Текст книги "Путешествие в Египет"

Автор книги: Александр Дюма

Соавторы: А. Доза
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Ему так и не удалось совершить то вожделенное путешествие, книга о котором должна была стать новым, очевидно, многократно расширенным вариантом "Путешествия в Египет". Жаль, интересно было бы узнать, что же еще мог добавить этот титан к тем реальным и воображаемым путешествиям, которые он совершил за свою жизнь. А впрочем, его жизнь продолжается в необъятном, неиссякаемом, радующем миллионы людей творчестве. А значит, продолжается и однажды начатое им нескончаемое путешествие – по всем странам и континентам. В. А. Никитин

ЧАСТЬ I
I. АЛЕКСАНДРИЯ

22 апреля 1830 года, около 6 часов вечера, наш обед на борту брига «Улан», на котором плыли в Египет господин Тейлор господин Мейер и я, был прерван криками: «Земля, земля!» Мы тотчас же поднялись на палубу и приветствовали древнюю землю Птолемеев, освещенную последними лучами заходящего солнца.

Александрия стоит на песчаном берегу. Длинная золотая лента тянется вдоль самой кромки воды; слева, подобно рогу полумесяца, вдается в море мыс Канон, или Абу-Кир, можете называть его так или эдак, в зависимости от того, что вам ближе – поражение Антония или победа Мюрата. Неподалеку возвышаются колонна Помпея и игла Клеопатры – все, что осталось от города Александра Македонского. Между этими памятниками, рядом с пальмовой рощей, стоит дворец вице– короля – неказистое здание, построенное итальянскими архитекторами. И наконец, по другую сторону порта на фоне неба выделяется квадратная башня, воздвигнутая арабами: именно здесь высадилась на берег французская армия под предводительством Бонапарта. Ну а сама Александрия, эта древняя владычица Нижнего Египта, наверное стыдясь своего рабства, прячется за барханами пустыни, словно скалистый остров в песчаном море.

Все это одно за другим, как по волшебству, поднималось из воды, по мере того как судно приближалось к берегу; однако мы не обмолвились ни словом – так переполняли нас разнообразные мысли и чувства. Нужно быть художником, долгое время грезить о подобном путешествии, ступить, как довелось нам, на землю Палермо и Мальты – этих непременных остановок на пути к Востоку, и вот наконец на исходе дивного дня при безмятежном море, когда горизонт озарен всполохами заходящего солнца, а вокруг слышны радостные крики матросов, увидеть, как появляется перед тобою эта древняя голая и выжженная солнцем египетская земля, таинственная прародительница мира, которому она завещала, как загадку, неразрешимый секрет своей цивилизации; только пресыщенный парижанин способен понять, что мы испытали при виде этого берега, не похожего ни на один знакомый пейзаж.

Мы очнулись лишь потому, что пора было готовиться к высадке, но капитан Беланже остановил нас, посмеиваясь над нашей горячностью. Ночь, наступающая на Востоке очень быстро, приглушила яркие краски дня, и с последними отблесками света мы увидели, как пенятся серебряными брызгами волны, разбиваясь о гряду рифов, почти полностью закрывающую вход в порт. Было бы крайне неосмотрительно пытаться подойти туда даже с лоцманом-турком; да и наверняка ни один из морских проводников, не разделявших нашего нетерпения, не рискнул бы ночью подняться на борт "Улана".

Итак, следовало набраться терпения и дожидаться утра. Не знаю, что делали мои спутники, я уже ни на минуту не сомкнул глаз. Несколько раз за ночь я поднимался на палубу, надеясь что-то разглядеть при свете звезд; но на берегу не видно было ни огонька, н из города не доносилось ни звука. Казалось, мы находились в сотне лье от берега.

Наконец наступил рассвет. Желтая дымка затянула весь горизонт, и догадаться о том, где находился берег, можно было лишь по длинному ряду стоявших на рейде бледно-желтых кораблей. Мы двинулись по направлению к порту, и постепенно завеса, покрывавшая эту таинственную Исиду, не падая, становилась все прозрачнее, и, словно через легкую, воздушную ткань, мы вновь увидели вчерашний пейзаж.

