Текст книги "Предсказание"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Да, черт побери, знаю! Однако…

– Тише, монсеньер!

– Что?

– На этот раз действительно идут.

– Вы дали слово, сударь.

– И вы, монсеньер.

Руки обоих мужчин встретились.

Ковер приглушил легкий шаг – женский.

– Мадемуазель де Сент-Андре! – почти беззвучно произнес принц. – Там, слева от меня.

В этот момент раскрылась дверь на другом конце зала и вошел юноша, почти ребенок.

– Король! – почти беззвучно произнес шотландец. – Там, справа от меня.

– Черт! – пробормотал принц. – Вот уж о ком, признаться, я и подумать не мог!

XII. ПОЭТЫ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Апартаменты Екатерины Медичи в Лувре, обитые коричневыми тканями и украшенные темными дубовыми панелями, ее длинное траурное платье (овдовев, она носила его уже несколько месяцев и будет носить всю жизнь) – все это производило, на первый взгляд, мрачное впечатление; но достаточно было посмотреть поверх балдахина, под которым она сидела, чтобы удостовериться в том, что здесь вовсе не некрополь.

И действительно, над балдахином находилась сверкающая радуга с греческим девизом, подаренная в свое время королем своей снохе, причем текст, как мы, кажется, уже рассказывали в другой книге, гласил в переводе: «Несу свет и безмятежность».

Вдобавок, если радуги – этого моста между прошлым и будущим, между трауром и празднеством – оказалось бы недостаточно, чтобы развеять мрачные мысли постороннего, внезапно оказавшегося в этих апартаментах, то следовало бы просто посмотреть не поверх балдахина, а под него и увидеть, что там, окруженная семью молодыми женщинами, прозванными «королевской плеядой», находилось поистине прекрасное создание, сидевшее в кресле и носившее имя Екатерина Медичи.

Родившаяся в 1519 году, дочь Лоренцо уже перешла сорокалетний рубеж; цвет ее одежд напоминал про холодную суровость смерти, но живые, проницательные глаза, сиявшие сверхъестественным блеском, выказывали жизнь во всем ее могуществе и во всей ее красоте. Более того, лоб цвета слоновой кости, яркий румянец щек, чистота, строгость и благородство линий лица, надменность взора, застывшие черты лица, постоянно контрастирующие с живостью глаз, – все делало голову этой женщины похожей на маску римской императрицы, а если посмотреть в профиль, то застывший взор, неподвижные губы придавали ей вид античной камеи.

Но сейчас лоб ее, обычно нахмуренный, был ясен; губы, как правило, неподвижные, наполовину приоткрылись и зашевелились, так что вошедшая госпожа адмиральша еле сдержала крик удивления при виде улыбки на лице женщины, которая так редко улыбалась.

Впрочем, г-жа де Колиньи сразу догадалась, под каким ветром эта улыбка расцвела.

Рядом с королевой находился его преосвященство кардинал Лотарингский, архиепископ Реймсский и Нарбонский, епископ Меца, Туля и Вердена, Теруана, Люсона, Баланса, аббат Сен-Дени, Фекана, Клюни, Мармутье и т.д.

Это был тот самый кардинал Лотарингский, которым, нам приходилось заниматься не меньше, чем занимаемся мы королевой Екатериной, поскольку он играет важную роль в истории конца XVI века; тот самый кардинал Лотарингский, второй сын первого герцога де Гиза, брат Меченого; тот самый кардинал Лотарингский, человек, внезапно обретший все церковные титулы и блага, известные и неизвестные во Франции, – короче, человек, который, будучи направлен в Рим в 1548 году, произвел в папском городе такое впечатление своей молодостью, красотой, грациозностью, внушительным ростом, могучим телосложением, приятными манерами, остроумием, любовью к наукам, что за все полученное им от природы и доведенное до совершенства воспитанием и образованием ему был дарован и римский пурпур, причем эту честь папа Павел III оказал ему уже через год после его приезда.

Он родился в 1525 году; в описываемый нами момент ему было тридцать четыре года. Это был великолепный и щедрый кавалер, надменный и расточительный, любивший повторять вместе со своей кумой Екатериной в ответ на упреки в вольном обращении с финансами: «За все следует возносить хвалу Господу; но надо же и жить».

