Текст книги "Предсказание"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

XXII. УЖЕ НЕ ПАЖ

Молодой человек уже успел добраться до Сите, а принц все еще сидел погруженный в раздумье.

По правде говоря, его мысли, возможно, по одному из нередких капризов памяти вернулись от Роберта Стюарта к записке, вылетевшей из окна Лувра, той самой записке, что принц за полчаса до этого прочел при свете факела у Мадонны.

Но независимо от того, что именно было предметом раздумий принца, они были прерваны неожиданным происшествием.

Какой-то человек с непокрытой головой и без камзола, тяжело и прерывисто дыша, вышел из Лувра и помчался через площадь, словно за ним гналась бешеная собака.

Присмотревшись, принц понял, что это паж маршала де Сент-Андре – паж, которого он впервые увидел в таверне близ Сен-Дени, а во второй раз – в садах Сен-Клу.

– Эй! – окликнул его принц, когда тот был в десяти шагах от него. – Куда вы так спешите, мой юный метр?

Молодой человек резко остановился, точно уперся в непреодолимое препятствие.

– Это вы, монсеньер? – воскликнул он, узнав принца, несмотря на то что тот закутался в темный плащ и надел шляпу с широкими полями, прикрывающую глаза.

– Черт побери! Это именно я, и, если не ошибаюсь, я вас знаю… Вы ведь Мезьер, юный паж господина де Сент-Андре?

– Да, монсеньер.

– И, кроме того, насколько я припоминаю, вы влюблены в мадемуазель Шарлотту? – продолжал принц.

– Да, я раньше был в нее влюблен, монсеньер, но это уже прошло.

– Отлично!

– Смею поклясться, что это так!

– Вам очень повезло, молодой человек, – заметил принц весело и в то же время с грустью, – что сумели освободиться от этой влюбленности; впрочем, я не уверен, что это так.

– Почему же, монсеньер?

– Если бы вы не были влюблены до безумия или безумны от влюбленности, вы бы не носились в таком растерзанном виде посреди ночи.

– Монсеньер, – произнес паж, – мне только что было нанесено смертельнейшее для мужчины оскорбление.

– Для мужчины? – улыбаясь, переспросил принц. – О ком идет речь? Не о вас же?

– А почему бы и не обо мне?

– Да потому, что вы все еще ребенок.

– Я хочу вам сказать, монсеньер, – продолжал молодой человек, – что со мной обошлись самым ужасным образом; мужчина я или ребенок, но раз у меня есть право носить шпагу, я отомщу.

– Раз вы имели право носить шпагу, надо было ею воспользоваться.

– Меня схватили лакеи, скрутили, связали мне руки и, ноги и…

Молодой человек умолк, охваченный неописуемым гневом, и его голубые глаза засветились во мраке, как у ночных животных, двумя яркими точками.

Видя это, принц понял, что перед ним стоит мужчина с горячей кровью, переполненный ненавистью.

– И… – повторил принц.

– И меня высекли, монсеньер! – гневно закричал молодой человек.

– Вот видите, – усмехнулся принц, – с вами обращаются не как с мужчиной, а как с ребенком.

– Монсеньер, монсеньер, – воскликнул Мезьер, – дети быстро становятся мужчинами, когда им семнадцать лет и им есть за что мстить!

– В добрый час! – внезапно став серьезным, сказал принц. – Мне нравятся такие речи, молодой человек. Так чем же вы заслужили подобное оскорбление?

– Как я вам только что сказал, монсеньер, я был влюблен до безумия в мадемуазель де Сент-Андре. Простите меня за это признание, монсеньер…

– А что тут такого, за что вас надо прощать?

– Ведь вы ее любили почти так же, как и я.

– А-а, – произнес принц, – так вы это заметили, молодой человек?

– Принц, сколько бы вы мне ни делали добра, вам не возместить и сотой доли того, что мне пришлось из-за вас выстрадать.

– Кто знает?.. Но продолжайте же!

– Я бы отдал за нее свою жизнь, – продолжал паж, – и каковы бы ни были преграды, поставленные от рождения между нею и мной, я ощущал себя достойным если не жить ради нее, то умереть за нее.

