Текст книги "Путешествие в Египет"

Автор книги: Александр Дюма

Соавторы: А. Доза
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Пусть эти негодяи кричат и ревут, как ослы, и, клянусь телом господним, мы еще расскажем об этом дне дамам у камина.

И этого обещания графа оказалось достаточно, чтобы умерить пыл храброго сенешаля.

Король тоже подвергся атаке и оборонялся столь же храбро. Сарацины прибегли к своей излюбленной тактике: они отошли на некоторое расстояние и принялись осыпать войско стрелами и дротиками, сменяя друг друга, чтобы пополнить опустевшие колчаны. Увидев, что больше половины лошадей крестоносцев ранено, а многие всадники вообще лишились своих скакунов, они воспользовались сумятицей в их рядах и, взяв в одну руку лук, а в другую – меч и булаву, дружно бросились вперед с криками "Ислам! Ислам!". Но король со своей ратью закричал им в ответ: "Монжуа и Сен-Дени!" – и, не дрогнув, встретил их удар. На исходе дня рукопашный бой возобновился с тем же пылом, что и утром.

Тем временем крестоносцы, находившиеся па противоположном берегу канала, на расстоянии немногим более выстрела, были в отчаянии, что не могут оказать помощь своему королю, которому, как они видели, грозила опасность. Они заламывали руки и хлестали себя по щекам, оттуда доносились их яростные крики и бессильные угрозы. Отчаявшись, они принялись швырять в воду балки, военные машины и вообще все, что ни попадало им под руку.

Натолкнувшись на эту своеобразную запруду, возле неё стали скапливаться плывшие по течению трупы людей и лошадей, пики и щиты; скоро запруда превратилась в импровизированный, колышущийся на волнах мост, словно порожденный адом. Но как бы то ни было, этот "мост" соединил два берега. Главное же было перебраться с одного берега на другой. Толкаясь, натыкаясь друг на друга, все кинулись к "мосту"; тех, кто падал в воду по одну сторону, уносило течением, те. кто падал по другую, застревали среди обломков балок, трупов и выбирались обратно, мокрые до нитки и безоружные; тогда они хватали первые попавшиеся мечи и, радостные и ликующие, бросались вперед, счастливые от того, что наконец участвуют в сражении, за которым с раннего утра могли лишь наблюдать в качестве зрителей. Их крики донесли королю весть о подкреплении, а сарацинам – о том, что победа, казавшаяся им совсем близкой, ускользает от них; беспорядочные полчища неверных двинулись вперед, подобно огню или наводнению, их вела ярость; тогда король и его преданные рыцари последним усилием перешли в контрнаступление.

Мессир Юмбер де Больё с трудом собрал сотню арбалетчиков и бросился на помощь Жуанвилю, графу де Нуалю, графу Суассонскому и их отряду, подвергшемуся атаке. На сей раз отступили сарацины, а крестоносцы преследовали их с криком "Монжуа и Сен-Де– ни!". Христиане оттеснили неверных за пределы их собственного лагеря. Однако сражение продолжалось; то было отступление, а не бегство, перевес в борьбе, а не победа; ночь, спустившаяся на землю мгновенно, как повсюду на Востоке, развела противников; турки углубились в заросли тростника, где стали недосягаемыми; христиане вернулись к себе в лагерь, прихватив в качестве трофеев двадцать четыре военные машины; битва длилась семнадцать часов!

Видя, что перевес на стороне крестоносцев, коннетабль велел Жуанвилю отыскать короля и не оставлять его до тех пор, пока он не спешится и не войдет в свой шатер. Сенешаль подъехал к Людовику как раз в тот момент, когда он собирался отправиться к шатрам, поставленным на берегу канала. Жуанвиль снял с короля тяжелый, весь во вмятинах шлем и надел на него собственный, очень легкий, из кованого железа. Они ехали бок о бок, когда к ним приблизился Роне, настоятель странноприимного дома; он пересек реку, догнал короля, поцеловал руку и спросил, есть ли какие-нибудь вести из Мансуры от брата короля.