Его кума Екатерина – раз уж мы так просто, обиходным словом назвали ее – была ему действительно кумой в полном смысле слова; в те времена она и шага не делала, предварительно не посоветовавшись с господином кардиналом Лотарингским. Столь доверительные отношения объясняются духовной властью кардинала над королевой-матерью; они позволяют понять, отчего при французском дворе Лотарингский дом обладал неограниченным влиянием и абсолютным могуществом.

Итак, увидев, что кардинал Лотарингский оперся о кресло Екатерины, госпожа адмиральша поняла смысл улыбки королевы-матери: без сомнения, кардинал рассказывал какую-нибудь весьма игривую историю, в чем он был непревзойденным мастером.

Кроме того, в непосредственной близости от королевы находились: Франсуа де Гиз и его сын, принц де Жуэнвиль, жених мадемуазель де Сент-Андре; маршал де Сент-Андре собственной персоной; принц де Монпансье; его жена Жаклина Венгерская, известная тем, что она была доверенным лицом Екатерины Медичи; принц де Ларош-сюр-Ион.

Чуть поодаль пребывали: сеньор де Бурдей (Брантом); Ронсар; Баиф, «столь же прекрасный человек, сколь и плохой поэт», как сказал о нем кардинал Дюперрон-Дора, или, как говорили о нем современники, «великолепный остроумец, никчемный поэт – Пиндар Франции».

Тут же был Реми Белло, чьи дурные переводы из Анакреона и поэма о разнообразии драгоценных камней не снискали ему особенной известности, зато его прославила бодрая песенка про месяц апрель; Понтюс де Тиар, математик, философ, теолог и поэт, как сказал Ронсар, «тот самый, кто ввел во Франции сонет»; Жодель, автор первой французской трагедии «Клеопатра», – да простит его Господь на небесах, как мы простили его на земле, – автор «Дидоны» – еще одной трагедии, комедии «Евгений» и целой кучи сонетов, канцон, од и элегий, модных в ту эпоху и забытых в нашу, – в общем, тут была вся «Плеяда», за исключением Клемана Маро, умершего в 1544 году, и Иоахима Дю Белле, прозванного Маргаритой Наваррской «французским Овидием».

Причиной, по которой в тот вечер у королевы-матери собрались все эти поэты, при обычных обстоятельствах вовсе не искавшие общества друг друга, явилось происшествие, случившееся накануне с юной королевой Марией Стюарт.

Тем не менее, это был предлог, устраивающий всех; по правде говоря, красота, юность, грация и остроумие этой молодой женщины бледнели в их глазах перед величием и всемогуществом королевы-матери. Так что после нескольких банальных соболезнований в связи с этим событием (которое, однако, должно было повлечь за собой столь ужасающие последствия, как потеря наследника короны), повод визита был совершенно забыт, а в мыслях остались лишь милости, благодеяния и выгоды для себя и своих близких.

Говорили также о двух угрожающих письмах, направленных королю Франции одно за другим через окна маршала де Сент-Андре; однако эта тема, не вызвав достаточного интереса, заглохла сама собой.

С появлением адмиральши все эти улыбающиеся лица внезапно посуровели, а веселая болтовня сменилась серьезной и строгой беседой.

Можно сказать: в стан союзников прибыл враг.

И действительно, своей суровой религиозностью г-жа адмиральша де Колиньи как бы бросала тень на семь звезд, окружавших Екатерину. Как семь дочерей Атласа, эти блистательные светила чувствовали себя не совсем удобно в присутствии столь неколебимой добродетели, которую уже множество раз пытались опорочить, но, поскольку невозможно было найти повод для злословия, вынуждены были ограничиться клеветой.

Адмиральша, встреченная многозначительным молчанием – казалось, она не заметила его – поцеловала руку королеве Екатерине и уселась на табурет по правую руку от г-на принца де Жуэнвиля и по левую руку от г-на принца де Ларош-сюр-Йон.