– Мне это известно, – улыбаясь, заметил принц и махнул рукой, словно желая отогнать от себя что-то неприятное. – Продолжайте.

– Я любил ее до такой степени, монсеньер, что готов был смириться с тем, что она станет женой другого, при условии, что тот, другой, будет любить и уважать ее так же, как и я. Да, мне было достаточно знать, что она любима, уважаема и счастлива. Как видите, монсеньер, этим и ограничивались мои честолюбивые намерения и мои любовные устремления.

– Ну, хорошо, – нетерпеливо прервал его принц, – так что же случилось?

– Так вот, монсеньер, как только я узнал, что она стала любовницей короля, как только я узнал, что она обманывает не только меня, не просто влюбленного, но ее раба, не только, повторяю, меня, но вас, обожающего ее, но господина де Жуэнвиля, собиравшегося на ней жениться, но весь двор, выделявший ее на фоне этого сборища распутных и падших девиц как чистое, невинное и простодушное дитя, – когда все это открылось, монсеньер, когда я узнал, что она любовница другого мужчины…

– Не просто другого мужчины, сударь, – заявил Конде с непередаваемой интонацией, – а короля.

– Согласен, короля! Но, тем не менее, меня одолела мысль убить этого человека, не считаясь с тем, что он король.

– Черт! Мой дорогой паж, – продолжал Конде, – вы готовы впасть в смертный грех! Убить короля из-за любовного приключения! И если вас всего лишь высекли за подобную мысль, мне представляется, вам не на что жаловаться.

– О, меня высекли вовсе не за это, – заявил Мезьер.

– Так за что же? А знаете, ваша история начинает меня интересовать. Только вы не будете возражать против того, чтобы рассказывать ее на ходу: во-первых, потому, что у меня буквально затекли ноги, а во-вторых, у меня есть дело близ Гревской площади.

– Не важно, куда я направлюсь, монсеньер, – заявил молодой человек, – лишь бы подальше от Лувра.

– Прекрасно, меня это в высшей степени устраивает, – сказал принц, постукивая сапогами по мостовой. – Идите со мной, и я вас выслушаю.

Затем он с улыбкой оглядел молодого человека:

– Вот видите, как много все-таки значит общее несчастье, – объяснил он. – Вчера вы полагали, что любим я, и потому у вас возникало желание меня убить. Сегодня, когда выяснилось, что любим король, нас сблизило несчастье, и я стал поверенным ваших тайн, а поскольку вам известно, что я никогда не предаю людей, доверившихся мне, вы признались в одолевавшем вас желании убить короля. В конце концов, вы ведь его не убили, не так ли?

– Не убил; только я провел словно в лихорадке целый час у себя в комнате.

– Отлично! – пробормотал принц. – Точно так же, как и я.

– Примерно через два часа, не придя ни к какому решению, я постучался в дверь мадемуазель де Сент-Андре, чтобы упрекнуть ее в бесстыдном поведении.

– И это точно так же, как поступил я, – прошептал принц.

– Мадемуазель де Сент-Андре в своих апартаментах не было.

– А, – заметил принц, – тут сходство пропадает. Мне повезло больше, чем вам!

– Принял меня маршал. Он меня очень любил – по крайней мере, он так говорил. Увидев, до чего я бледен, он испугался.

«Что с вами, Мезьер? – спросил он. – Вы не заболели?»

«Нет, монсеньер», – отвечал я.

«В таком случае, что же вас беспокоит?»

«О монсеньер! Мое сердце переполняют горечь и ненависть!»

«Ненависть, Мезьер, и это в ваши годы? Ненависть плохо вяжется с возрастом любви».

«Монсеньер, я одержим ненавистью и хочу мстить. И я пришел спросить совета у мадемуазель де Сент-Андре».

«У моей дочери?»

«Да, но поскольку ее у себя нет…»

«Как видите…»

«То спрошу совета у вас».

«Говорите же, дитя мое».

«Монсеньер, – продолжал я, – я страстно полюбил одну молодую…»

«В добрый час, Мезьер! – рассмеялся маршал. – Расскажите же мне о вашей любви; слова любви столь же естественны для уст юношей вашего возраста, как естественно для весны, что в садах распускаются цветы. А та, кого вы так страстно любите, отвечает вам взаимностью?»

