нас будет хорошо!

Но Чиркун уже летел вниз. Спрыгнув на песчаную дорожку, он посмотрел по сторонам. Поблизости никого не было. Мальчишки уже вошли в вагон. Чиркун поднял голову и увидел над собой огорченное лицо своей собеседницы.

– Чиркун! Ну подожди же! – крикнула она и протянула к нему руку. – Мы тебя переоденем. Учить будем!

– Спасибо! – насмешливо ответил Чиркун. – Мое вам с кисточкой! – Он нырнул под вагон и оттуда добавил: – Нашли дурака!..

До этого дня Чиркуна беспокоили только милиционеры. Теперь забот у него прибавилось: надо было избегать встреч с мальчишками и девчонками в красных галстуках. Пионеры все чаще и чаще стали попадаться ему на дороге. И только опыт стреляного беспризорника помогал Чиркуну ускользать от них.

Дважды Чиркуна увидела все та же круглоглазая девчонка, назвавшаяся звеньевой.

– Чиркун!.. Чиркунок!.. Чиркушечка! – слышал он за спиной ее ласковый голос, но какая-то сила гнала его прочь.

Он убегал, а спрятавшись в надежном месте – где-нибудь в подворотне грязного проходного двора, – долго чувствовал досаду и тоску.

Однажды он поймал себя на предательском желании – попасть в руки своих преследователей. Он даже подумал с раздражением: «Бегать бы хоть научились! Такая орава, а одного словить не могут!..»

Смятение охватило Чиркуна. Стал он вялым, с лица не сходило унылое, недовольное выражение. На рынок за продовольствием он ходил теперь только один раз в день и добывал еду без прежнего вдохновения и проворства. Бывала, за полчаса Чиркун успевал «приготовить» себе обед из трех блюд. А сейчас его руки будто прилипли к засаленным карманам рваных штанов и не хотели вылезать оттуда за добычей. Он смотрел на домашнюю колбасу, небрежно разбросанную по прилавку, на отвернувшегося продавца и не решался действовать. В ушах звучал ласковый голос девчонки: «Чиркунок!.. Чиркушечка!..»

Но есть все же хотелось, и Чиркун продолжал крутиться вокруг продавца домашней колбасы. Наконец руки вылезли из карманов. Чиркун прицелился, готовый схватить самый аппетитный кусок... И в этот ответственный момент кто-то тихо, но властно прогудел у него над ухом:

– Сын мой! Уйди от соблазна!

Рядом с Чиркуном стоял толстый высокий монах в черном одеянии.

– Пойдем со мной! – окая, сказал он. – Я не виню тебя. Мир суров, людей одолела гордыня! Никто не хочет помочь ближнему! Пойдем, отрок, я накормлю тебя и наставлю на путь истинный!

Раньше бы Чиркун сиганул в толпу – и пропал бы для непрошеного доброжелателя бесследно. Но монах встретился как раз тогда, когда в сознании беспризорника назревал перелом. Чиркун не побежал. Больше того, повинуясь мягкой широкой ладони, лежавшей на его плече, он вышел из рынка...

Монах привел Чиркуна домой, заставил вымыться, накормил его и, почесывая бородавку на мясистом носу, прочел длинную проповедь о божьем промысле. Из витиеватой, мудреной речи Чиркун запомнил только две мысли, достойные его внимания. Первая – ему предлагают еду, одежду и даже деньги. Вторая – от него требуют послушания и участия в невинной, по мнению Чиркуна, комедии. Ее-то и назвал монах божьим промыслом.

– Пойми, отрок! – басил он. – Даже ложь, изреченная во имя Христа, священна. Трудные времена настали. Люди отвернулись от господа бога нашего. Помочь отступникам вернуться в лоно церкви – сие и значит вершить божий промысел и испить божественную благодать.