– Да, разумеется,– ответил ему король,– у меня достоверные сведения.

– Какие же? – осведомился настоятель.

– Он в раю,– глухо произнес король.

И поскольку настоятель пытался ободрить его, уверяя, что ни разу еще король Франции не удостаивался подобной чести, ибо благодаря своей отваге и он, и его войско преодолели непокорную реку п изгнали неверных из их стана, король ответил ему:

– • Да будет благословен господь во всех своих деяниях.

И, несмотря на христианскую сдержанность, крупные слезы быстро и бесшумно катились по щекам короля.

В этот миг к ним подъехал Гильом де Мальвуазен, вернувшийся из Мансуры. Хотя король, как мы уже сказали, знал о смерти брата, вновь прибывший смог сообщить ему подробности – они были ужасны.

Когда христиане влетели на своих конях в Мансуру, сарацины сочли, что за графом Артуа движется целая армия, и, решив, что погибли, послали в Каир почтового голубя. Голубь нес под крылом записку следующего содержания: "Сейчас, когда мы отправляем этого голубя, враг осаждает Мансуру; христиане навязали мусульманам чудовищное сражение". Письмо это посеяло ужас среди жителей египетской столицы, и губернатор приказал всю ночь держать ворота открытыми и принимать беглецов. Но когда в Майсуре увидели, что в город ворвалось лишь небольшое число крестоносцев, вождь мамлюков, отважный и умный воин, как мы уже говорили, велел бить в барабаны, трубить в горны и опустить входные решетки; а затем, когда крестоносцы принялись громить дворец султана, напал на них вместе с бахристскими мамлюками – воинством, составленным из невольников и считавшимся лучшей египетской армией. Позднее победой в битве у пирамид Наполеон отомстит за поражение в Мансуре.

Тотчас же все мусульмане, кто был в силах держать копье, натянуть тетиву лука или метнуть камень, вооружились и начали готовиться к бою. Христиане, видя, что собирается буря, сомкнули ряды, дабы противостоять ей, но в узких улочках арабского города трудно маневрировать на лошадях и орудовать мечами.

В мгновение ока все окна превращаются в бойницы, откуда вылетают камни и стрелы, все террасы – в укрепления, откуда падают мешки с зажигательной смесью и льется кипяток. Крестоносцы тотчас же забывают о том, что это граф Артуа поставил их в такое опасное положение. Граф де Сэлсбери со своими англичанами, великий магистр ордена тамплиеров и его монахи, сир де Куси и его рыцари теснятся вокруг брата короля, и завязывается борьба, крестоносцы надеются не на победу, а на мученичество за веру. Пять часов кряду бьются они с Бейбарсом и его мамлюками, со всеми горожанами, а смерть идет за ними по пятам, заглядывает в лицо, дышит в затылок. Все или почти все падают один за другим, один подле другого. Граф де Сэлсбери был убит, когда стоял во главе своих рыцарей; Робер де Вэр, несший английское знамя, обернулся им как саваном и умер, покрытый своим флагом. Рауль де Куси испустил дух, окруженный трупами убитых им сарацин. Граф Артуа, осажденный в одном из домов, где он укрылся, больше часа защищался от неверных, заполнивших весь дом; из-за доспехов, украшенных золотыми лилиями, его приняли за короля, и против него были брошены все силы; он же защищался словом и мечом, угрозами и ударами. Наконец сарацины, устав от этой борьбы, в которой пали самые отважные, подожгли дом. Тогда, увидев, что гибель неминуема, граф Артуа решил, как Самсон, погубить вместе с собой и врагов своих, он встал в дверях и никому не позволил выйти из дома, стены рухнули, погребя под собой крестоносцев и сарацин, христиан и неверных, и те, кого граф Артуа не успел поразить мечом, погибли в пламени пожара.

Великий магистр госпитальеров, оставшийся один на поле брани, сломал два меча и дрался булавой, пока у него достало сил держать ее в руке, наконец и его захватили в плен.