«Монсеньер, я даже не претендовал на это. Она была настолько выше меня и по рождению и по судьбе, что я лишь обожал ее от всего сердца словно божество и едва осмеливался поцеловать подол ее платья».

«Так это придворная дама?»

«Да, монсеньер», – запинаясь, ответил я.

«И я ее знаю?»

«О да!»

«Хорошо, так с чем же вы пришли, Мезьер? Ваше божество собирается выйти замуж, стать женой другого, и это вас тревожит?»

«Нет, монсеньер, – ответил я, осмелев от гнева, пробудившего во мне эти слова, – нет, женщина, которую я люблю, не собирается выходить замуж».

«А почему?» – спросил маршал, окинув меня беспокойным взглядом.

«Потому что женщина, которую я люблю, открыто стала любовницей другого».

При этих словах, в свою очередь, встревожился маршал.

Он побелел как смерть и, сделав шаг вперед, обратил ко мне тяжелый, цепкий взгляд.

«О ком вы собирались говорить?» – спросил он надломленным голосом.

«Ах, монсеньер, вы прекрасно знаете, о ком! – воскликнул я. – Лишь полагая, что в этот час вы ищете помощника для собственной мести, я собирался говорить с вами о своей».

В этот момент явился капитан гвардии.

«Молчите! – обратился ко мне маршал. – Если вам дорога жизнь – молчите!»

Затем, поскольку маршал пришел к выводу, что еще разумнее, будет, если я удалюсь, он заявил:

«Уходите!»

Я понял, или мне показалось, что я понял. Если бы с королем случилось какое-нибудь несчастье, если бы повинным в этом оказался я и если бы капитан гвардии увидел маршала разговаривающим со мной, он оказался бы скомпрометированным.

«Хорошо, монсеньер, – ответил я, – ухожу».

И я проскользнул в одну из дверей, ведущих к черному ходу, чтобы не столкнуться с капитаном гвардии ни в коридоре, ни в прихожей.

Однако, выйдя и исчезнув из поля зрения маршала, я сейчас же остановился; затем на цыпочках вернулся к двери, отворил ее и приложил ухо к портьере, единственному препятствию, не позволяющему мне видеть происходящее, но зато не мешающему слышать.

А теперь, монсеньер, судите сами, до какой степени я был потрясен и возмущен!

Оказывается, господину де Сент-Андре прислали патент на губернаторство в Лионе!

Маршал же принял должность и почести с покорностью признательного верноподданного, а офицеру было поручено сообщить о милостях, оказанных отцу любовником дочери!

Стоило тому выйти, как я одним прыжком выскочил из укрытия и встал лицом к лицу с маршалом.

Не помню, что я ему сказал, не помню, какими оскорбительными словами клеймил этого отца, торговавшего собственной дочерью, только помню, что после отчаянной схватки, когда я искал смерти, жаждал ее, меня скрутили, связали и руками лакеев позорно высекли розгами!

Сквозь слезы, а точнее, через кровавую пелену, заслонившую мне свет, я увидел маршала, смотревшего на меня из окна своих апартаментов, и тогда я дал страшную клятву: этот человек, распорядившийся высечь розгами того, кто готов был отомстить за него, – этот человек умрет только от моей руки.

Не знаю, от горя или гнева, но я погрузился в забытье.

А когда пришел в себя, то обнаружил, что свободен, и вышел из Лувра, повторяя про себя только что данную страшную клятву. Монсеньер! Монсеньер! – продолжал паж все более неистово, – не знаю, верно ли то, что я всего лишь ребенок: моя любовь и моя ненависть заставляют меня думать нечто противоположное. Но вы же мужчина, вы же принц! Так вот, я еще раз говорю вам то, что я уже сказал: маршал умрет только от моей руки!

– Молодой человек!

– И не за те оскорбления, что он мне нанес, а за те, что он охотно принял.

– Молодой человек, – повторил принц, – а вам известно, что подобная клятва – это святотатство?