Божественная благодать не очень привлекала Чир-куна. Что касается божьего промысла... А чем этот промысел хуже того, каким Чиркун занимался на рынке? Судя по обеду, божий промысел обещал быть и прибыльным, и безопасным...

* * *

Напрасно звено Кати Смирновой ежедневно после уроков приезжало с Васильевского острова к вокзалу – излюбленному месту беспризорников. Чиркун пропал. Пионеры ходили по дворам, по закоулкам, «прочесывали» привокзальные пути и вагоны, караулили на рынке – Чиркун больше не появлялся. Несколько раз попадались похожие на него мальчишки – такие же обездоленные маленькие оборвыши. Но Катя ни за что не соглашалась заменить Чиркуна другим беспризорником: полюбился ей этот быстроногий востроглазый паренек.

У пионеров все было продумано до мельчайших подробностей. Они заранее определили, кто и по каким предметам будет заниматься с Чиркуном, составили «график жизни» и согласовали его с родителями. По этому графику Чиркун получал право на стол и постель у каждого члена звена по очереди. Дело было за Чиркуном, а он как сквозь землю провалился.

Из-за него звено Кати Смирновой начало отставать по сбору лекарственных трав. Каждое воскресенье другие пионеры выезжали за город за ландышем и полынью. А звено Кати вместо интересной и полезной прогулки по лесам и полям бродило вокруг рынка и вокзала.

– Может, его забрали и отправили в дом беспризорников! – высказал предположение Сережа Голубев.

– Нет! Не может быть! – горячо возразила Катя.

– Почему не может быть?

Катя не знала, почему. Просто ей очень хотелось, чтобы Чиркун был в их звене! И она твердо верила: раз хочется, – значит, сбудется! И все же к концу недели ее уверенность поколебалась. Катя не решилась пропускать второе воскресенье и объявила звену, что с утра назначается поездка за город.

В вагоне ехали в то воскресенье какие-то странные пассажиры: старухи в черных косынках, молодые женщины с болезненными детишками.

Сережа Голубев увидел знакомое лицо. Это была глухонемая Даша – семилетняя девочка, которая вместе с матерью и маленькой сестренкой Раей жила в Сережином доме, в подвальном этаже. Присмотревшись, Сережа заметил и Дашину маму. Она жадно прислушивалась к разговорам в вагоне.

Пионеры стояли в проходе между скамеек. У окна сидела старуха с кустистыми черными волосинками на подбородке. Она долго смотрела на ребят в красных галстуках и вдруг прошамкала глухим голосом:

– Калеки-то всякие бывают... Но бог милостив – любых исцеляет: безногих и безруких, и таких вот, испорченных бесовским наваждением...

Старуха указала скрюченным пальцем на ребят.

– Посмо́трите, поды́шите святым воздухом – и скинете красные тряпицы!

Пионеры молчали. Они еще не разобрались что к чему. Заговорила соседка старухи – молоденькая женщина с грудным ребенком на руках.

– А что, бабуся, и слепенькие исцеляются? – спросила она, вкрадчиво заглядывая в бесцветные старухины глаза. – У меня родился сынок... Видел хорошо... Сам к соске ручонки протягивал! А потом бельмочки пошли... Сначала на левом, а теперь уже и на правом глазку... Не видит! Лампу поднесу – а он и головкой не пошевелит – света не принимает!

– Прольется божий свет – и прозреет твое дитя! – ответила старуха.

Женщина расцвела.

– Бабуся, миленькая, расскажи, что мне делать надо!

– Что рассказывать! Едешь не случайно... Сама знаешь. Посетила нас божья благодать! Молиться надо денно и нощно! Объявился святой мученик. Принес исцеление! В такую пору пришел... В страшную пору! Знать, Христос не оставил нас в беде!.. А твое дело простое: пожертвуй на храм божий да поднеси к великомученику свое чадо! И коли веруешь, – прозреет оно! И не такие прозревают!

– А ты сама видела? – страстным шепотом спросила женщина.