Мы находились уже в нескольких сотнях метров от прибрежных рифов, когда наконец появился наш лоцман с четырьмя гребцами; они приплыли на лодке, на ее носу были нарисованы два больших глаза, казалось, они смотрят прямо в море, стараясь разглядеть самые невидимые подводные камни. Лоцман – первый встреченный мною турок, потому что я не считал настоящими турками ни продавцов фиников па Парижских бульварах, ни посланников Блистательной Порты, изредка мне доводилось встречать их в театре. Я смотрел на этого достойного мусульманина с любопытством путешественника, которому уже наскучили и страны, где он побывал, и их обитатели и который, преодолев восемьсот лье, чтобы взглянуть на новые страны и на новых людей, тотчас же спешит приобщиться к первым же увиденным достопримечательностям и в восторге хлопает в ладоши, что сыскал наконец то диковинное и неведомое, за чем ехал так далеко.

Впрочем, лоцман оказался достойным почитателем пророка – с окладистой бородой, в ярких просторных одеждах, со степенными, неторопливыми движениями; его сопровождали невольники: несли табак и набивали ему трубку. Подойдя на лодке к нашему судну, турок величественно поднялся по трапу и приветствовал, скрестив руки на груди, капитана, определив его по мундиру; затем он направился к штурвалу и занял место нашего рулевого. Поскольку я последовал за ним и не спускал с него глаз, то увидел, как несколько минут спустя его лицо исказила гримаса, как если бы в горле у него застряла кость. Наконец, ценой неимоверных усилий ему удалось произнести: "Направо". Слово это вылетело у него вовремя: еще секунда – и он наверняка бы задохнулся. После небольшой паузы последовал новый приступ – на сей раз, чтобы произнести: "Налево". Это были единственные французские слова, которые ему удалось выучить; как видно, его филологическое образование продиктовано строгой необходимостью. Однако, каким бы бедным ни был его словарь, его оказалось достаточно, чтобы подойти к якорной стоянке. Барон Тейлор, капитан Беланже, Мейер и я кинулись к шлюпке, а из нее – на берег. Невозможно описать, что я испытал, ступив па эту землю; впрочем, у меня не оказалось времени разбираться в своих чувствах: неожиданное происшествие вывело меня из этого восторженного состояния. Так же как и на парижских площадях, кучера фиакров, кабриолетов и колясок поджидают пассажиров, здесь в Египте погонщики ослов подкарауливают приезжих. Они стоят повсюду, куда может подойти пусть даже всего один путешественник: у Квадратной башни, у колонны Помпея, у иглы Клеопатры. К чести этих славных египтян, следует признать, что услужливостью и назойливостью они превосходят кучеров наших Со, Пантен и Сен-Дени. Прежде чем я успел оглядеться, меня схватили, подняли в воздух, посадили верхом на осла, вынули из седла, пересадили в другое, опрокинули – и все это сопровождалось криками и ударами, наносимыми столь молниеносно, что я не мог оказать ни малейшего сопротивления. Воспользовавшись минутной передышкой, предоставленной мне в результате сражения, развернувшегося из-за моей персоны, я огляделся и обнаружил, что Мейер находится в еще более критическом положении, чем я. Он оказался совершенно беспомощным, и, несмотря на его крики, осел, подгоняемый погонщиком, уносил его галопом. Я кинулся на выручку и сумел вырвать его из рук нечестивца; мы тотчас же бросились наутек и свернули в первую попавшуюся улочку, пытаясь спастись от этой восьмой беды Египта, о которой Моисей нас не предупреждал, но вскоре погонщики, для пущей быстроты взгромоздившись на ослов, догнали нас, показав преимущество кавалерии перед пехотой. На сей раз я даже не знаю, чем бы все кончилось, если бы проходившие мимо добрые мусульмане, по костюмам распознав в нас франков, не сжалились над нами и, молча, никак не известив нас о своих благих намерениях, не пришли бы нам на помощь и отбили атаку услужливых погонщиков ударами плетей из жил гиппопотама. После этого они продолжили свой путь, не удосужившись даже выслушать наши излияния благодарности.