– Итак, господа парнасцы, – промолвила Екатерина после того, как адмиральша села, – не пожелает ли кто-нибудь из вас прочесть нам какую-нибудь новенькую канцону, какой-нибудь новенький триолет или какую-нибудь прелестную эпиграмму? Ну, давайте, маэстро Ронсар, Монсу Жодель, Монсу Реми Белло, поддержите беседу: велика ли радость иметь при себе певчих птиц, которые не поют! Господин Пьер де Бурдей развеселил нас превосходнейшей сказочкой; так одарите нас прекрасными поэтическими творениями!

Королева произнесла эту речь с полуфранцузским, полуитальянским акцентом, который придавал весьма изысканное очарование ее словам, когда она была в хорошем настроении, но который, как и сам язык Данте, мог становиться ужасающе грубым, когда беседа чем-то омрачалась.

И поскольку взгляд Екатерины остановился на Ронсаре, то именно он выступил с ответом на вызов.

– Милостивая королева, – произнес он, – все сочиненное мною уже известно вашему величеству, ну а то, что неизвестно, я даже не осмелюсь довести до вашего сведения.

– А отчего же, маэстро?

– Да потому, что это любовные стихи, созданные для тиши алькова, а ваше величество внушает мне такое почтение, что невозможно осмелиться читать при вас любовные канцоны пастушков Книда и Киферы.

– Вот как! – воскликнула Екатерина. – А разве я не из страны Петрарки и Боккаччо? Читайте, читайте, метр Пьер, если, конечно, госпожа адмиральша это разрешит.

– Королева остается королевой здесь и везде; ваше величество отдали распоряжения, и этим распоряжениям обязаны подчиняться! – с поклоном произнесла адмиральша.

– Вот видите, маэстро, – заявила Екатерина, – вам все позволено. Начинайте! Мы слушаем.

Ронсар сделал шаг вперед, провел рукой по великолепной светлой бородке, на миг возвел к небу глаза, преисполненные мягкой серьезности, точно призывал память на помощь вдохновению, а затем чарующим голосом прочел любовную канцону, которая вызвала бы зависть не одного из наших современных поэтов.

После него читал стихи Реми Белло: по просьбе королевы Екатерины он прочел вилланеллу о горлинке, оплакивающей своего возлюбленного. Это был хитроумный выпад в адрес адмиральши де Колиньи: злые языки из числа придворных обвиняли ее в нежной привязанности к маршалу де Строцци, сраженному в прошлом году выстрелом из мушкета при осаде Тьонвиля.

Собравшиеся захлопали в ладоши к превеликому смущению госпожи адмиральши, и та, как ни умела владеть собой, невольно залилась краской.

Едва восстановилась тишина, все попросили Пьера де Бурдея, сеньора де Брантома, рассказать какие-нибудь из его галантных анекдотов; его выступление окончилось всеобщим безумным хохотом: кто-то чуть не упал в обморок, кто-то весь извивался от смеха, а кто-то вцепился в соседа, чтобы не свалиться на пол. Из всех уст раздавались выкрики, из всех глаз катились слезы, и все потянулись за платками, восклицая:

– О, довольно, господин де Брантом, смилуйтесь! Довольно! Довольно! Госпожа адмиральша тоже, как и все, зашлась в неодолимом нервном спазме, что зовется смехом, и, как и все, резкими, конвульсивными движениями вытащила из кармана платок.

При этом она одновременно вынула и записку, которую должна была вернуть Дандело, и, когда она поднесла платок к глазам, записка упала на пол.

Как мы уже говорили, рядом с адмиральшей сидел принц Жуэнвиль. Хохоча, откинувшись навзничь, держась за бока, принц, однако, заметил выпавшую из кармана адмиральши записку, надушенную, аккуратно сложенную, шелковистую, – настоящую любовную записку. И тогда г-н де Жуэнвиль, как и все прочие, вынул платок. А потом позволил ему упасть поверх записки, после чего поднял ее вместе с платком.

Затем, удостоверившись, что платок надежно ее скрывает, он сунул и то и другое в карман, рассчитывая в благоприятный момент эту записку прочесть.

Под благоприятным моментом имелось в виду время после ухода адмиральши. Как всегда бывает при приступах радости, горя или смеха, вслед за шумными изъявлениями чувств собравшееся у королевы общество на несколько секунд погрузилось в молчание; в это время пробило полночь.

