Текст книги "Предсказание"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

У президента багровый цвет лица сменился желто-зеленым. На лбу его проступили тысячи капелек пота.

В комнате воцарилась глубочайшая тишина.

– Здесь так жарко, что можно задохнуться, – произнес метр Минар, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. – А вы как считаете, друзья мои?

Родственники вскочили, чтобы отворить окно; но шотландец, подняв обе руки, сделал знак всем сесть.

– Не трудитесь, господа, – заявил он, – поскольку я не ем, то пойду и отворю окно, чтобы впустить свежий воздух для господина президента; однако сквозняк может причинить ему вред, – добавил он, уже открыв окно, – и я теперь затворю дверь.

И, заперев дверь на один оборот ключа, он занял прежнее место против президента Минара.

Совершая эти движения, он нечаянно распахнул плащ, и всем стало видно, что на шотландце была стальная кольчуга как оружие оборонительное, а как оружие наступательное за поясом имелись два пистолета и на боку висела короткая шпага.

Его, однако, нисколько не встревожило, заметили или нет окружающие все это, и он спросил президента, опять заняв место против него, так что их отделял друг от друга лишь стол:

– Итак, уважаемый господин Минар, как вы себя чувствуете?

– Немного лучше, – явно нехотя ответил тот.

– Поверьте, я очень рад! – продолжал молодой человек. И он возобновил рассказ посреди такой тишины, когда можно было бы услышать полет мушки, если бы в декабре , существовали какие-то мушки, кроме «мушек» г-на де Муши.

III. БУКЕТ С ПРАЗДНЕСТВА У ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА

Молодой человек, как мы уже упомянули в предыдущей главе, возобновил свой рассказ с того самого места, где его прервали:

– Мой соотечественник забрал письмо и, опасаясь, что его могут преследовать, поспешил на Большую Монмартрскую улицу и по ней добрался до пустынных кварталов Гранж-Бательер, где смог без помех прочитать послание господина герцога де Гиза. Только тогда он понял, как это понял я, когда прочел это письмо, что в послание герцога де Гиза вложен ордонанс короля Франциска Второго, в чем, господа, вы убедитесь сами, как только получите от меня представление о том, что это за письмо; а поскольку печать на послании отсутствовала, то мой друг счел себя вправе посмотреть, что оно собой представляет, кто его отправитель и кому оно адресовано, а затем лично доставить его по указанному адресу, если таковой имеется, со всем подобающим уважением к лицу, поставившему свою подпись.

И тут во второй раз шотландец достал пергамент, развернул его и прочел текст:

«Нашему возлюбленному и верному президенту суда парламента Парижа, адвокатам и прокурорам вышеназванного учреждения.

От короля.

Наши возлюбленные и верные, у нас имеются величайшие причины для неудовольствия, ибо мы видим, как затягивается в нашем парламентском суде проведение и завершение процесса против советников, задержанных по делу веры, а особенно советника Дюбура, а потому мы желаем, чтобы оный процесс пришел к быстрому завершению; по такому случаю мы вас уполномочиваем и самым настоятельным образом вам повелеваем, чтобы, отставив все прочие дела, вы приступили к разбору и слушанию дела по вышеуказанному процессу уже имеющимся и дополнительно назначаемым составом судей, не допуская и не позволяя, чтобы они вели все это дело чересчур продолжительное время, а вели бы его так, чтобы дать нам очередной блестящий повод получить удовлетворение, ныне нами еще не испытываемое.

Подписано: Франциск. Ниже сего: де Лобеспин».

– Как, сударь! – воскликнул президент Минар, вновь укрепившись духом при чтении письма, дававшего великолепное обоснование тому самому приговору, который им уже был вынесен. – Это письмо находится с сегодняшнего утра в вашем распоряжении?

– С четырех часов вчерашнего дня, сударь; во славу истины я бы хотел точно представить факты.

– В вашем распоряжении это письмо находилось с четырех часов вчерашнего дня, – спросил президент с той же интонацией, – и вы задержались с его передачей до сей поры?

– Повторяю, сударь, – ответил молодой человек, кладя письмо обратно, – вы вновь упускаете из виду, какой ценой я получил это письмо и за какую цену я собираюсь его отдать.

– Ну, так выскажитесь же, – произнес президент, – и сформулируйте ваше желание в отношении вознаграждения за то действие, которое, в конце концов, является лишь простым исполнением долга.