Мы вошли в город, но, не пройдя и ста шагов, поняли, какую допустили оплошность, отказавшись от поездки верхом: ослы здесь представляют собой единственное средство передвижения по непролазной грязи. В жаркие дни улицы Александрии поливают пять или шесть раз на день; это распоряжение полиции выполняют феллахи; они прогуливаются по улицам с бурдюками под мышкой и время от времени сжимают их так, что из них брызжет вода. Эту процедуру они сопровождают двумя монотонными арабскими фразами: "Поберегись справа, поберегись слева". Вооруженные этим приспособлением для поливки улиц, они походят на наших волынщиков2; песок, смешиваясь с водой, образует что-то вроде строительного раствора, из которого только ослы, лошади и верблюды могут выбраться, не теряя собственного достоинства, христиан еще спасают сапоги, арабы же оставляют в вязком месиве свои бабуши (сандалии). Однако наши злоключения только начинались. Миновав узкую, грязную улочку, мы очутились в центре зловонного базара, одной из тех жутких клоак, которую раз пли два в год посещает чума, а оттуда уже ее болезнетворные миазмы разносятся по всему городу. Тщетно старались мы побыстрее выбраться отсюда: базар являл собой такое скопище ослов, верблюдов, торговцев и тюков, что нас только толкали, ругали, прижимали к стенам лавок, мы же не могли сделать ни шагу и хотели было вернуться, когда увидели кади, совершавшего обход в сопровождении кавасов. Сразу на память пришла "Тысяча и одна ночь". Заметив, что в проходе образовалась пробка, он бросился туда и с великолепной невозмутимостью принялся наносить палочные удары по спинам животных и головам людей. Средство это возымело незамедлительный эффект – проход освободился; кади прошел первым, мы – за ним. Позади нас возобновилось движение, подобно тому как река возвращается в свои берега. Через сто шагов кади свернул направо, чтобы разогнать очередную толпу, а мы – налево, к консулу. Около получаса шли мы по узким, извилистым улочкам; у всех домов фасады, начиная от окон первого этажа до самой кровли, выступают вперед, из– за чего пространство над улицей настолько сужено, что сюда почти не проникает солнечный свет. На пути нам встретилось несколько мечетей, ничем, впрочем, не примечательных, только две или три из них во всем городе украшены маданами3, но довольно невысокими и всего с одной галереей. У дверей мечетей, куда вход гяурам ("неверным") закрыт, сидели истинные правоверные – они курили или играли в манкаля4. Наконец мы попали к консулу, затратив примерно час на преодоление всего четверти мили.

Господин де Мимо встретил нас чрезвычайно радушно. Это был выдающийся литератор, неутомимый археолог, ревностный защитник не только национальных прав, но и национальной гордости, поэтому любой француз мог рассчитывать, что найдет здесь не просто любезный прием – как путешественник, но и защиту – как соотечественник. Консул пригласил нас в большую комнату, где когда-то останавливались Бонапарт, Клебер5, Мюрат6, Жюно7 и другие храбрейшие и достойнейшие генералы Египетской экспедиции. Приехав сюда, почти все они переняли восточный образ жизни и самые доступные развлечения – кофе и чубук. Они курили, расположившись на широких диванах, расставленных вдоль стен, и нам показали на полу следы от пепла, падавшего с их длинных трубок. Да, даже самые незначительные эпизоды нашего пребывания в Египте остались в памяти его обитателей.

Во время оживленной беседы, какая обычно завязывается между соотечественниками, оказавшимися за тысячу лье от родины, господин Тейлор изложил цель своего путешествия и порученную ему миссию к паше, после этого мы попросили позвать проводников с ослами, ибо совершенно излечились от желания прогуливаться пешком. Мы двинулись к воротам Махмудийа, ведущим к развалинам древней Александрии. Теперь, не боясь увязнуть в грязи и удобно расположившись в седле, мы могли взирать па этот необычный мир, подобный которому, пожалуй, больше не сыщешь нигде на свете. Для нас, парижан, все было в диковинку: и природа, и государственное устройство, особые, неповторимые небо и земля, язык и нравы, присущие только этой стране, словно здешний народ специально избрал для себя жизнь, во всем отличную от нашей: у нас носят длинные волосы и бреют подбородки, мусульмане же бреют голову и отращивают бороды. Мы наказываем за многоженство и порицаем содержание наложниц, здесь же поощряют первое и никак не ограничивают второе. Для нас женщина – это супруга, сестра, друг, у них же – несчастнейшая рабыня, обреченная жить затворницей: только господин вправе подойти к ее жилищу. Чем она красивее, тем несчастнее, ибо жизнь ее висит на волоске: стоит ей поднять покрывало – и с плеч упадет голова!