Бой часов, напоминавший о позднем времени, подсказал адмиральше, что пора вернуть записку Дандело и возвратиться в особняк Колиньи.

И она стала шарить в кармане в поисках записки.

Ее там больше не было.

Затем г-жа де Колиньи последовательно проверила остальные карманы, кошелек, пошарила на груди, но все оказалось тщетно: записка исчезла – или ее украли, или она потеряна, скорее всего именно потеряна.

Адмиральша вновь вытащила платок. И тут ее осенило: должно быть, она уронила записку, когда первый раз вынимала платок из кармана.

Она бросила взгляд на пол – записки там не было. Отодвинула табурет – записка и там не обнаружилась.

Адмиральша почувствовала, как она изменилась в лице.

Господин де Жуэнвиль, следивший за всеми ее уловками, не смог удержаться и спросил:

– Что случилось, госпожа адмиральша? Можно подумать, будто вы что-то ищете!

– Я? Да нет… разве что… Ничего… ничего… Я ничего не потеряла, – поднимаясь, пробормотала адмиральша.

– О Боже мой, дорогая моя, – проговорила Екатерина, – что это с вами происходит? Вы то бледнеете, то краснеете…

– Я не очень хорошо себя чувствую, – встревоженно ответила адмиральша, – и, с позволения вашего величества, желала бы удалиться…

Екатерина перехватила взгляд г-на де Жуэнвиля и поняла, что адмиральше следует предоставить полную свободу.

– Милая моя, Боже меня сохрани удерживать вас – вы ведь так страдаете, – заявила она. – Возвращайтесь домой и позаботьтесь о своем здоровье: оно всем нам так дорого!

У адмиральши почти полностью перехватило дыхание, она безмолвно кивнула и вышла.

Вместе с нею вышли Ронсар, Баиф, Дора, Жодель, Тиар и Белло; они проводили ее, все еще шарившую в карманах, до самого портшеза; затем, удостоверившись, что носильщики направились к особняку Колиньи, шестеро поэтов двинулись по набережным и, рассуждая о риторике и философии, направились на улицу Фоссе-Сен-Виктор, где находился дом Баифа, нечто вроде античной академии, где собирались поэты в определенные дни, а точнее, в определенные ночи, чтобы поговорить о поэзии, а также о прочих литературных и философских материях.

Оставим же их на этом пути, так как они отклонили нас от нити, ведущей через лабиринт политических и любовных интриг, интересных нам, и вернемся в апартаменты Екатерины.

XIII. МАРС И ВЕНЕРА

Стоило адмиральше удалиться, как все, догадываясь, что произошло нечто из ряда вон выходящее, воскликнули в один голос:

– Так что же такое случилось с госпожой адмиральшей?

– Спросите у господина де Жуэнвиля, – ответила королева-мать.

– Как? У вас? – удивился кардинал Лотарингский.

– Говорите, принц, говорите! – воскликнули одновременно все женщины.

– Ей-Богу, сударыни, – ответил принц, – я сам еще не знаю, о чем идет речь. Но, – продолжал он, вынимая записку из кармана, – пусть она заговорит вместо меня.

– Записка! – раздалось со всех сторон.

– Записка! Тепленькая, надушенная, шелковистая, выпавшая… из чьего кармана?

– О принц…

– Догадываетесь?

– Нет; да говорите же!

– Из кармана нашей суровой противницы, госпожи адмиральши!

– А-а, – догадалась Екатерина, – так вот почему вы подали мне знак, чтобы я позволила ей уйти?

– Да, признаюсь в своей нескромности: я торопился узнать, что же содержится в этой записке.

– И что же?

– Мне показалось неуважительным к ее величеству прочесть эту драгоценную записку до того, как ее прочтет королева.

– Тогда подайте ее, принц.

И с почтительным поклоном г-н де Жуэнвиль подал письмо королеве-матери. Все столпились вокруг Екатерины: любопытство перевешивало придворный этикет.