– Вопреки вашему заявлению, сударь, – возразил молодой человек, – это не простое исполнение долга, поскольку причина, обусловившая нежелание моего соотечественника довести это письмо до сведения парламента, все еще существует. Либо потому, что судьбу советника Анн Дюбура мой соотечественник принимает так близко к сердцу, как если бы смерть его была бы для него личным несчастьем, либо потому, что несправедливое решение парламента он считает столь отвратительным преступлением, что удержание письма представляется ему действием, естественным для каждого честного человека, обязанного предотвратить совершение позорного поступка, или, по крайней мере, отсрочить его, если не удастся помешать. Вот почему он дал себе слово, что не отдаст это письмо до тех пор, пока не будет уверен в оправдании Анн Дюбура, а кроме того, предаст смерти тех, кто будет препятствовать этому оправданию… Вот почему он убил Жюльена Френа, и не потому, что считал лично виновным столь незначительную фигуру, как секретарь: этой смертью он хотел показать гораздо более высокопоставленным лицам, чем Жюльен Френ, что, действуя без колебаний и пресекая существование малых, он тем более не будет колебаться, когда речь пойдет о жизни великих.

Тут президенту страшно захотелось отворить еще одно окно (в каждый волос светлого парика впитался пот, выступавший словно капли дождя на ветке ивы после грозы), однако, поскольку он думал, что этим способом себя не успокоить, то удовольствовался тем, что стал бросать растерянные взгляды на сидящих у стола, как бы спрашивая, какой образ действий избрать в отношении этого шотландца, чей друг оказался столь свирепым; но родственники не понимали смысла пантомимы, разыгрываемой президентом Минаром, или не желали понимать из-за страха, что могут оказаться перед лицом целого легиона шотландцев, – так вот, эти родственники просто опустили глаза, храня глубокое молчание.

К тому же, разве президент парламента, человек, которого только что провозгласили самым прочным столпом веры и самым великим гражданином Франции, мог трусливо оставить без ответа подобные угрозы? Но каким образом должен он на них отвечать? Если он встанет и опрокинет стол, чтобы, вопреки своим мирным привычкам, схватить шотландца, угрожающего ему, все равно оставался риск, что, разгадав его план, тот выхватит шпагу из ножен или вырвет пистолет из-за пояса – а этого безусловно следовало ожидать, судя по энергичному выражению лица молодого человека, – и потому, если мысль напасть на гостя, и гостя, как выяснилось, весьма неудобного, и пронеслась на секунду в голове президента Минара, то она и унеслась так же быстро, как ветер уносит облачко: столь живой ум не мог не сообразить, что от претворения в жизнь подобного стремления можно потерять все, а приобрести весьма мало.

В числе возможных потерь находилась и жизнь президента Минара, весьма дорогая столь достойному человеку, так что он собирался протянуть ее на возможно более длительный срок. Поэтому он искал какую-нибудь уловку, чтобы выйти из трудного и, как подсказывал ему инстинкт, чрезвычайно опасного положения; так что, при всей своей скупости, президент был бы готов отдать целых пятьдесят золотых экю за то, чтобы проклятый шотландец очутился по ту сторону двери, вместо того чтобы находиться по ту сторону стола. И он решил в отношении столь назойливого гостя воспользоваться уловкой, какую иные люди применяют к злым собакам: усмирить его лестью и лаской. Стоило ему принять это решение, как он обратился к молодому человеку в весьма, как ему показалось, игривом тоне.

– Послушайте, сударь, – начал он, – по вашей манере вести себя, по умнейшему выражению вашего лица, по вашей полной достоинства осанке я могу судить с уверенностью и безошибочно, что вы человек не простой, и, более того, смею утверждать, что вы благородный человек из знатной фамилии.

Шотландец кивнул, но не сказал ни слова.

– Так вот, – продолжал президент, – поскольку я говорю с человеком образованным и воспитанным, а не с каким-нибудь фанатиком (Минар буквально жаждал заявить: «А не с каким-нибудь убийцей вроде вашего соотечественника», но его удерживало от этого обычное благоразумие судейского сословия), – так вот, раз я говорю не с каким-нибудь фанатиком вроде вашего соотечественника, то позвольте вам сказать, что один человек не имеет права лишь по личному разумению судить себе подобных: масса отвлеченных соображений может сбить его с верного пути, и именно для того, чтобы каждый не становился судьей в своем собственном деле, были учреждены суды. Признаю, однако, молодой человек, что ваш соотечественник, совершая это деяние, был во власти добросовестного заблуждения; но и вы со мной согласитесь, что если бы каждый обладал правом вершить правосудие, то ничто не помешало бы вам, к примеру в данном случае, если предположить, а это всего лишь предположение, что вы разделяете воззрения вашего соотечественника, – так вот, ничто не помешало бы вам, человеку высокообразованному и хладнокровному, пойти на то, чтобы лишить меня жизни в кругу семьи под тем предлогом, что вы тоже не одобряете осуждение советника Дюбура.