Видя, как подле него пало двести восемьдесят его рыцарей, великий магистр бросился в канал и приплыл в лагерь – с выколотым глазом, в лохмотьях и в зияющих дырами доспехах; из всех, кто вошел в Мансуру и кто видел гибель графа Артуа, только он и четверо его соратников, тоже бросившиеся в канал, могли рассказать о случившемся.

В пять часов дня в Каир был послан второй голубь, неся иное, нежели в первый раз, послание. В нем сообщалось: с помощью Мухаммеда французская армия, вошедшая в Мансуру, потерпела поражение, а король Франции и все его рыцарство убиты.

Ошибка, как мы сказали, произошла из-за того, что доспехи графа Артуа, как и доспехи его брата, короля, украшали золотые лилии.

"Эта весть,– писал один из арабских авторов,– явилась огромной радостью для всех истинно верующих".

IX. ДОМ ФАХР АД-ДИНА БЕН ЛУКМАНА

Ночь прошла беспокойно; сарацины, победившие в Мансуре, оказались побежденными на берегах Ашмуна, их лагерь заполнили крестоносцы, а король и военачальники поставили свои шатры меж захваченных военных машин. Жуанвиль расположился на ночлег справа от орудий в шатре, который достался ему от великого магистра тамплиеров и был принесен сюда его ратниками с другого берега; несмотря на смертельную усталость и крепкий сон, он был разбужен криками:

– Тревога! Тревога!

Жуанвиль тотчас же поднял своего спальника п велел узнать, что происходит. Через несколько секунд тот вернулся, очень испуганный:

– Сир, сир! Сарацины, пешие и конные, убивают тех, кто стоит на страже возле машин.

Жуанвиль быстро вскочил, облачился в доспехи, надел железный шлем и выбежал из шатра, созывая своих людей. Несколько рыцарей, тоже привлеченные криками охраны, показались из шатров; реперные и почти безоружные, они бросились на сарацин и оттеснили их. Король приказал Готье де Шатильону со свежим войском, находившимся в лагере, занять позицию между шатрами и неприятелем, и благодаря этой предосторожности рыцари смогли по крайней мере поспать до утра.

Наступила первая среда великого поста. Вся армия предалась покаянию, только вместо пепла легат посыпал голову королю песком пустыни.

Сарацины разбили лагерь на равнине, откуда до христиан было рукой подать. И хотя бой прекратился, из одного лагеря в другой то и дело летели стрелы, раня и даже изредка убивая воинов обеих армий; тогда шесть сарацинских вождей, посовещавшись, пришли к решению соорудить нечто вроде заграждения из огромных камней, чтобы защититься от стрел крестоносцев. Жуанвиль п его рыцари, увидев эту оборонительную стену, решили ночью разрушить ее. И хотя ждать осталось недолго, для священника Жана де Вэзи время тянулось бесконечно; закончив исповедовать рыцарей, он надел шлем, взял меч и пошел прямо к стене, по так, чтобы сарацины не сразу заметили его; шестеро турок не обратили внимания на одинокого человека, шедшего к ним, и продолжали возводить стену; оказавшись рядом с ними, священник выхватил меч, бросился па работавших и начал наносить им удары, прежде чем те смогли опомниться. Двое упали, один убитый, другой раненный, а остальные обратились в бегство. Священник преследовал их какое-то время, но, видя, что на подмогу сарацинам движется подкрепление, повернул к христианам; на него уже мчалось добрых сорок турецких всадников, что есть мочи пришпоривая коней. Такое же число рыцарей и ратников вскочило в седло, чтобы прийти ему на выручку, но им не пришлось вступить в бой, увидев их, сарацины повернули коней; однако рыцари устремились за ними; не в силах догнать их, один из рыцарей метнул на скаку кинжал, и оружие, брошенное наугад, вонзилось в бок одного из сарацин, тот умчался, унося его в своем теле, но вскоре упал с лошади мертвый или смертельно раненный, потому что так и не поднялся.