– Сударыни, – обратилась к ним Екатерина, – похоже, в этом письме раскрываются некие семейные тайны. Позвольте мне сначала прочесть письмо самой, и я вам обещаю, что, если его можно будет прочесть вслух, я не лишу вас подобной радости.

Все отошли от Екатерины; теперь ничто не загораживало свет канделябра, и королева-мать приступила к чтению.

Господин де Жуэнвиль с беспокойством следил за изменением выражения лица королевы, и когда Екатерина кончила, он объявил:

– Сударыни, королева прочтет нам записку.

– По правде говоря, принц, мне кажется, что вы слишком торопитесь. Я еще не решила, можно ли раскрывать любовные тайны моей лучшей подруги, госпожи адмиральши.

– Значит, это на самом деле любовная записка? – спросил герцог де Гиз.

– По правде говоря, – сказала королева, – судить об этом вам, потому что я в нее как следует не вчиталась.

– Значит, вы прочтете ее еще раз, мадам? – нетерпеливо произнес принц Жуэнвиль.

– Слушайте же! – проговорила Екатерина.

Настала необычайная тишина, когда не было слышно и вздоха, несмотря на то что присутствовало человек пятнадцать.

Королева стала читать:

«Не забудьте, дорогая моя возлюбленная, прийти завтра, в час ночи, в зал Метаморфоз; комната, где мы уединялись вчера ночью, слишком близко от апартаментов обеих королев; наша конфидентка, чья верность Вам известна, проследит за тем, чтобы дверь была открыта!»

Раздался крик изумления.

Да, речь шла о свидании, назначенном по всем правилам, – о свидании, назначенном адмиральше, ведь записка выпала из ее кармана.

Значит, визит адмиральши к королеве Екатерине был всего лишь предлогом, чтобы войти в Лувр, а поскольку командовал стражей Дандело, то адмиральша, бесспорно, могла рассчитывать на деверя, чтобы выйти из дворца, когда ей заблагорассудится.

Оставалось лишь узнать, кто же этот мужчина, назначивший свидание?

Стали по одному перебирать всех друзей адмиральши; но г-жа Колиньи вела до такой степени строгий образ жизни, что остановиться было не на ком.

Заподозрили даже Дандело, ибо при столь развращенном дворе подобная мысль была естественной.

– Но ведь, – заявил герцог Гиз, – имеется простейшее средство узнать, кто этот галантный кавалер.

– Какое? – раздалось со всех сторон.

– Свидание состоится этой ночью?

– Да, – подтвердила Екатерина.

– В зале Метаморфоз?

– Да.

– Отлично, так почему бы не обойтись с любовниками точно так же, как поступили боги Олимпа с Марсом и Венерой?

– Навестить их во время сна? – воскликнул г-н де Жуэнвиль.

Дамы переглянулись.

Они умирали от желания встретить это предложение единодушными рукоплесканиями, но не осмеливались сознаться в подобном желании.

Была уже половина первого. Надо было подождать еще полчаса, а полчаса в злословиях по поводу ближнего проходят быстро.

Все стали сплетничать об адмиральше, заранее представлять себе, в какое она придет смущение; и вот полчаса истекли.

Екатерина больше всех восхищалась великолепной идеей застать на месте свидания свою дорогую подругу-адмиральшу.

Пробило час.

Все стали потирать руки – настал долгожданный миг.

– Пошли, – воскликнул принц де Жуэнвиль, – вперед!

Однако маршал де Сент-Андре их остановил.

– О, нетерпеливая юность! – воскликнул он.

– У вас есть какие-либо соображения? – спросил г-н де Ларош-сюр-Йон.

– Да, – заявил маршал.

– В таком случае, – вмешалась Екатерина, – прислушайтесь к ним, причем самым добросовестным образом. Наш друг маршал обладает огромным опытом по всем вопросам, а особенно в подобных материях.

– Так вот, – произнес маршал, – поясню, почему мне хочется умерить пыл моего зятя, господина де Жуэнвиля: часто случается так, что свидание происходит не обязательно в точно назначенный час, а если мы появимся слишком рано, то рискуем все сорвать.

Все согласились с благоразумным советом маршала де Сент-Андре, поскольку, как и королева Екатерина, были убеждены в том, что он непревзойденный знаток таких дел.