– Господин президент, – вновь заговорил шотландец, который во всем этом многословии метра Минара ясно видел его трусость, – господин президент, позвольте мне, как говорят в парламенте, вернуть вас к вопросу, будто вы не президент, а обычный адвокат.

– Но мы, по-моему, как раз и обсуждаем этот вопрос, я бы сказал, мы в разгаре его обсуждения, – ответил Ми-нар, вернув себе прежнюю самоуверенность, поскольку диалог пошел по привычной ему форме.

– Прошу прощения, сударь, – заявил шотландец, – вы обратились непосредственно ко мне, но начиная с этого момента задаваемые мною вопросы будут не мои – это уже вопрос моего друга, потому что именно мой друг, а не я попросил узнать у вас ответ на такой вопрос: «Господин президент Минар, полагаете ли вы, что господин советник Дюбур должен быть приговорен к смерти?»

Ответ должен был быть весьма прост, ибо советник Дюбур был приговорен к смерти еще час назад, по поводу чего президент Минар уже выслушал поздравления своей семьи.

Однако, поскольку метр Минар полагал, что одно дело – признать в кругу семьи наличие подобного приговора, в то время как все остальные узнают о нем только завтра, а другое дело – услышать от шотландца нечто вовсе не похожее на поздравления, то он решил и далее придерживаться благоразумно избранной им системы.

– Что бы вам хотелось услышать в ответ, сударь? – вновь спросил он. – Я же не могу прямо здесь сообщить вам мнение моих собратьев; самое большее – я могу выразить лишь свое личное мнение.

– Господин президент, – произнес шотландец, – я настолько высоко ценю ваше личное мнение, что у меня нет нужды интересоваться мнением ваших собратьев и мне довольно услышать лишь ваше.

– А для чего оно вам требуется? – спросил президент, продолжая тактику уловок.

– Оно мне требуется для того, чтобы его знать, – ответил шотландец, решивший с метром Минаром действовать так, как поступает собака с зайцем: внимательно следить за всеми его петлями, пока он не окажется в безвыходном положении.

– О Господи, сударь, – заявил президент, вынужденный объясниться, – мое мнение об исходе подобных дел сформировалось уже давно.

Молодой человек не сводил глаз с г-на Минара, а тот, вопреки собственному желанию, опустил взор и медленно продолжал, точно понимая весомость каждого слова:

– Конечно, достойно сожаления приговаривать к смерти человека, который по своим личным качествам мог бы заслуживать общественное уважение, собрата, я бы сказал, почти что друга; однако, как вы видите из подлинного королевского письма, от суда ожидают окончания этого злосчастного процесса, после чего возможна передышка и переход к другим делам; его, действительно, пора кончать, и я не сомневаюсь в том, что если бы парламент получил вчера послание его величества, то бедный, несчастный советник, кого я обязан осудить как еретика, одновременно проявляя к нему искреннее сочувствие как к человеку, не мучился бы ожиданием приговора сегодня, да и в последующие дни.

– А значит, все же мой друг не бесцельно убил вчера Жюльена Френа? – спросил шотландец.

– Ничего подобного, – отвечал президент, – произошла небольшая задержка, вот и все.

– Но, в конце концов, задержка на сутки есть подаренные невинному двадцать четыре часа, а за двадцать четыре часа многое может перемениться.

– Сударь, – произнес президент Минар (будучи в прошлом адвокатом, он черпал силы в этой дискуссии), – вы все время называете советника Дюбура невинным?

– Я сужу о нем с точки зрения Господа, сударь, – сказал шотландец, сурово обращая палец к небесам.

– Да, – заметил президент, – а с точки зрения людей?

– А полагаете ли вы, метр Минар, – спросил шотландец, – что даже с точки зрения людей процесс был честным?

– Трое епископов осудили его, сударь, трое епископов вынесли одно и то же заключение – все три заключения совпали.

– А эти епископы не были ли в данном деле одновременно и судьями, и одной из сторон?

– Боюсь, что так, сударь; но как бы иначе гугенот смог обратиться к католическим епископам?

– А почему вы решили, что ему следует к ним обратиться, сударь?

– Это вопрос весьма серьезный, – заявил метр Минар, – и чреватый затруднениями.

– Так вот, похоже, этим вопросом парламент решил пренебречь.

– Вы верно сказали, сударь, – заметил президент.