– Монсеньер, – произнес паж, целиком погрузившись в родившиеся у него мысли и словно не слыша слов принца, – монсеньер, Провидение явило мне чудо, позволив первым по выходе из Лувра увидеть именно вас; монсеньер, я предлагаю вам свои услуги; наша любовь была сходна, пусть даже наша ненависть различается, монсеньер; во имя нашей общей любви умоляю вас считать меня одним из ваших покорных слуг; моя голова, мое сердце, мои руки принадлежат вам, и при первой же возможности я вам докажу, что меня нельзя обвинять в неблагодарности. Вы согласны, монсеньер?

Принц на мгновение остановился и задумался.

– Так как же, монсеньер, – вновь с нетерпением спросил молодой человек, – вы принимаете предложенную в ваше распоряжение жизнь?

– Да, – заявил принц, взяв обе руки молодого человека в свои, – но при одном условии.

– Каком же, монсеньер?

– Вы откажетесь от вашего плана убить маршала.

– О монсеньер, я готов сделать все, что вы только ни пожелаете, – воскликнул молодой человек в крайнем возбуждении, – но только не это!

– Тогда тем хуже для вас, так как это непременное условие для поступления ко мне на службу.

– О монсеньер, я готов молить вас на коленях: не требуйте от меня этого!

– Если вы не дадите мне клятвы, которую я от вас требую, то уходите от меня немедленно, сударь, – я вас не знаю и не желаю знать.

– Монсеньер! Монсеньер!

– Я командую солдатами, а не разбойниками.

– О монсеньер, неужели один мужчина способен отказать другому мужчине в праве отомстить за смертельную обиду?

– Так, как вы собираетесь мстить, – да.

– Но разве есть на свете какой-нибудь иной способ?

– Возможно.

– Увы! – печально покачал головой молодой человек, – маршал никогда не согласится скрестить шпаги с тем, кто когда-то принадлежал к числу его слуг.

– Естественно, – возразил принц, – на дуэль по всем правилам маршал не согласится, но он может оказаться в таком положении, когда не сумеет отказать вам в этой чести.

– Каким образом?

– Предположим, что вы встретитесь на поле боя.

– На поле боя!

– Так вот, когда настанет этот день, Мезьер, я обещаю уступить вам свое место, если я встречусь с ним лицом к лицу, а не вы.

– Но, монсеньер, а вдруг этот день никогда не настанет? – весь дрожа, спросил молодой человек. – Неужели такой день вообще может наступить?

– Возможно, он наступит гораздо раньше, чем вы предполагаете, – ответил принц.

– О, если бы я был в этом уверен! – воскликнул молодой человек.

– Какого черта можно быть в чем-то уверенным в этом мире? – заявил принц. – Существуют лишь возможности, вот и все.

Молодой человек задумался.

– Послушайте, монсеньер, – заговорил он, – не знаю, откуда у меня появилось предчувствие, будто в воздухе носится что-то необычное и страшное; в конце концов, мне было предсказано… Монсеньер, я согласен!

– И даете клятву?

– Клянусь, что ни в коем случае не позволю себе убить маршала предательским путем; но, монсеньер, если я встречусь с ним на поле боя…

– Вот в этом случае я вам его уступлю, я вам его подарю, он будет ваш; только учтите…

– Что?

– Маршал – опасный противник.

– А, это, монсеньер, уже мое дело; если мой добрый или злой ангел сведет меня с ним, это будет все, что мне потребуется.

– Тогда договорились: при этом условии вы у меня на службе.

– О, монсеньер!

Молодой человек схватил руку принца и поцеловал ее.

Они оказались на самой середине Мельничного моста; набережная начала заполняться народом, спешившим к Гревской площади. Принц решил, что благоразумнее будет не появляться в обществе Мезьера, так же как он предпочел не появляться в обществе Роберта Стюарта.

– Вы знаете, где находится особняк Конде? – обратился принц к молодому человеку.

– Да, монсеньер, – ответил тот.

– Так вот, отправляйтесь туда: с этого часа вы вступаете в штат моего дома, сообщите об этом и попросите, чтобы вам предоставили комнату в жилом корпусе, предназначенном для моих оруженосцев.