Миновав ворота Махмудийа, мы свернули в сторону, чтобы осмотреть небольшой пригорок и по сей день носящий звучное название – форт Бонапарта. Александрия расположена на низменности, поэтому, чтобы завоевать этот город, французским инженерам пришлось лишь насыпать немного земли и сверху водрузить батарею.

Воздав должное памятнику наших дней, мы углубились в прошлое. Древний Египет, Египет, спускающийся вместе с Нилом от Эфиопии, сохранился лишь на Элефантине и в развалинах Фив. Затем последовал Мемфис, его стены видели, как с Псамметихом пало царство фараонов, некогда завещанное Камбизом своим преемникам. Владычество Дария простиралось от Инда до Понта Эвксинского и от Яксарта до Эфиопии. Продолжая дело своих предшественников, которые уже полтора столетия держали в рабстве Грецию азиатскую и пытались завоевать Грецию европейскую то силой, то золотом, то интригами, Дарий замыслил новое, третье вторжение, но в это время в одной из северных провинций, ограниченной на востоке горой Афон, на западе Иллирией, на севере Эмафией, а на юге Олимпом, объявился двадцатидвухлетний царь, решивший покорить эту огромную империю и свершить то, что не удалось ни Кимону, ни Агесилаю, ни Филиппу. Юного царя звали Александр. Он поднимает тридцать тысяч пехотинцев, четыре тысячи пятьсот всадников, снаряжает сто шестьдесят галер и, взяв с собою семьдесят талантов серебра и запас провианта на сорок дней, выходит из Пеллы, проплывает мимо Амфиполя, минует Стримон, пересекает Гебр, за двадцать дней добирается до Сеста, не встретив сопротивления, высаживается на берег Малой Азии, посещает царство Приама, возлагает цветы на могилу Ахилла, своего предка по материнской линии, пересекает реку Гранин, побеждает персидских сатрапов, убивает Митридата, покоряет Лидию и Мидию, завоевывает Сарды, Милет, Галикарнас, подчиняет себе Галатию, пересекает Каппадокию, порабощает Киликию, в долине Исса встречает персов и гонит их перед собой, словно облако пыли, поднимается до Дамаска, спускается к Сидону, завоевывает и грабит Тир, трижды объезжает вокруг стен Газы, привязав к своей колеснице полководца Бесса, как некогда Ахилл Гектора, посещает Иерусалим и Мемфис, приносит жертвы богу иудеев и богам египтян, спускается по Нилу, задерживается в Канопе, огибает Мареотидское озеро и вскоре достигает северного берега.

Покоренный его красотой и признав достоинства его местоположения, юный царь решает потягаться с Тиром и велит архитектору Динократу построить город, который позже будет наречен Александрией.

Архитектор исполнил приказ: он построил крепостную стену в пятнадцать тысяч шагов, придав ей форму плаща Александра Македонского, и разделил город двумя пересекающимися главными улицами, чтобы пассаты с севера несли сюда прохладу. Одна из этих улиц шла от моря до Мареотидского озера и имела в длину десять стадий, или тысячу сто шагов; другая тянулась через весь город и имела из конца в конец сорок стадий, или пять тысяч шагов. Обе улицы были шириной сто футов.

Но этот новый город поднимался не постепенно, как другие, а вырос сразу – словно из-под земли. Александр заложил здесь фундаменты и отправился в храм Аммона, где был признан "сыном Юпитера", а когда вернулся, "новый Тир" был уже построен и заселен. Тогда его основатель продолжал свое триумфальное шествие к Евфрату и Тигру. Эхо его шагов докатывалось до Александрии, порыв восточного ветра донес сюда гром сражения при Арбелах, отзвуки падения Вавилона и Суз, горизонт обагрился пожаром Персеполя, и, наконец, глухой шум стих за Экбатапами, в пустынях Мидии, на другом берегу реки Ария.