– Что ж, сударь, мой соотечественник решил, что именно вам принадлежит честь организации этого осуждения.

И тут президенту вдруг стало стыдно отступить перед одним человеком после того, как он только что расхвастался перед десятью другими по поводу того самого поступка, в связи с которым ему сейчас задавались вопросы; обменявшись взглядами со своими родственниками, молчаливо поддержавшими его и придавшими тем самым ему сил, он сказал:

– Сударь, истина вынуждает меня заявить, что, действительно, при данных обстоятельствах я пожертвовал во имя долга самыми искренними, самыми нежными дружескими чувствами по отношению к своему собрату Дюбуру.

– А! – хмыкнул шотландец.

– Так вот, сударь, – спросил метр Минар, начавший терять терпение, – куда же мы движемся?

– К цели, и она уже близка.

– Послушайте, какое это имеет значение для вашего соотечественника, повлиял ли я на решимость членов парламента или не повлиял?

– Огромное.

– И в чем же оно заключается?

– А в том, что моему соотечественнику представляется, что вы, породив это дело, должны сами с ним покончить.

– Не понимаю, – пробормотал президент.

– Это очень просто: вместо того чтобы воспользоваться своим влиянием и обеспечить вынесение обвинительного приговора, сделайте то же самое и обеспечьте вынесение приговора оправдательного.

– Но, – тут выступил один из нетерпеливых племянников, – поскольку ваш советник Анн Дюбур уже приговорен, как же вы хотите, чтобы мой дядя теперь обеспечил его оправдание?

– Приговорен! – воскликнул шотландец. – Вы сказали, что советник Дюбур уже приговорен?

Президент бросил испуганный взгляд на проговорившегося племянника.

Но племянник не заметил этого взгляда или не счел нужным обратить на него внимание.

– Да, да, приговорен, – подтвердил он, – приговорен сегодня, в два часа дня… Дядя, ведь вы же именно так и сказали, или я ослышался?

– Вы не ослышались, сударь, – обратился шотландец к молодому человеку, истолковав молчание президента именно так, как его и следовало истолковать.

А затем он заявил Минару:

– Так, значит, сегодня, в два часа, советник Дюбур был приговорен?

– Да, сударь, – пробормотал Минар.

– Но к чему? К покаянию? Минар промолчал.

– К тюремному заключению?

Ответа со стороны президента не последовало. С каждым вопросом шотландца лицо его становилось все бледнее, при последнем же губы посинели.

– К смерти? – спросил он наконец.

Президент кивнул.

Как бы он ни уклонялся от ответа, кивок означал подтверждение.

– Ну, хватит! – заявил шотландец. – В конечном счете, пока человек еще не мертв, нельзя впадать в отчаяние, и, как говорит мой друг, поскольку вы это дело породили, вы можете с ним покончить.

– Каким образом?

– Обратившись к королю с просьбой об отмене приговора.

– Но, сударь, – возразил метр Минар (каждый раз, когда менялась обстановка разговора, он, казалось, делал прыжок через пропасть и тотчас же оказывался у края другой, однако тут же приходил в себя), – но, сударь, если бы у меня появилось намерение проявить милосердие к Анн Дюбуру, король бы никогда не согласился на это.

– Это почему же?

– Да хотя бы потому, что письмо, только что прочитанное вами, отчетливо выражает его волю.

– Да, на первый взгляд.

– Как это на первый взгляд?

– Тут нет ни малейших сомнений: письмо короля, как я уже имел честь вам сообщить, было завернуто в письмо герцога де Гиза. Так вот, это письмо герцога де Гиза, которое я вам еще не читал, я теперь прочту.

И молодой человек вновь достал пергамент; однако на этот раз, вместо того чтобы читать послание короля, он прочел письмо Франсуа Лотарингского.

Оно было составлено в следующих выражениях:

«Господин брат мой!

Вот, наконец, и письмо Его Величества; я с огромным трудом добился его подписи и вынужден был чуть ли не водить его пером, чтобы заставить короля начертать несчастные восемь букв, составляющих его имя. Похоже, в окружении Его Величества есть некий неизвестный друг этого проклятого еретика. Так поспешите же из опасения, что король может переменить свое решение или помиловать советника в случае его осуждения.

Ваш почтительный брат

Франсуа де Гиз.

17 декабря 1559 года от Рождества Христова».

Шотландец поднял голову.

– Вы хорошо все расслышали, сударь? – спросил он президента.

– Великолепно.

– Надо ли мне второй раз прочитать письмо из опасения, что какие-то моменты могли пройти мимо вашего внимания?