– За веру свою я и мук натерпелась, и чудес навидалась! Не здесь... В других местах... отдаленных. А здесь впервой это свершится! Вишь, народу-то поднялось! Весь Питер едет! Вон – даже они к свету божьему потянулись!

Старуха второй раз ткнула пальцем в сторону пионеров.

Катя увела свое звено в тамбур, потому что увидела, как взъерошились ребята. Еще минута – и они бы ответили старухе по-своему!

В тамбуре мальчишки дали себе волю.

– Старая ведьма! – горячился Сережа Голубев. – А эти дурехи слушают, раскрыв рот, и верят! И Дашкина мать – тоже!.. Почему ты нас увела?

Катя прикрыла ему рот ладошкой.

– Если бы вы умели вежливо разговаривать, я бы вас и не увела! – объяснила она. – Грубостью ничего не докажете! Разоблачить их – вот это было бы по-пионерски!

– А что! – крикнул Сережа. – Поехали с ними! Возьмем и разоблачим! Это какой-нибудь проходимец вроде Ивана Кронштадтского! Мне отец рассказывал, как он деньги драл за то, что ему руку целовали!

Ребята поддержали Сережу. Одна Катя попыталась отговорить пионеров.

– А трава? – спросила она. – Забыли? Мы и в прошлое воскресенье не собирали!

– За ней в любой день можно съездить! – возразил Сережа.

Катя уступила большинству. Ей и самой хотелось посмотреть на поповское «чудо».

* * *

Чиркун сидел на лавке в избе пономаря. Беспризорника было трудно узнать. Лицо у него округлилось, шея потолстела. Рядом с лавкой лежали два обшарпанных костыля. Чиркун стал калекой. Левая нога, обмотанная грязным бинтом и чуть прикрытая рваной штаниной, не сгибалась в колене. Но несчастье ничуть не отражалось на настроении Чиркуна. Он негромко, беззаботно посвистывал и поглядывал в окно: на церковь, на толпу, густевшую с каждой минутой.

Мальчишка был спокоен. Он знал свою роль и верил, что выполнит ее не хуже двух других оборванцев, пригретых монахом.

Когда зазвонили на колокольне, Чиркун подхватил костыли, проверил скрытую тесемку, поддерживавшую левую ногу в согнутом положении, и вышел на улицу, изобразив на лице плаксивую гримасу. Через минуту он залез в самую гущу толпы и пробился в первые ряды людей, стоявших напротив входа в церковь.

Справа он увидел своих «разнесчастных» товарищей. Щека у одного из мальчишек была обезображена волчанкой. У другого парша завладела половиной головы. Чиркун знал, что все это ловкая подделка. Но вокруг стояли настоящие калеки – страшные, отчаявшиеся, истерзанные болезнью люди. Привлеченные слухом о чудесном исцелении, у церкви собрались, казалось, мученики со всей земли.

Ужас охватил Чиркуна. Роль, которую он готовился сыграть, уже не казалась ему невинной и забавной. Он с радостью отказался бы от нее, но отступать было поздно и некуда: и сзади, и с боков стояла живая плотная стена.

Колокол умолк. Толпа затаила дыхание. Высокие церковные двери распахнулись. Прислужники с серебряными подносами вышли на паперть. В тишине раздались их гнусавые голоса:

– Жертвуйте на храм божий! Жертвуйте на храм божий!

Было слышно позвякиванье монет, дружно сыпавшихся на подносы.

Сбор пожертвований продолжался долго. На подносах выросли разноцветные горки меди и серебра. Деньги унесли в церковь. Прислужники вернулись с пустыми подносами и выстроились у дверей в два ряда.

Сотни глаз впились в темный проем церковного входа. Там, в полумраке, показалась человеческая фигура. Она шла медленно. Не шла, а плыла к свету. Белые одежды почти неподвижно висели на ней, закрывая ее до самой земли.