И принц добавил с обаятельной улыбкой – с ее помощью он мог, когда ему хотелось, превращать своих врагов в друзей, а своих друзей – в фанатиков:

– Вот видите, я обращаюсь с вами как с мужчиной, ведь благодаря мне вы уже не паж.

– Признателен вам, монсеньер, – почтительно ответил Мезьер, – начиная с этого момента распоряжайтесь мной точно вещью, которая безраздельно вам принадлежит.

XXIII. СКОЛЬКО ВЕСИТ ГОЛОВА ПРИНЦА ДЕ КОНДЕ

А теперь немного поговорим о том, что происходило в Лувре во время событий, описанных нами в предыдущих главах, – иными словами, в то время, как принц де Конде беседовал сначала с Робертом Стюартом, а затем с Мезьером.

Мы уже знаем, как г-н де Конде распрощался с королем и как мадемуазель де Сент-Андре распрощалась с принцем де Конде.

Когда г-н де Конде ушел, девушка казалась сломленной горем; но затем, подобно раненой львице, которая вначале падает под ударом, а потом мало-помалу приходит в себя, встряхивается и поднимает голову, вытягивает когти и внимательно их рассматривает, после чего направляется к ближайшему ручью, чтобы не торопясь разглядеть себя и проверить, осталась ли она сама собой, – мадемуазель де Сент-Андре подошла к зеркалу, чтобы проверить, не утеряла ли она во время страшной схватки что-нибудь из своей чарующей красоты, и, убедившись, что остается по-прежнему соблазнительной, несмотря на грозную улыбку, таившую в себе ненависть, она более не сомневалась в могуществе своих чар и направилась в апартаменты короля.

Все уже знали о событиях, происшедших накануне, так что перед мадемуазель де Сент-Андре открывались все двери, а поскольку она подала знак, что не желает, чтобы объявляли о ее прибытии, офицеры и придверники выстроились вдоль стен и довольствовались тем, что пальцем указали, где находится спальня.

Король сидел в кресле, погруженный в раздумья.

Стоило только ему решиться стать королем, как бремя государственных забот обрушилось на него и раздавило его.

Последствием спора с принцем де Конде было его решение дать знать матери, что он готов по ее распоряжению прийти к ней или, если она окажет ему такую любезность, принять ее у себя.

И теперь он ждал, не решаясь взглянуть на дверь, боясь увидеть суровое лицо королевы-матери.

Но, вместо сурового лица, перед ним предстала грациозная юная девушка, появившаяся из-под приподнятой портьеры.

Однако Франциск II вначале ее не видел: он сидел, повернувшись спиною к двери и считая, что всегда успеет обернуться, как только услышит чеканные, слегка тяжеловатые шаги матери, от которых поскрипывал укрытый ков-г. ром паркет.

Шаги мадемуазель де Сент-Андре не принадлежали к числу тех, от которых поскрипывает паркет. Подобно русалкам, она могла бы пройти поверх зарослей тростника, не поколебав ни одного стебелька; подобно саламандрам, она могла бы взобраться к небу по капители колонны из дыма.

И потому в спальню короля она вошла неслышно и так же неслышно приблизилась к юному королю, а оказавшись рядом, любовно обняла его за шею и, как только он поднял голову, запечатлела на лбу жгучий поцелуй.

Екатерина Медичи так себя не вела; королева-мать никогда не одаривала своих детей столь страстными ласками, а если и одаривала, то только своего любимца, единственного, кого она удостаивала знаками материнской любви, – Генриха III. Однако для Франциска II, зачатого по предписанию врача в период ее недомогания и появившегося на свет хилым и нездоровым, у нее в лучшем случае находились ласки по обязанности – как у наемной кормилицы к своему питомцу.

Так что пришла не королева-мать.

Пришла и не маленькая королева Мария.

Маленькая королева Мария, которой супруг несколько пренебрегал, за два дня до этого ушиблась, упав с лошади, и теперь по распоряжению докторов лежала в шезлонге, ибо медики опасалась выкидыша как результата падения; таким образом, маленькая королева, как ее привыкли называть, была явно не вправе самостоятельно появляться у мужа и не имела ни малейшего повода предлагать ему свои ласки (как позже выяснится, они окажутся весьма смертельными для всех, кого она ими одаривала).