За исключением этой стычки, день прошел довольно спокойно; сарацины готовились к приему в Мансуре юного султана Туран-шаха, который прибыл туда в день сражения; он проехал через Каир, где вдова султана Шагер эд-Дур передала ему бразды правления, и тотчас же в сопровождении отборных войск двинулся в путь к театру военных действий. Два голубя, несшие в столицу вести: один – о нападении французов, другой – об их поражении, пролетели над головой султана, но он об этом не ведал и вечером прибыл в расположение войск, как раз в тот момент, когда сарацины провозглашали вместо Фахр ад-Дина нового полководца Бейбарса, прозванного Бундукдаром, ибо он возглавлял отряды лучников. Новый султан одобрил выбор и, уверенный, как и остальные, что король Франции пал, велел выставить напоказ королевские доспехи, дабы поднять боевой дух своих воинов.

Его расчет оправдался: увидев доспехи, все, как один, издали боевой клич и стали рваться в бой, по Бейбарс, намереваясь дать всем день отдыха, назначил сражение на пятницу. Тем же вечером лазутчики предупредили короля, что назавтра готовится наступление. Людовик тотчас же собрал рыцарей и, стоя на холме, где возвышался над лагерем его шатер, простер руку, требуя тишины, обратился к ним:

– Мои верноподданные, отважно разделяющие со мною труды и опасности, знайте, завтра на нас нападет все войско врагов господних. Как поступить нам? Если мы отойдем, паши недруги возрадуются, станут торжествовать, на все лады восхваляя свою победу; наша слабость придаст им силы, и, более проворные, чем мы, они будут беспощадно преследовать нас, пока, к позору христиан, не уничтожат всех нас до единого, тогда прощай наша слава! Бесчестье Франции! Призовем же господа на помощь, должно быть, мы сильно прогневили его своими прегрешениями. Устремимся же, исполненные веры, на врагов, обагренных кровью наших братьев, и свершим благородную месть, дабы никто не посмел утверждать, что мы кротко сносим оскорбления, наносимые Иисусу Христу.

При этих словах короля, пишет Матьё Пари, все, как один, взялись за оружие. Armati sunt et animati quasi vir unus, universi29. Тогда король, узрев доброе предзнаменование В этом едином порыве, созвал всех военачальников и приказал вооружить и готовить к бою ратников, а также велел всем спать неподалеку от лагерных ворот, но не в палатках и шатрах, дабы не быть застигнутыми врасплох. Благодаря этим предосторожностям ночь прошла спокойно, и крестоносцы смогли немного отдохнуть. На рассвете король расставил свои войска.

Нашим читателям уже известна дислокация христианского войска: тылом к каналу Ашмун, который течет из Нила и впадает в озеро Мензале; справа – Мансура, навевавшая страшные воспоминания; слева и на западной оконечности равнины Дакелиш – развалины Мендес, лицом к обширной равнине, протянувшейся до самого Каира.

Людовик выстроил свою армию в одну линию; первый отряд, возглавляемый графом Анжуйским, стоял ближе всех к Майсуре; он был составлен из рыцарей, лишившихся коней, и теперь брат короля, как и многие воины, стал пехотинцем.

Предводителями второго отряда были мессир Ги д'Ибелен и его брат мессир Бодуэн, они командовали крестоносцами Кипра и Палестины, и поскольку не смогли вовремя преодолеть канал и не участвовали в последнем сражении, то чувствовали себя бодрыми и полными сил, их лошади и оружие тоже были целы.

Третий отряд находился под началом мессира Готье де Шатильона; у него были лучшие воины и самые храбрые рыцари. Король Людовик поставил эти отборные отряды поблизости друг от друга, чтобы они могли прийти на помощь и защитить тех, кто шел за ними следом.

Четвертый отряд уступал в силе всем остальным, в него входили остатки воинства тамплиеров во главе с великим магистром Гильомом Соннак, раненным в недавнем бою. Чувствуя свою слабость, тамплиеры построили укрепления из обломков сарацинских военных машин. Пятый отряд Ги де Мальвуазена был хотя и не слишком многочислен, но зато составлен из отменных рыцарей, братьев и соратников, сплоченных, словно одна семья; они неизменно дрались бок о бок и делили все – славу, опасности, трофеи. С начала кампании отряд потерял много воинов, а грядущий день должен был еще увеличить их число.

