Текст книги "Парижане и провинциалы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Этот намек, надо признать, ранил чувствительность г-на Пелюша.

Какое-то мгновение он колебался.

Под болезненно-мучительным впечатлением от удара, нанесенного его чувствам неограниченного властителя, старая его привязанность к неблагодарному Мадлену на какую-то минуту потеряла свою силу.

И все же душа г-на Пелюша пребывала в нерешительности.

Должен ли он выказать этому несчастному отступнику презрительное сочувствие, которое полагается проявлять по отношению к добровольному безумию?

Или же ему следует предаться величественному гневу, которого заслуживает подобная дерзость?

В крайнем возбуждении своих нервов г-н Пелюш слепо избрал второе.

Он схватил Мадлена за рукав и театральным жестом указал ему на дверь. Госпожа Атенаис подняла вверх обе руки с букетом фуксий, словно благодаря Небо за столь долгожданную милость, которую она уже не надеялась обрести.

Что касается Мадлена, то он воспринял случившееся самым веселым образом и даже попытался обнять своего друга Пелюша, однако тот поспешно отошел назад с презрительной улыбкой:

– Ну уж нет!

Видя это, продавец игрушек пожал плечами и, громко смеясь, переступил порог «Королевы цветов». Негодующий г-н Пелюш с треском захлопнул за ним дверь, но веселый смех Мадлена все еще долетал до хозяев магазина.

Когда г-н Пелюш, вздыхая, с мокрыми от слез глазами взобрался на свой табурет, обитый красным утрехтским бархатом, на котором он, как на троне, восседал за прилавком, дверь вновь распахнулась, и в проеме возникло смеющееся лицо Мадлена.

– Твой гнев пройдет, Анатоль! – крикнул торговец игрушками товарищу. – Но вот что никогда не пройдет, так это мое дружеское отношение к тебе. Пелюш, расстояние не будет мне помехой, и ты увидишь, что я не забуду тебя. Первый карп, которого я поймаю, первый кролик, которого я убью, первый салат, который я выращу, принесут тебе весть обо мне; и если когда-нибудь ты решишься порвать свои цепи и оставить свою каторгу, то приезжай ко мне в Вути, мой бедный невольник гроссбуха, и я научу тебя, как помещать свои деньги под сто процентов удовольствия, веселья и хорошего настроения.

И, закрыв дверь, Мадлен исчез.

III. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ НАЧИНАЕТ СОМНЕВАТЬСЯ В СВОЕМ ПРИЗВАНИИ

Расправа, учиненная им над Мадленом, стала большим событием в жизни г-на Пелюша.

Мы уже сообщили или, точнее, дали понять, как и за что он любил Мадлена; разрыв почти полувековой дружбы произвел на хозяина «Королевы цветов» сильное впечатление, и он остался недоволен собой.

Оскорбительные сомнения, громко высказанные вслух торговцем игрушками по поводу истинности счастья тех, кто добровольно приковывает себя к механизму торгашества, помимо прочего породили большую сумятицу в голове достойного г-на Пелюша, чьи мысли до тех пор следовали строгой системе.

Он пожимал плечами, смеялся от жалости, наедине с собой вслух размышлял о том, как мало значения рассудительный человек должен придавать мнению такого неразумного человека, как Мадлен; но, несмотря на все это, несмотря на сознание своего превосходства, ему никак не удавалось освободиться от этого навязчивого воспоминания. А одно сравнение, к которому прибег торжествующий наследник, дерзко позаимствовавший его у животного царства, особенно часто приходило ему на ум. Когда г-н Пелюш думал об этом, а это бывало по двадцать раз в день, он чувствовал, как холодный пот выступает у него на лбу; и тогда он начинал ерзать на своем табурете, словно желая доказать самому себе, насколько беспочвенно и неправдоподобно то оскорбительное сходство, которое Мадлен пожелал установить между честным коммерсантом и раковиной, намертво прикованной к скале.

Сидел ли г-н Пелюш не шелохнувшись, пристально глядя в свой гроссбух и, судя по его внешнему виду, целиком погрузившись в стратегические комбинации дебета и кредита, или же, казалось, был поглощен сортировкой продукции своих мастерских, в его голове билась лишь одна навязчивая идея: потребовать от своего ума новые доводы, которые с еще большей убедительностью доказали бы ему, что его фанатичная преданность коммерции была самым ярким проявлением физического и морального блаженства на этой земле!

Но, увы, боги, чья высочайшая сущность подвергается сомнению, перестают быть богами.

То, что подспудно творилось в потрясенной душе г-на Пелюша, долго ничем не обнаруживало себя, поэтому г-жа Пелюш, весьма сведущая в закорючках, с помощью которых записывают себестоимость и продажную цену товара, была неспособна хоть что-нибудь прочесть по тому зеркалу души, что называется физиономией.