Оставалась лишь мадемуазель де Сент-Андре.

И королю незачем было смотреть на лицо, улыбавшееся поверх его собственного, чтобы воскликнуть:

– Шарлотта!

– Да, возлюбленный мой король! – воскликнула девушка. – Да, это Шарлотта; вы можете даже называть меня «моя Шарлотта», пусть даже вы не разрешите мне больше обращаться к вам «мой Франсуа».

– О, конечно! Конечно! – воскликнул юный государь, припомнивший, чего ему стоило добиться такого права в страшном споре с матерью.

– Так вот, ваша Шарлотта пришла попросить вас об одном.

– О чем же?

– Чтобы вы сказали мне, – продолжала она с очаровательной улыбкой, – чтобы вы сказали мне, сколько весит голова человека, смертельно меня обидевшего.

Кровь прилила к бледному челу Франциска II, как бы ожившего на мгновение.

– Кто-то вас смертельно обидел, милая моя? – спросил король.

– Смертельно.

– А-а, сегодня день оскорблений, – заявил Франциск, – меня сегодня тоже смертельно оскорбили; к несчастью, отомстить я не могу. Тем хуже для вашего обидчика, моя прекрасная подруга! – произнес король со смущенной улыбкой ребенка, придушившего птичку. – Ваш обидчик ответит за двоих.

– Благодарю вас, мой король! Я не сомневалась в том, что, если девушка, пожертвовавшая для вас всем, будет обесчещена, король обязательно встанет на защиту ее чести.

– Какого наказания вы хотите для виновного?

– Разве я не сказала вам, что эта обида смертельная?

– Ну, и что?

– А то, что раз обида смертельная, то и наказанием должна быть смерть.

– О-о, – произнес государь, – сегодняшний день чужд милосердия, все на свете хотят смерти кого-нибудь, и прямо сегодня. И чью же голову вы у меня просите, жестокая красавица?

– Я уже сказала, государь, – голову человека, меня обидевшего.

– Но, для того чтобы преподнести вам голову этого человека, – рассмеялся Франциск II, – я должен знать его имя.

– Я полагала, что на королевских весах имеется всего две чаши: чаша жизни и чаша смерти, чаша для невинных и чаша для виновных.

– Но опять-таки виновный может быть более или менее тяжел, а невинный более или менее легок. Ну что ж, так кто этот виновный? Опять какой-то советник парламента, вроде несчастного Дюбура, которого сожгут завтра? Если так, то одного его довольно, моя мать их в данный момент всех ненавидит, и если сожгут двоих вместо одного, никто и не заметит, что сожгли второго.

– Нет, речь идет не о человеке из судейского сословия, государь, речь идет о человеке из благородного сословия.

– Ну, если только он не связан с господами де Гизами, с господином де Монморанси или с вашим отцом, то мы с ним справимся.

– Этот человек не только не связан ни с кем из названных вами, но он их смертельный враг.

– Отлично! – проговорил король. – Теперь все будет зависеть от его ранга.

– От его ранга?

– Да.

– А я-то считала, что для короля не существует рангов и что все, кто находится ниже него, принадлежат ему.

– О моя прекрасная Немезида, вы заходите слишком далеко! К примеру, вы полагаете, что моя мать стоит ниже меня?

– Я говорю не о вашей матери.

– Или господа де Гизы стоят ниже меня?

– Я говорю не о господах де Гизах.

– Или господин де Монморанси стоит ниже меня?

– Речь идет не о коннетабле.

Тут в голове у короля молнией сверкнула мысль.

– Так вы заявляете, что некий человек вас обидел?

– Я не заявляю, а утверждаю.

– Когда?

– Только что.

– И где же?

– У меня, причем он пришел ко мне, выйдя от вас.

– Прекрасно! – заявил король. – Теперь я понимаю. Речь идет о моем кузене, господине де Конде.

– Совершенно верно, государь.

– И вы пришли ко мне просить головы господина де Конде?

– А почему бы и нет?

– Черт! Как вам, моя милая, такое могло прийти в голову? Принц королевской крови!

– Хорош принц!

– Брат короля!

– Хорош король!

– Мой кузен!