Шестой отряд, стоящий на левом фланге, подчинялся графу де Пуатье, а тот, что на правом,– графу Анжуйскому. Он состоял из пехотинцев, единственным конным был брат короля. По левую руку от него находился рыцарь мессир Жоссеран де Брансон; он привез его за собой в Египет; вместе с сыном тот командовал другим небольшим отрядом пехотинцев, и здесь тоже на конях были только командиры.

Седьмой отряд, возглавляемый Гильомом Фландрским, еще не участвовал в битвах, и потому его воины были преисполнены сил и бодрости. Они даже взяли под защиту, спрятав под свое железное крыло, небольшой отряд сенешаля Шампанского, стоявший полукругом спиной к каналу, неподалеку от того места, где армия переходила его вброд. Жуанвиль и его рыцари так изнемогли в последнем бою, что только двое или трое смогли сами надеть доспехи, остальные же, в том числе и доблестный сенешаль, для защиты имели лишь шлемы, а из оружия – только мечи.

В центре этих восьми отрядов, готовый броситься туда, куда потребуется, находился Людовик с самыми преданными и доблестными воинами, восемь из которых составляли королевскую охрану, их называли гвардией короля. И наконец, вдоль капала, защищенный железной стеной, стоял обоз: мясники, слуги, маркитантки, женщины и пажи, перешедшие канал по мосту сразу после сражения у Мансуры; они расположились неподалеку от рыцарских шатров, соорудив себе хижины из остатков орудий и военных машин, отбитых у неверных. Пока Людовик расставлял войска, предводитель сарацин размещал свои. Он предстал перед крестоносцами с первыми лучами солнца во главе четырех тысяч хорошо вооруженных всадников верхом на прекрасных лошадях; он расположил их в одну линию, как и христиане, и разделил на то же количество отрядов, что и Людовик; он собрал такое множество пехотинцев в поддержку коннице, что они стеной окружили французский лагерь. Вскоре прибыла еще одна армия – та, что привел за собой юный султан Туран– шах. Это последнее войско стояло отдельно, готовое маневрировать в зависимости от обстоятельств. Отдав приказы, предводитель сарацин в последний раз проехал перед войском верхом на низкорослом скакуне и остановился в ста шагах от французской армии, рассматривая ее построение и уменьшая или увеличивая численность своих, смотря по тому, слабыми или сильными казались ему отряды христиан; затем он приказал трем тысячам бедуинов подойти как можно ближе к мосту, соединяющему армию с лагерем герцога Бургундского, для того чтобы помешать крестоносцам во время боя получить подкрепление.

Эти приготовления продолжались примерно до полудня; когда все было готово, в стане неверных раздался грохот барабанов и звуки горнов, и пешие и конные сарацины пошли в наступление.

Сразу жe бой завязался там, где командовал граф Анжуйский, но вовсе не из тактических соображений той или иной стороны, а просто этот фланг оказался ближе всего к туркам; они же наступали, расставленные на манер шахматных фигур; пешки, или пехотинцы, шли впереди, вооруженные трубками, откуда они выдували греческий огонь, а за ними двигались фигуры – всадники, которые, пользуясь общей сумятицей, врывались в ряды христиан и разили направо и налево. Этот маневр, направленный против пехотинцев, действительно сразу внес беспорядок в отряд графа Анжуйского, который находился в самой гуще своих солдат. К счастью, король, наблюдавший за ходом сражения на всей равнине, со своего холма увидел, в какой опасности оказался его брат. Он тотчас же пришпорил коня и в сопровождении своей гвардии, с мечом в руке бросился в толпу неверных. Но тут находившийся неподалеку сарацин направил па него греческий огонь, причем так дерзко и точно, что пламя охватило королевского коня, но по воле господа, за которого сражался Людовик, то, что должно было спасти сарацин, принесло им погибель: благородное животное с объятыми огнем гривой и крупом, вне себя от боли, не внемля ни голосу, ни силе, понесло своего хозяина в самую гущу неприятеля, куда он ворвался, подобно ангелу-истребителю; за ним мчались смельчаки, поклявшиеся неотступно следовать за своим королем, сметая и уничтожая все на своем пути, и отряд неверных, пораженный в самое сердце, отступил; вызволив графа Анжуйского и его воинов, король вернулся на свой пост на холме, откуда, подобно орлу, наблюдал за сражением и мог устремиться в любую точку поля брани.