Фигура «святого» миновала черный коридор, образованный прислужниками, и предстала перед замершей толпой.

Из широких рукавов высовывались длинные сухие пальцы. Изможденное лицо прикрывали прямые бесцветные волосы. Выпуклый большой кадык судорожно двигался вверх и вниз по тоненькой шее.

Это был глубокий старец. Он стоял с закрытыми глазами. По впалым щекам безостановочно катились слезы.

Кто-то зарыдал в толпе. И, как по сигналу, воздух огласился истерическими воплями и стонами. Сзади Чиркуна упала на землю и забилась в судорогах какая-то старуха. Чей-то высокий голос запел молитву.

К старцу подошел монах. Он благоговейно прикоснулся к его руке и, выставив вперед крест, повел «святого» по кругу вдоль передних рядов. Когда они поравнялись с Чиркуном, на беспризорника уставились огромные безумные черные глаза старца.

Чиркун задрожал и выронил один костыль. Но старец лишь на секунду остановился перед ним. Монах повел «святого» дальше.

После обхода, когда усмиренная дикими глазами старца толпа стояла в молчаливом оцепенении, вновь ударил колокол. «Исцеление» началось. Чиркун с ужасом готовился к этой минуте, проклиная себя за то, что променял бездомную жизнь на поповские харчи и медяки.

Старцу вынесли из церкви стул. Он сел, поднял к небу руки. Широкие рукава соскользнули вниз, обнажив бесплотные, с пергаментной кожей запястья и локти. Глаза у «святого» опять были закрыты. На стуле сидела мумия. Но вот дрогнули растопыренные пальцы. Руки стали медленно опускаться. Глаза открылись, и Чиркун вновь почувствовал на себе их жгучий взгляд. Левая рука старца протянулась к нему и поманила.

Чиркун икнул от страха, согнулся пополам, точно его ударили под ложечку, и, повиснув на костылях, отчаянно замотал головой.

– Подойди, сын мой! – прозвучал раскатистый басок монаха.

Несколько услужливых кулаков толкнуло Чиркуна в спину.

– Иди, шалопай! – раздался над самым ухом тонкий бабий писк.

– Повезло дуралею! – услышал Чиркун завистливый шепот, и большая нога в грязном сапоге одним ударом вышибла его из толпы.

Чиркун по инерции проковылял шагов пять, остановился и, как затравленный заяц, завертел головой.

– Чиркуно-ок! – долетело до него. – Чирку-у-ушенька!

Чиркун узнал этот ласковый, теплый голос. Он пошарил по толпе растерянными глазами и наконец увидел Катю. Она и еще несколько пионеров стояли на поленнице дров, уложенных рядом с церковной сторожкой.

Чиркун не колебался. Между ним и поленницей никого не было. Он отбросил костыли, рывком разорвал тесемку на ноге и побежал к дровам.

Вокруг церкви воцарилось гробовое молчание.

Чиркун птицей взлетел на поленницу.

По толпе прошел глухой рокот. Но монах не дал ему разрастись в бурю.

– Сверши-илось! – загремел его бас. – Ликуйте, братья и сестры! Чудо совершилось!

– Жертвуйте на храм божий! Жертвуйте на храм божий! – разноголосо закричали прислужники.

Чем окончилась эта комедия, ни Чиркун, ни пионеры из звена Кати не узнали. Не оглядываясь, они убежали на станцию и с первым же поездом уехали в город.

* * *

Осень в том году пришла ветреная, дождливая, скучная. Но в звене Кати Смирновой всегда было весело. Времени ребятам не хватало.

Чиркун в школу пока не ходил. По возрасту ему полагалось учиться в пятом классе, а по знаниям – во втором. Сидеть с малышами за одной партой он наотрез отказался, и ребята решили своими силами подтянуть его до уровня пятого класса.