Однако, замечая непривычное волнение г-на Пелюша, она время от времени с удивлением посматривала в сторону мужа.

Мы полагаем, что настала минута познакомить нашего читателя с г-жой Атенаис Пелюш, урожденной Крессонье.

Когда г-н Анатоль Пелюш – не будем долее скрывать это несколько вычурное имя, данное при крещении владельцу «Королевы цветов» (впрочем, Мадлен его уже поведал читателям), – когда, повторяем, г-н Анатоль Пелюш выбрал мадемуазель Атенаис Крессонье среди всех барышень, обращавших на себя внимание в его магазине, и возвел ее в ранг супруги и хозяйки заведения, он поступил так вовсе не потому (поспешим сказать это в назидание тем, кто мог бы приписать ему подобные мысли), что его соблазнили округлые формы, миндалевидные глаза и бархатистая кожа мадемуазель Атенаис. Нет, г-н Пелюш, благодарение Богу, оценивал эти ничтожные соблазны не выше того, чего они заслуживают. Лишь только предрасположенность к коммерции, которую он заметил у этой интересной молодой особы, склонила чашу весов в ее пользу и предопределила его выбор.

И действительно, как с несказанной гордостью говорил продавец цветов, мадемуазель Крессонье была рождена для торговли. Она в высшей степени обладала теми отрицательными качествами, которые, сочетаясь у женщины с присущими ей от рождения хитростью и двуличностью, превращают ее в настоящего Талейрана прилавка.

Таким образом, мадемуазель Атенаис Крессонье, ставшая г-жой Пелюш, вовсе не была чужда тому бурному процветанию, которое «Королева цветов» переживала в последние годы.

Но развитие коммерческих наклонностей мадемуазель Атенаис Крессонье нельзя, как в случае г-на Пелюша, рассматривать как следствие некоей привычки и приписывать их некой чуть ли не платонической страсти к превратностям коммерческих сражений. Госпожа Пелюш была гораздо более практичным человеком, чем ее супруг; она любила коммерцию не ради самой коммерции, а ради тех прибылей, которые та давала, ради тех денег, что она приносила. Будучи молодой и привлекательной, эта женщина любила золото, как любят его некоторые ростовщики и как любили его древние маги; ее завораживали его рыжеватые переливы, металлическое позвякивание; она ощущала, как все ее тело пронизывала магнетическая дрожь, когда в ее пухлую ручку опускалась золотая монета.

Если бы, подобно Пифагору, мадемуазель Атенаис могла вспомнить свои прошлые существования, то безусловно ей пришлось бы признаться, что во времена Юпитера она была Данаей.

Только что по поводу г-жи Атенаис Пелюш мы говорили о хитрости. Хотелось бы, чтобы наш читатель правильно истолковал значение этого слова в данных обстоятельствах. Очень часто бывает, что хитрость негоцианта, хитрость, свойственная его натуре, не имеет ничего общего с интеллектом, это лишь некое чутье, присущее породе двуногих, и ничего более. Стоя за прилавком, г-жа Атенаис Пелюш способна была бы обмануть самого Бога Отца и навязать ему кудель под видом шелка; но вне рамок своего официального существования она была столь наивна, а точнее, столь глупа, что этим вызывала к себе интерес.

Теперь легко понять, почему все признаки, указывающие на то, что ее супруг утратил свою привычную самоуверенность, ускользнули от ее проницательности.

Тем временем друг Мадлен и его неразумные решения стали неизменным предметом всех разговоров цветочника.

Пребывая в стенах магазина, г-н Пелюш и не помышлял отвлекать внимание г-жи Пелюш вопросами, не касающимися изготовления и продажи их продукции, настолько глубоко он был убежден в важности своих обязанностей и величии своей подвижнической обязанности; но как только оба супруга оставались в темной задней комнате, служившей столовой, г-н Пелюш давал волю своему негодованию, которое в течение шести часов он был вынужден вынашивать в своей груди.

Зачерпнув ложку супа и управляясь в ней с помощью вилки – г-н Пелюш благоговейно соблюдал старый обычай буржуа есть суп двумя руками, – продавец цветов, предоставленный в эти минуты самому себе благодаря прекращению всяческого общения с покупателями и товаром, пускался в злокозненные размышления, предназначенные служить темой для вариаций, которые он полагал себя вправе исполнять.

И тогда звучала целая симфония.