Пока король осуществлял свою благородную миссию, бой разгорелся по всей линии с одинаковым неистовством, но с неодинаковым успехом. Мессир Ги д'Ибелеп и его брат Бодуэн храбро встретили сарацин, ибо, как уже говорилось, ни воины, ни лошади их отряда еще не участвовали в сражениях. К тому же к ним присоединился Готье де Шатильон со своими доблестными ратниками; и вскоре сарацины были вынуждены обратиться в бегство и переформировать свой отряд, потерявший в бою почти всех пехотинцев. Иначе обстояли дела у четвертого отряда под началом Гильома де Соннака, великого магистра тамплиеров, где уцелели лишь немногие солдаты, объединившиеся с остатками госпитальеров. Тщетно сооружали они, как мы уже говорили, укрепления из обломков военных машин. Сарацины направили па эту груду дерева греческий огонь, от которого все тотчас же воспламенилось, и сумели сквозь дым рассмотреть горсточку людей, прятавшихся за укреплением; тогда, не дожидаясь, пока будет полностью уничтожена эта ненадежная защита, они, подобно демонам, бросились в самое пекло II встретились лицом к лицу с остатками этого некогда вселявшего страх воинства. Но как ни ослабли в бою тамплиеры, они не из тех, кто сдается, не дав отпора, и через несколько минут неверные отступили, лишившись своих лучших бойцов; им снова пришлось проходить через пламя, но на сей раз, чтобы спастись. Однако, видя, что их не преследуют, они остановились па некотором расстоянии, а их лучники выступили вперед и обрушили па тамплиеров такое несметное количество стрел, что, казалось, будто позади них выросло колышущееся на ветру поле пшеницы. Этот смертоносный град принёс больше потерь, чем рукопашный бой; почти все уцелевшие лошади теперь пали; только великому магистру и четверым или пятерым рыцарям удалось сохранить своих боевых коней, по и в их тела вонзилось множество стрел и дротиков. Тогда сарацины решили: настал удачный момент окончательно сразить непобедимых, и во второй раз толпой устремились на крестоносцев. В этом столкновении великий магистр, уже потерявший один глаз в прошлом сражении, теперь лишился второго; но, слепой и истекающий кровью, он пришпорил лошадь, которая понесла его в самую гущу сарацин, где он разил наугад до тех пор, пока и он, и его конь, сраженные ударами, не рухнули наземь и больше уже не поднялись; наверное, в этой атаке все нашли бы свой конец, если бы Людовик, увидев, в каком ужасном положении они очутились, не примчался бы к ним на подмогу, как прежде он пришел на выручку графу Анжуйскому. Появление короля застало сарацин врасплох, и во второй раз они беспорядочно отступили за огненную линию, но теперь пламя уже погасло, и над ней только клубился дым.

Пока король Людовик защищал воинов ордена тамплиеров и ордена святого Иоанна, в большой опасности оказался его брат граф де Пуатье, командовавший левым флангом. Как мы говорили, он один был конным среди своих пехотинцев; и теперь с ним случилось то же, что и с графом Анжуйским. Неверные пошли в наступление – пехота против пехоты, извергая пред собой греческий огонь; сарацинским всадникам оставалось лишь ворваться в ряды обезумевших солдат, нанося им смертельные удары. Граф Анжуйский бросился на врага и успел убить двух или трех сарацин, но вскоре был связан и захвачен; его уже тащили за пределы лагеря, когда сопровождавшие войско пажи, слуги, мясники, маркитантки, любившие графа за добродушный нрав, пришли в сильное волнение и схватились за оружие. В ход пошло все: топоры и охотничьи копья, большие и малые ножи; это войско, на которое никто не рассчитывал, вихрем налетело на сарацин, перерезая сухожилия лошадям, убивая падавших наземь всадников и вступая врукопашную с пехотинцами; они бились так яростно, испуская столь громкие крики, что неверные, оглушенные этим шумом и испуганные таким неистовством, обратились в бегство, оставив графа, брошенного своими рыцарями, но спасенного простолюдинами.