– От этого он становится лишь более виновным, ибо, будучи одним из ваших родных, он обязан был проявить к вам большее уважение.

– Милая моя, милая моя, вы требуете слишком многого, – возражал король.

– О, вы просто не знаете, что он сделал.

– Знаю.

– Значит, знаете?

– Да.

– Тогда расскажите.

– Так вот, на лестнице в Лувре нашли потерянный вами платок.

– Потом?

– В платке была завернута записка, которую вам написала Лану.

– Потом?

– Записку передали госпоже адмиральше.

– Потом?

– Преднамеренно или по неосторожности госпожа адмиральша уронила ее на собрании кружка королевы.

– Потом?

– Ее поднял господин де Жуэнвиль и, думая, что речь идет не о вас, а о ком-то другом, передал ее королеве-матери.

– Потом?

– Последовала злая шутка, разыгранная на глазах у вашего отца и вашего жениха…

– Потом?

– А разве было еще одно «потом»?

– Да.

– Значит, это не все?

– Где находился в это время господин де Конде?

– Не знаю, то ли у себя в особняке, то ли еще где-то приятно проводил время.

– Он не был у себя в особняке, он не предавался приятному времяпровождению.

– Во всяком случае, его не было среди тех, кто оказался подле нас.

– Нет, но он находился в спальне.

– В нашей спальне?

– В нашей спальне.

– Где же? Я его не видел.

– Зато он нас видел! Зато он меня видел!

– И вам об этом сказал?

– Причем не только об этом. Например, о том, что был в меня влюблен.

– О том, что он был в вас влюблен! – покраснев, воскликнул государь.

– О! Об этом-то я знала, поскольку он десятки раз говорил и писал об этом.

Франциск побледнел, и ему показалось, что он умирает.

– И на протяжении шести месяцев, – продолжала мадемуазель де Сент-Андре, – ежедневно, с десяти до двенадцати ночи, он прогуливался под моими окнами.

– А-а! – глухим голосом произнес король, отирая пот со лба. – Тогда другое дело.

– Что ж, государь, стала голова принца де Конце легче?

– Она теперь такая легкая, что, если я не сдержусь, огонь моего гнева снесет ее с плеч!

– А с какой стати вам сдерживаться, государь?

– Шарлотта, это дело весьма серьезное, и единоличных решений я тут принимать не могу.

– Ну да, вам следует попросить разрешения у вашей матери, бедному грудному младенцу, бедному королю на помочах!

Франциск метнул взгляд на ту, что позволила себе дважды его оскорбить, но, встретившись с таким же угрожающим взглядом девушки, отвел глаза в сторону.

Произошло то, что всегда бывает в рукопашной: сталь скрещивается со сталью.

И тот, кто сильнее, обезоруживает того, кто слабее.

А бедный Франциск II был слабее всех на свете.

– Что ж, – проговорил Франциск, – если такое разрешение потребуется, я его спрошу, вот и все.

– Ну, а если королева-мать вам откажет?..

– Если она мне откажет… – произнес юный государь и бросил на любовницу столь несвойственный ему свирепый до предела взгляд.

– Вот именно, если она вам откажет?

На какое-то время воцарилось молчание. Затем, когда пауза окончилась, послышался зубовный скрежет, напоминающий свист ядовитой змеи.

Таков был ответ Франциска II.

– Тогда придется пропустить это мимо ушей.

– Ваше величество и в самом деле так полагает?

– В самом деле, потому что я больше всего желаю смерти господину де Конде.

– И сколько минут потребуется вам на то, чтобы привести в исполнение столь великолепный план отмщения?

– Ах! Такие планы не вызревают за несколько минут, Шарлотта.

– Тогда за сколько часов?

– Часы летят быстро, а спешка не принесет ничего хорошего.

– За сколько дней? Франциск задумался.

– Мне потребуется месяц, – наконец проговорил он.

– Месяц?

– Да.

– Иными словами, тридцать дней?

– Тридцать дней.

– То есть, тридцать дней и тридцать ночей? Франциск II уже собрался ответить, но в это время приподнялась портьера и дежурный офицер объявил:

– Ее величество королева-мать!