Чиркун не ленился. Утром он учил уроки, заданные вчера, а с середины дня начинались занятия по расписанию. Часа в четыре приходила Катя – она была учительницей по русскому языку. В пять появлялся Сережа Голубев с учебником по арифметике. Каждый пионер занимался с Чиркуном по одному какому-нибудь предмету. Все было как в школе: и журнал с отметками, и домашние задания, и старый будильник вместо звонка.

Жил Чиркун, как деревенский пастушок, – по очереди у каждого из семи пионеров звена. На улицу его не тянуло. А когда он ночевал у Сережи Голубева, то даже во двор не показывал носа. Сережа никак не мог понять, в чем дело. А объяснялось это просто. В один из первых дней, когда Чиркун еще только привыкал к новой жизни, его встретила во дворе Дашина мать. Женщина удивленно посмотрела на него. Лицо ее исказилось болью и ненавистью.

– Ах ты, окаянный! – заголосила она. – Ты еще жив? Тебя еще не покарал господь бог... Ирод! Сгинь с глаз моих!

Чиркун бросился на лестницу, вбежал на второй этаж и запер за собой дверь квартиры. Он подумал, что это одна из рыночных торговок, у которых он раньше промышлял еду.

Эту неделю Чиркун столовался и ночевал у Сережи. Двухэтажный каменный флигель стоял особняком в конце улицы на Васильевском острове. Родители Сережи занимали одну из двух квартир на втором этаже. На первом этаже тоже было две квартиры. А еще ниже, в полуподвале, находилась пятая квартира, в две небольшие комнаты с подслеповатыми окнами. Здесь жили Даша, Рая и их мать – Марфа Кузьмина. Она работала посыльной в каком-то учреждении в районе Невского. А дочерей уводила на день куда-то на Карповку к своей сестре.

Другие квартиры днем тоже пустовали. Чиркуну никто не мешал сидеть за учебниками и наверстывать упущенное за годы беспризорной жизни. Лишь изредка, когда сестра Марфы была занята, Даша и Рая оставались дома. В эти дни до Чиркуна долетал плач маленькой девочки.

Сегодня был как раз такой день. Не успел Чиркун сесть за стол, как снизу донесся плач – проснулась Рая. Капризничала она недолго. В доме опять стало тихо. Ничто не отвлекало Чиркуна, но он никак не мог сосредоточиться. Последнее время ему было трудно оставаться одному. Он все больше и больше привыкал к ребятам и чувствовал без них какую-то пустоту. Ему хотелось не расставаться с ними: вместе ходить в школу, готовить уроки, участвовать во всех делах Катиного звена.

За окном бушевал осенний ветер. Он дул с моря, сердитый и порывистый. Дребезжали стекла, на крыше грохотало железо, свистело в трубе. Тоскливая была погода. И на сердце у Чиркуна было невесело. Он знал, что сегодня его одиночество кончится нескоро: у ребят после уроков пионерский сбор. Катя вчера предложила Чир-куну прийти на сбор.

– А кто будет? – спросил Чиркун.

– Как кто? Пионеры – ответила Катя. – Ты хоть еще не пионер, но тебе можно.

Чиркун был самолюбив.

– Не пойду! Мне поблажек не надо! – сказал он. – Я уж один... посижу...

Ребятам стало неловко. Катя смутилась и, чтобы выправить положение, сказала, краснея и сбиваясь:

– Мы тебя все любим, Чиркунок... Ты не подумай плохого... Каждый все бы отдал тебе... А принять в пионеры... Это не просто. Тут показать себя надо... Организация-то ленинская! Не всякий может... Но ты, конечно, сможешь! Во-первых, надо с учебой подогнать... А потом вообще...

Здесь Катя запнулась и замолчала, не зная, как закончить. Помог ей Сережа Голубев. Он спросил у Чиркуна:

– Можешь дать нам клятву, что ты уже настоящий ленинец?

В этом слове Чиркун чувствовал что-то необъятное, великое, никак к нему, Чиркуну, не относящееся. Он молча потряс головой.