Еще более решительный отпор получили сарацины со стороны трех последних отрядов. Один, как было сказано, находился под началом мессира Жосерана де Брансона, господина и командира, это был достойный рыцарь, он приходился Жуаивилю дядей, за свою жизнь он принял участие в тридцати шести битвах и сражениях и почти во всех одержал победу.

Однажды, в страстную пятницу, будучи в войске своего кузена графа де Макона, он явился к Жуанвилю и к одному из его братьев и сказал им:

– Племянники мои, мне нужна ваша помощь, чтобы уничтожить германцев, которые нападают на монастырь Макона и грабят его.

Жуанвиль и его брат тотчас же откликнулись на этот зов и под предводительством дяди вошли в полном вооружении в церковь, что, наверное, господь простил им, ибо они поступили так во имя правого дела; они принялись колоть и рубить мечами германцев и изгнали их из храма божьего. Затем мессир Жосеран спешился и во всем вооружении, преклонив колени пред алтарем, воскликнул:

– Великий боже Иисус Христос, молю тебя, господи, ежели ты пожелаешь воздать мне, позволь умереть во славу твою.

Мессир де Брансон возложил па себя крест одним из первых, а в сражениях во вторник и в среду дрался, как лев; из всего отряда только под ним самим и под его сыном уцелели лошади. Когда он увидел, что сарацины теснят его людей, он сделал вид, будто спасается через брешь во флангах, а сам вместе с сыном поскакал во весь опор в обход и оказался в тылу у неверных; тем пришлось обернуться, а крестоносцы за это время успели перевести дух и перестроиться. И наконец, господь даровал ему милость, о которой он молил: в одной из дерзких атак он был выбит из седла и умерщвлен, ибо не желал сдаваться в плен. Тогда командование маленьким отрядом принял на себя его сын, и они отступили к берегу канала. Находившийся в лагере герцога Бургундского на противоположном берегу мессир Анри де Кон привел к Эль-Ашмуну своих лучников, и те всякий раз, когда турки шли в атаку, осыпали их через канал столь обильным градом стрел и дротиков, что из двадцати рыцарей, входящих в свиту Жосерана, погибло только двенадцать, а остальные спаслись. За отрядом мессира Жосерана, как мы помним, шли отряды монсеньора Гильома Фландрского и Жуанвиля – самый сильный и самый слабый во всем войске, они стояли рядом, и один отряд защищал другой. Граф и его фламандцы были преисполнены боевого пыла, лишь накануне перейдя реку, па лихих конях и хорошо вооруженные, они поджидали неверных, отважно шедших на них; но едва те приблизились к крестоносцам, как Жуанвнль и его рыцари, раненные и изувеченные, не сумевшие даже без посторонней помощи облачиться в доспехи, схватили луки и стрелы и стали из последних сил поддерживать лучников и арбалетчиков, расставленных таким образом, чтобы ударить туркам во фланг, и скоро смешали их ряды; граф Гильом воспользовался этой сумятицей и ударил по ним. Турки не смогли вынести удара прославленных всадников на тяжелых скакунах фламандской породы, похожих на сказочных богатырских коней. Они обратились в бегство, а крестоносцы преследовали их за пределами лагеря. Спастись сумели лишь всадники-арабы на своих быстроногих скакунах, а все пехотинцы из войска неверных были убиты и изрублены на куски; воины графа, где среди первых находился мессир Готье де ля Орг, вернулись, нагруженные всевозможными щитами.