Договорились, что надо подождать еще полчаса.

Полчаса истекли.

Но теперь нетерпение достигло такого предела, что, если бы маршал де Сент-Андре и высказал какие-либо новые соображения, их никто бы не слушал.

Но он и не рискнул их высказывать – то ли потому, что понимал полнейшую их бесполезность, то ли потому, что время для намеченной вылазки уже настало.

Он, однако, пообещал, что проводит веселую компанию до самых дверей и там будет ждать результата.

Решили, что королева-мать отправится к себе в спальню, а принц де Жуэнвиль придет туда и даст полный отчет о происшедшем.

И когда все формальности были согласованы, каждый взял в руки по свече. Юный герцог де Монпансье и принц де Ларош-сюр-Йон взяли по две, и группа во главе с г-ном де Гизом торжественно направилась к залу Метаморфоз. Подойдя к дверям зала, остановились, и каждый по очереди приложил ухо к замочной скважине.

Ни единого звука.

Тогда вспомнили, что с этой стороны зал Метаморфоз отделен прихожей. Маршал де Сент-Андре слегка надавил на дверь прихожей, но она не поддалась.

– Черт! – проговорил он. – Мы об этом не подумали: дверь заперта изнутри.

– Мы ее взломаем! – воскликнули юные принцы.

– Потише, господа! – предупредил г-н де Гиз. – Мы же в Лувре.

– Верно! – согласился принц де Ларош-сюр-Йон. – Но зато мы сами из Лувра!

– Господа, господа! – настойчиво обращался к ним герцог. – Мы пришли сюда, чтобы засвидетельствовать скандал, а не создавать еще один.

– Совершенно верно! – воскликнул Брантом. – Совет разумный. Я когда-то знавал одну прекрасную и достойную даму…

– Господин де Брантом, – засмеялся принц де Жуэнвиль, – в данный момент мы не рассказываем историю, а ее творим. Придумайте нам средство войти внутрь, и это станет новой главой в ваших «Галантных дамах».

– Так вот, – заявил г-н де Брантом, – поступите так, как принято в резиденции короля: тихонько поскребитесь в дверь, и, возможно, вам откроют.

– Господин де Брантом прав, – сказал принц де Жуэнвиль. – Скребитесь же, тесть, скребитесь!

И маршал де Сент-Андре стал скрестись.

Лакей, который был на страже, а точнее, спал в прихожей и не слышал ни единого слова из приведенного нами разговора (он все же велся на пониженных тонах), проснулся и, полагая, что это Лану пришла за мадемуазель де Сент-Андре, как бывало обычно, приотворил дверь и спросил, протирая глаза:

– Кто там?

Маршал де Сент-Андре плечом распахнул дверь, и лакей оказался лицом к лицу с г-ном де Гизом.

Увидев все эти свечи, всех этих сеньоров, всех этих дам, все эти смеющиеся глаза и издевательски улыбающиеся губы, лакей сообразил, что готовится какой-то сюрприз, и попытался затворить дверь.

Однако герцогу Гизу уже удалось пройти в прихожую, и этот истый покоритель городов подставил носок сапога под закрывающуюся дверь.

Лакей продолжал сопротивляться изо всех сил.

– Эй, дурень! – обратился к нему герцог. – Отвори-ка нам эту дверь!

– Но, монсеньер, – отозвался бедняга, дрожа при виде? герцога, – у меня официальные распоряжения…

– Мне известны эти распоряжения; но мне известна и тайна того, что происходит там, и именно для блага короля и с его согласия мы желаем войти внутрь: эти господа и я.

Ему следовал бы добавить «и эти дамы», потому что пять или шесть любопытных женщин, прыскающих в кулак, проследовали за компанией.

Лакей, зная, как и все, какой властью при дворе обладает г-н де Гиз, и на самом деле вообразил, что герцог условился с королем. И тогда он широко распахнул дверь прихожей, а затем и зала Метаморфоз, приподнявшись на цыпочках, чтобы хоть краем глаза поглядеть на разыгрывающуюся сцену.

В зал не просто вошли, в зал ворвались. Живой поток хлынул в комнату, как нарастающий приливной вал, и…