Все три четверти часа, пока длилась трапеза, г-н Пелюш изливал горечь своих мыслей, которые рвались наружу из его уст, сталкиваясь по пути с поглощаемой им пищей: под вареное мясо и первое блюдо, подаваемое после закуски, он высокомерно жаловался на бывшего торговца игрушками, оплакивал гибельный путь, на который того увлекло роковое безрассудство; под жаркое раздавались самые оскорбительные эпитеты, с помощью которых торговец цветами пытался определить умственные способности своего бывшего друга; наконец, когда подавался салат и изюм, обида его сердца прорывалась стремительным бурным потоком. И тогда, шаг за шагом отдаваясь во власть необузданных чувств, он уверял, что, выставляя напоказ свою склонность к сельской жизни, Мадлен просто-напросто хотел скрыть свои пороки, уклониться от порицаний истинного друга; он заявлял, что неминуемо – иначе и быть не может – дело кончится тем, что однажды утром Мадлена найдут умершим от скуки, раскаяния, огорчения и нищеты в его лачуге, как презрительно именовал хозяин «Королевы цветов» новое жилище своего приятеля.

В эти дни безудержного красноречия г-н Пелюш доходил до того, что грозил другу смертью от мгновенного внутреннего возгорания или же от белой горячки.

Было условлено, что в дни, когда в магазине появлялась мадемуазель Камилла Пелюш, эту чистую, невинную душу не должна пятнать грязью картина беспутной жизни Мадлена; и когда молодая девушка обеспокоенно спрашивала, нет ли известий о ее крестном отце, которого она так сильно любила, но больше не видела, г-н Пелюш довольствовался тем, что говорил ей с интонацией, горечь которой никому не удалось бы воспроизвести:

– Твой крестный, Камилла, совершает увеселительную прогулку.

Эти слова сопровождались резким нервным смехом, так сильно напоминавшим г-же Пелюш смех Мефистофеля, который во времена своей юности она слышала в театре Порт-Сен-Мартен, что при звуках голоса своего супруга бедная женщина невольно вздрагивала.

Тем временем Мадлен, нисколько не интересовавшийся всеми этими ядовитыми выпадами своего друга Пелюша – впрочем, он о них даже и не подозревал, – думал лишь о том, как сдержать свои обещания.

В одно прекрасное утро кучер небольшой повозки из Виллер-Котре доставил в «Королеву цветов» корзину, где, по его словам, лежали карп и угорь, и сразу же уехал, так как доставка была оплачена заранее.

Госпожа Пелюш высоко ценила в искусстве кулинарии бережливость, поэтому она весьма благосклонно приняла эту посылку, которая теперь, когда г-же Пелюш не приходилось больше терпеть бурные визиты бывшего торговца игрушками, почти примирила ее с ним.

Господин Пелюш бросил косой взгляд на эту широко раскрытую корзину: на подстилке из зеленой травы и в самом деле переливалась серебристая чешуя огромного карпа и закручивался спиралью великолепный угорь.

В это время один из приказчиков магазина принес записку, выпавшую из корзины.

В ней было всего несколько строчек:

«Подумать только, что лишь от тебя зависит познать настоящее блаженство, ощутить, как бьется в груди твое сердце, когда рыба порядочных размеров трепещет у тебя на крючке!

Бедный Анатоль!

Мое почтение сударыне, наилучшие пожелания моей крестнице.

Кассий Мадлен».

Вы видите, что мы идем от открытия к открытию. Мадлен, рожденный при Консульстве отцом-республиканцем, получил в крестильной купели имя тираноубийцы – Кассий; но, поскольку, желая отпраздновать годовщину того памятного дня, когда Мадлен искупил первородный грех, вы бы тщетно искали в календаре день поминовения святого Кассия, друг Пелюша решил, что ему желательно отмечать свой праздник 1 ноября, то есть в День всех святых.

Да простят нам это отступление, которое, на наш взгляд, имеет свое назначение. Мы принадлежим к числу тех, кто верит, что имена оказывают влияние на судьбу и характер человека, и мы могли бы провести здесь длинное философское исследование этих двух имен и этих двух характеров: Анатоль Пелюш и Кассий Мадлен.

Но мы предпочитаем вернуться к нашему повествованию.

Господин Пелюш разорвал записку и отшвырнул обрывки как можно дальше от себя.

Несколько дней спустя на адрес г-на Пелюша прибыла еще одна огромная корзина, и доставка ее также была уже оплачена.

Корзина до краев была наполнена овощами и фруктами, а поверх этих аппетитных съестных припасов лежал целый ворох простых полевых цветов, которые тем не менее были очаровательны.

Госпожа Пелюш отважилась на следующее замечание:

– Мне кажется, что сельский воздух сделал господина Кассия гораздо любезнее, чем это получалось у городского.

Супруга Пелюша взяла манеру называть Мадлена господином Кассием, переняв ее у двух друзей, привыкших обращаться друг к другу по имени, данному при крещении.