– Этого не требуется.

– Не хотите ли удостовериться, что здесь стоит подлинная подпись принца Лотарингского и настоящая его печать?

– Мне вполне достаточно ваших слов.

– Итак, какой же вывод вы делаете из этого письма?

– Что король колебался, прежде чем подписать, сударь, но в конце концов подписал.

– Однако подписал скрепя сердце, и если, к примеру, человек, подобный вам, господин президент, заявит коронованному ребенку, именуемому королем: «Государь, мы ради примера вынесли приговор советнику Дюбуру, но надо, чтобы ваше величество помиловали его ради торжества правосудия», то король, которому господин де Гиз вынужден был вложить в руку перо, чтобы он начертал восемь букв собственного имени, его помилует.

– А если моя совесть протестует против того, что вы от меня хотите, сударь? – спросил президент Минар, явно намереваясь сохранить за собой поле боя.

– Умоляю вас, сударь, не забывать о клятве, которую дал мой друг-шотландец, убивая Жюльена Френа, что он лишит жизни, как и секретаря, всех тех, кто прямо или косвенно способствовал бы вынесению приговора советнику Дюбуру.

В этот миг почти несомненно тень убитого канцеляриста, точно изображение, появившееся из волшебного фонаря, пробежала по стене столовой, и президент отвернулся, чтобы ее не видеть.

– То, что вы говорите, лишено смысла! – заявил он молодому человеку.

– Лишено смысла? Это почему, господин президент?

– Но ведь вы обратились ко мне с угрозой, ко мне, члену суда, и в моем собственном доме, в кругу моей семьи.

– Это для того, чтобы вы, сударь, задумавшись о доме и о семье, испытали чувство жалости хотя бы к самому себе, если уж Господь не вложил вам в сердце это чувство по отношению к другим.

– Мне представляется, сударь, что, вместо того чтобы раскаяться и принести извинения, вы продолжаете мне угрожать?

– Я уже сказал вам, сударь, что тот, кто убил Жюльена Френа, приговорил к смерти всех, кто помешает выпустить на свободу Анн Дюбура и спасти ему жизнь, причем он, опасаясь, что ему не поверят на слово, начал с убийства секретаря, и не столько потому, что считал его виновным, сколько потому, что хотел этой смертью дать повод противникам, какими бы высокопоставленными они ни были, для раздумий о своем спасении. Так вы попросите у короля помилования для Анн Дюбура? Я требую ответа от имени моего друга.

– А! Вы требуете ответа от имени убийцы, от имени головореза, от имени вора? – в отчаянии воскликнул президент.

– Прошу не забывать, сударь, – заявил молодой человек, – что вы вольны мне ответить «да» или «нет».

– А значит, я волен вам ответить «да» или «нет»?

– Вне всякого сомнения.

– Ну что ж, скажите вашему шотландцу, – прорычал президент, выведенный из себя самим хладнокровием собеседника, – скажите вашему шотландцу, что есть такой человек, по имени Антуан Минар, один из президентов суда, тот самый, кто лично осудил на смерть Анн Дюбура, и что этот президент не отступает от своего слова, и это он вам докажет завтра.

– Ну что ж, сударь, – без единого жеста и без малейшего намека на проявление чувств произнес Роберт Стюарт, повторяя почти те же самые слова, которые сейчас только были ему сказаны, – знайте же, что есть такой шотландец, тот самый, кто осудил на смерть господина Антуана Минара, одного из президентов суда, и что этот шотландец не отступает от своего слова, и это он вам докажет сегодня.

Произнося последние слова, Роберт Стюарт, сунувший правую руку под плащ, вынул один из пистолетов, бесшумно взвел курок и, прежде чем у кого-либо мелькнула мысль ему помешать, быстрым движением прицелился в г-на Минара, находившегося по другую сторону стола, – иными словами, почти в упор, и нажал на спуск.

Господин Минар опрокинулся навзничь вместе с креслом. Он был мертв. Если бы на месте семьи президента оказалась какая-нибудь другая, она бы, без сомнения, постаралась схватить убийцу; но тут ничего подобного не произошло: все родственники убитого президента помышляли только о собственной безопасности – одни кинулись в буфетную и стали испускать оттуда отчаянные крики, другие залезли под стол и боялись даже подать голос. Воцарилось всеобщее смятение, и Роберт Стюарт, в определенном смысле оставшийся один в этой столовой, откуда, казалось, все скрылись по тайному ходу, медленно удалился поступью льва, как сказал Данте, причем никто и не подумал воспрепятствовать ему.