Король указал любовнице маленькую дверцу, ведущую в альков, соединявшийся с небольшой комнатой, имевшей отдельный выход в коридор.

Девушка в еще меньшей степени, чем ее любовник, была расположена дразнить своим присутствием королеву-мать; она проскользнула в указанном направлении; но прежде чем удалиться, воспользовалась остатком времени, чтобы под конец бросить королю:

– Сдержите свое обещание, государь!

Еще не успокоился воздух, сотрясенный этими словами, как королева-мать во второй раз за этот день переступила порог спальни сына.

Через четверть часа после казни Анн Дюбура площадь Сен-Жанан-Грев, мрачная и пустая, освещенная лишь последними отблесками костра, вновь разгоравшегося время от времени, напоминала гигантское кладбище, и разлетающиеся вокруг искры были похожи на блуждающие огни, в долгие зимние ночи пляшущие над могилами.

Через площадь медленно и молчаливо прошли двое мужчин, дополнявших эту иллюзию: их легко было принять за привидения.

Без сомнения, эти двое специально ждали, когда рассеется толпа, чтобы начать свою ночную прогулку.

– Итак, принц, – спросил один из них, остановившись в десяти шагах от костра и печально скрестив руки на груди, – что вы скажете о происшедшем?

– Не знаю даже, что вам сказать в ответ, мой кузен, – ответил тот, кого назвали принцем, – но зато я знаю, так как повидал множество смертей, постигших человеческие существа, присутствовал при агониях всех видов, десятки раз слышал предсмертные хрипы уходящих из жизни, – так вот, господин адмирал, еще никогда ни смерть храброго противника, ни смерть женщины, ни смерть ребенка не производили на меня такого впечатления, какое я ощутил в тот миг, когда эта душа рассталась с нашей землей.

– А я, сударь, – проговорил адмирал, которого нельзя было заподозрить в отсутствии храбрости, – почувствовал, как меня охватил неописуемый страх; я почувствовал, что стою на месте приговоренного и кровь у меня застывает в жилах. Одним словом, мой кузен, – добавил адмирал, взяв принца за запястье, – я испугался.

– Испугались, господин адмирал? – поразился принц, глядя на Колиньи. – Вы сказали, что испугались, или я ослышался?

– Я сказал именно то, что вы услышали. Да, я испугался, да, по жилам моим прошел ледяной холод, как бы порождая у меня в душе мрачное предчувствие близкого конца. Кузен, я уверен, что тоже умру насильственной смертью.

– Что ж, дайте руку, господин адмирал, ибо и мне предсказали, что я паду от руки убийцы.

Воцарилось молчание.

Оба стояли прямо и неподвижно, по ним пробегали красноватые пятна, – последние отблески угасающего костра.

Принц де Конде, казалось, погрузился в меланхолическое раздумье.

Адмирал Колиньи тоже задумался.

Внезапно перед ним появился человек высокого роста, закутавшийся в широкий плащ, причем они, поглощенные собственными мыслями, даже не услышали его шагов.

– Кто идет? – одновременно произнесли оба, машинально схватившись за шпаги.

– Тот человек, – ответил незнакомец, – кого вы, господин адмирал, вчера вечером удостоили чести побеседовать с ним и кто, вероятно, был бы убит у ваших дверей, если бы на помощь не пришел монсеньер.

И, проговорив все это, он снял шляпу с широкими полями и поклонился адмиралу, а затем обернулся к принцу де Конде и поклонился еще ниже.

Принц и адмирал поклонились в ответ.

– Барон де ла Реноди! – воскликнули они оба.

Ла Реноди высвободил руку из-под плаща и быстро протянул ее адмиралу.

Но, каким бы быстрым ни было это движение, его опередила третья рука.

Это была рука принца де Конде.

– Вы заблуждаетесь, отец мой, – обратился он к адмиралу, – нас трое.

– Неужели это правда, сын мой? – с радостью воскликнул адмирал.

При свете гаснущего костра они увидели группу людей, суетившихся где-то поодаль.

– А, – заметил адмирал, – вот вам и господин де Муши со своими людьми. Пойдемте прочь, друзья, и навсегда запомним то, что мы увидели, и то, в чем мы поклялись.