Через восемь лет Александрия увидела похоронную процессию – двухосную колесницу – с четырьмя колесами на персидский манер, с золотыми спицами и ободами. Спицы были украшены львиными головами из массивного золота, держащими в пасти копье. Колесница имела четыре дышла, и от каждого отходили две пары поводьев. К каждому поводу был привязан мул с золотой короной на голове и с золотыми колокольцами, крепившимися на защечных ремнях по обе стороны головы, а па шее висело ожерелье из драгоценных камней. На колеснице стояло отлитое из золота сооружение, напоминающее паланкин со сводчатым потолком, шириной в восемь локтей, длиной – в двенадцать; купол был украшен рубинами, карбункулами и изумрудами. Перед паланкином находился золотой перистиль с колоннами ионического ордера, внутри паланкина висели четыре картины. Первая изображала богатую колесницу искусной работы, в которой восседал воин, держа в руках великолепный скипетр, колесницу окружали гвардия в полном вооружении и отряд персов, впереди шли гоплиты8. На второй картине была нарисована вереница слонов в боевом облачении, на шее у них сидели индийцы, а на крупе – воины армии Александра Македонского. На третьей – отряд кавалерии совершает маневр во время сражения. Наконец, на четвертой – корабли в боевом построении, готовые атаковать вражеский флот, виднеющийся на горизонте.

Над этим паланкином, то есть между потолком и куполом, все пространство занимал украшенный рельефными фигурами квадратный золотой трон, в свисавшие с него золотые кольца были продеты гирлянды живых цветов – их меняли каждый день. Золотой купол был такой величины, что даже человек высокого роста мог свободно стоять внутри него; когда туда падало солнце, купол отражал во все стороны ослепительные лучи. А еще внутри паланкина стоял тяжелый золотой гроб, где, окруженное благовониями, покоилось тело Александра.

Траурной церемонией распоряжался один из тех двенадцати полководцев, кого смерть их генерала сделала царями; в результате дележа мира, свершившегося над гробом, Птолемей, сын Лага, взял себе Египет, Киренанку, Палестину, Финикию и Африку. Сей избранник (его потомкам удалось сохранить империю в течение трех с половиной столетий) изменил путь следования колесницы с телом Александра, дабы тот обрел покой в городе, у колыбели которого стоял.

С этого дня Александрия стала царицей мира, как некогда властвовали над миром Тир, Афины, как это еще предстояло Риму; каждый из ее шестнадцати царей и трех цариц добавлял по драгоценному камню в оправу короны. Птолемей, названный жителями Родоса Сотер, или Спаситель, построил здесь маяк, насыпал мол и соединил остров с материком, перенес в Александрию изображение бога Сераписа и основал знаменитую библиотеку, которую затем сжег Цезарь. Птолемей II, иронически прозванный Филадельфом за то, что преследовал наследных принцев, собрал и велел перевести на греческий язык иудейские книги, и семьдесят толковников оставили нам перевод Ветхого завета; Птолемей III Благодетель отправился в глубины Бактрии и доставил в устье Нила богов Древнего Египта, похищенных Камбизом. Потомки Птолемеев воздвигли театр, мусейон, гимнасию, стадион, храм Посейдона, бани. На обширных территориях были прорыты каналы: четыре – от Нила к Мареотидскому озеру, пятый – от Александрии к Канону и, наконец, шестой начинался у порта Кибот, пересекал весь перешеек, проходил через район Ракотис и впадал в озеро рядом с воротами Солнца. Сегодня от древнего города уцелел только мол, расширенный и укрепленный насыпями, на нем и построен новый город. Среди руин, зачастую бесформенных, с трудом, но все же можно узнать бани, библиотеку и театры, возвышается лишь колонна Помпея и одна из игл Клеопатры, вторая же лежит на земле, наполовину занесенная песком. От той части города, что некогда была островом, в центре которого поднималась крепость, а на восточном побережье – знаменитый маяк, видимый с расстояния в тридцать тысяч шагов, остался безжизненный серповидный берег, полумесяцем огибающий новый город.