Бой уже кипел по всей линии, и длился он с полудня до семи часов вечера. К этому времени сарацины, теснимые крестоносцами, благодаря прозорливости Людовика, по-прежнему возглавлявшего сражение и спешившего на помощь слабым, стали отступать. Христиане изгнали их за пределы поля брани; но на сей раз, то ли наученные опытом, то ли разбитые усталостью, остановились у его границы. На целое лье в длину и на пятьсот шагов в ширину земля была покрыта убитыми, где на одного христианина приходилось трое неверных.

Людовик, видя, что сражение завершилось блестящей победой его оружия, так же как перед боем, созвал к своему королевскому шатру баронов и поздравил с победой:

– Сеньоры и други мои, отныне вы узрели и поняли, какую благодать ниспослал нам господь, ибо в прошлый вторник, день заговений, мы с божьей помощью безжалостно изгнали врага из его укреплений, где мы и находимся сейчас, а нынче мы пешие и почти безоружные взяли верх над их конницей и пехотой во всеоружии, да к тому же не в одном, а сразу в двух боях.

А позже король послал во Францию, ждавшую от него лишь одного – чистосердечия, следующее послание, простое и возвышенное, как и его душа: "В первую пятницу великого поста, когда все вражьи силы ринулись в наступление, господь не оставил французов, неверные были отринуты и понесли большие потери".

Однако, несмотря на двойную победу и снизошедшую с неба благодать, Людовик уже понимал, что кампания проиграна: армия лишилась почти всех лошадей, не меньше трети всадников были ранены, а остальные чуть живы от усталости; кроме того, с каждым днем возрастало вражеское войско. Уже не приходилось помышлять о походе на Каир, а некоторые даже поговаривали, правда с опаской, что оставаться здесь дольше уже невозможно и лучше вернуться в Дамьетту; но возвращение в Дамьетту было равносильно бегству. А могли ли французские рыцари, воины Христовы, спасаться бегством от поверженного врага? Поэтому такой совет был неприемлем. Еще сильнее укрепили лагерь, чтобы обезопасить себя от всех неожиданностей со стороны сарацин, и приготовились к новому нападению.

Но напрасно: сарацины затаились и не подавали признаков жизни. Они тоже выжидали, и их расчет оправдался.

Неделю или десять дней спустя после поражения тела, брошенные в канал Ашмун, начали всплывать па поверхность. Течение несло их к морю, но вскоре они натолкнулись на мост через канал, сделанный крестоносцами, а поскольку вода стояла высоко, то не могли проплыть между опорами, и трупов скопилось так много, что не стало видно воды. Тогда король отрядил сотню работников, чтобы отделить христиан от неверных. Первых сносили в большие ямы – общие могилы, а трупы нехристей длинными баграми заталкивали под воду, пока их не подхватывало течение и не проносило между опорами моста, а оттуда – в море. На берегу собрались отцы, искавшие сыновей, братья, искавшие братьев, друзья, искавшие друзей. И пока продолжались эти захоронения, Дегвиль, камергер графа Артуа, ни на миг не покидал берега, все надеясь найти принца. Но все усилия верного слуги оказались напрасными, и тело мученика Мапсуры так и не было обнаружено.

Но, как мы уже упоминали, шла третья неделя великого поста, и даже на войне рыцари точно следовали предписаниям церкви, говели и постились в назначенные дни, как если бы находились в своих городах или у себя в замках. Поскольку еды почти не было, им приходилось довольствоваться разновидностью рыбы, которую ловили прямо в канале Ашмун; рыба же эта, хищная и прожорливая, питалась лишь трупами, и, когда трупы всплывали, можно было воочию наблюдать, как на них набрасываются целые стаи этих тварей. То ли от отвращения, то ли из-за того, что этот страшный корм и впрямь сделал рыб негодными в пищу, но скоро в войске началась цинга. Те, кто ел рыбу, а таких было большинство, заболели. Десны распухали так, что не видно было зубов; и тогда армейским цирюльникам, одновременно исполнявшим обязанности лекарей, приходилось совершать одно из самых болезненных хирургических вмешательств – бритвами срезать эти гниющие наросты. И как говорит Жуанвиль на своем образном языке: "Слышались лишь крики и стоны, словно вся армия состояла из женщин, мучившихся родами".