Колонна Помпея вытесана из цельного куска мрамора и увенчана коринфской капителью; она стоит на основании, сложенном из обломков античных построек. Такое имя ей дали современные путешественники, и ее название никак не связано с историей создания колонны; если верить сделанной на ней греческой надписи, то этот памятник относится к эпохе Диоклетиана (сейчас колонна наклонена в южную сторону на семь дюймов); ни капитель, ни основание так и не были завершены. Что касается высоты колонны, то мне не довелось ее измерить, но она значительно выше окружающих пальм.

Иглы Клеопатры, одна из которых, как я уже сказал, еще стоит, а вторая лежит на земле, вытесаны из красного гранита, и с каждой стороны на них начертано по три столбца надписей; за тысячу лет до рождества Христова фараон Тутмос9 извлек их из каменоломен Ливийских гор, словно из ларца с сокровищами, и водрузил перед храмом Солнца. Александрия, говорят, позавидовала Мемфису, и Клеопатра, не обращая внимания на ропот старой прабабки, забрала у нее обелиски, словно драгоценности, для которых та стала уже недостаточно красивой. Древние каменные кубы, служившие постаментом обелискам, еще целы и покоятся па трехступенчатом цоколе; эти постаменты греко-романской постройки, и их второе рождение, согласно народному преданию, подтвержденному и научными данными, относится к 30-м или 40-м годам до рождества Христова.

Около двух часов бродили мы среди этих развалин с томиками Страбона и Плутарха в руках; случайно я взглянул на белые брюки Мейера: они стали черными до колен и серыми от колен до бедер. Сначала я подумал, что, торопясь осматривать развалины, он остался в тех же брюках, в которых ходил по грязным улицам Александрии, но вскоре, приглядевшись внимательнее, заметил, что темный цвет брюк, интенсивность которого уменьшалась по мере удаления от земли, состоял из движущихся точек, наверняка этот феномен имел какое-то объяснение. Я сразу же инстинктивно посмотрел на свои брюки, и мне достаточно было одного взгляда, чтобы сделать страшное открытие: на нас кишмя кишели блохи.

В подобных чрезвычайных обстоятельствах единственный выход – незамедлительно отправиться в бани, к тому же мы много раз слышали, что это восхитительное времяпрепровождение; итак, стоило одному из нас высказать подобное предложение, как все единодушно поддержали его. Мы сделали знак проводникам привести ослов, как смогли быстро вскарабкались на них и, вспомнив уроки верховой езды в школе Монмаранси, галопом помчались обратно в город; однако, как только мы сообщили толмачу о своих намерениях, на его лице появилось удивившее нас выражение ужаса: сегодня, в субботу, бани были для нас закрыты, и мы рисковали головой, вздумай мы туда проникнуть. Сейчас я объясню причину этого запрета.

Пятница – воскресенье у турок. Коран же предписывает всем истинным мусульманам исполнять свой супружеский долг в ночь с пятницы на субботу под страхом того, что за каждый случай пренебрежения своими обязанностями при входе в рай ему придется отдать верблюда. Поэтому суббота отводится для женских омовений, и в этот день бани предназначены исключительно для очищения обитательниц гаремов.

В этот день мы видели целые табуны женщин, закутанных в белые или черные покрывала, обутых в короткие желтые сапожки; их лица целиком закрывал лоскут ткани длиной до полутора футов и напоминавший маску домино, заостренную книзу, он закрывал лицо, начиная от глаз, и прикреплялся к спускающемуся на лоб покрывалу с помощью золотой цепочки, нитки жемчуга или связкой ракушек – в зависимости от благосостояния или прихоти владелицы. Эти женщины никогда не ходят пешком, они передвигаются верхом на ослах, впереди которых с палкой в руке идет евнух. Перед нами проходили целые эскадроны, насчитывавшие шестьдесят, восемьдесят, а то и сто женщин. Иногда шествие замыкал сам владелец гарема, что мы воспринимали как верх его тщеславия, беря во внимание предписанные ему религией обязанности.