Впрочем, имя Кассий казалось ей гораздо более мужским, чем имя Мадлен, которое, напоминая о женщине и о Евангелии, плохо соответствовало общественному положению и полу торговца игрушками.

К этому новому дару прилагалось следующее послание:

«Я шлю тебе, дорогой Анатоль, образцы продукции моей мастерской. Не удивляйся, если ты обнаружишь некоторую разницу между цветами и фруктами, присланными мною, и теми, что находятся в твоем магазине. Конечно, я сам выполняю всю подготовительную работу, но ведь моим первым подручным является Господь Бог. Ах! Если бы ты хотя раз смог оценить то наслаждение, какое испытываешь, видя, как из почки благодаря твоему уходу вырастает одна из тех прекрасных роз, которые пахнут совсем иначе, чем клей; если бы ты смог познать то трепетное чувство, какое вызывает скромная вишня начиная с того дня, когда она стоит словно в снегу, вся усыпанная цветами, и до того времени, когда эти цветы постепенно превращаются в плоды, которые можно есть, не опасаясь, что металлическая проволока вопьется тебе в десны, то в тот же миг рассчитал бы всех своих мнимых цветочников и поспешил бы последовать моему примеру, продав свое каторжное дело другому невольнику.

Бедный Анатоль!

Мое почтение г-же Пелюш; мои наилучшие пожелания моей крестнице.

Кассий Мадлен».

Было очевидно, что мрачные предсказательства… – мне кажется, что я соорудил новое слово; клянусь честью, тем лучше для Академии! – что мрачные предсказательства г-на Пелюша сделали Мадлена весьма напористым, либо упоение деревенской жизнью вызвало у него горячее желание обращать других в свою веру.

Но и в том и в другом случае невинные насмешки деревенского жителя в адрес горожанина произвели болезненное впечатление на лавочника. Постоянное возбуждение и перенапряжение его ума начинало приводить именно к тому результату, которого он опасался: оно лишало столь дорогое его сердцу занятие той мощной притягательности, которая таилась в нем до сих пор. Господин Пелюш уже далеко не с прежней поспешностью распечатывал письма клиентов, его оставляли безразличным промахи служащих; дважды он поймал себя зевающим с риском вывихнуть челюсть во время разборки текущих счетов и уже со страхом стал задаваться вопросом, что станет с ним, если этот ужасный Мадлен прав, и не допустил ли он сам ошибку, посвятив жизнь бесконечному набиванию деньгами своего сейфа. Между тем коммерческое положение торгового дома Пелюша потерпело некий урон, который – поспешим сказать об этом, чтобы успокоить наших читателей, – был примечателен лишь тем, что оказался первым в его деловой практике.

IV. ТОРЖЕСТВО МАДЛЕНА

Несмотря на недовольство г-жи Пелюш, для которой всякая продажа, не связанная с оплатой наличными, относилась к разряду недозволенных сделок, г-н Пелюш открыл довольно значительный кредит одному своему бывшему служащему, ставшему торговым агентом.

Легко возбудимая натура женщин наделяет их даром предвидения. Кумекая сивилла, Дельфийская пифия, Аэн-дорская прорицательница, пророчица Кассандра – вот те, что подтверждают наше заявление и оставляют далеко позади себя старого зануду Калхаса и бретонца Мерлина.

Госпожа Пелюш точно предсказала мужу, что, отдавая в кредит эту сумму, он поступает весьма рискованно.

Бедный молодой человек был несчастлив в своих начинаниях: он не смог свести концы с концами и выполнить обязательства по отношению к своему кредитору; не желая пережить то, что юноша расценивал как свое бесчестие, он пустил себе пулю в лоб.

Господин Пелюш потерял тридцать тысяч франков – сумма, не имевшая для него ни малейшего значения. Однако, хотя с г-жой Пелюш при этом известии случился нервный припадок, хотя отныне она не могла говорить о том, что называла «наша беда», не проливая потоки слез, ее отчаяние нельзя было сравнить с потрясением, которое испытал ее муж, узнав об этом несчастье.

Даже если бы хозяин «Королевы цветов» вложил свой последний грош в сомнительный договор, имеющий неясный исход, то и тогда он не выглядел бы более подавленным.

Он часами просиживал на своем табурете, сдвинув брови, с отсутствующим взглядом, устремленным внутрь себя, погруженный в свои размышления, безразличный и более того – бесчувственный ко всему творящемуся вокруг.

Этот молчаливый уход в самого себя, столь чуждый обычному поведению и характеру г-на Пелюша, достиг такой степени, что г-жа Пелюш, устрашенная последствиями, которые он мог бы иметь, осушила свои слезы и положила конец причитаниям, чтобы попытаться утешить мужа. Но, вопреки намерениям молодой женщины, все ее попытки помочь ему, казалось, напротив, лишь усугубляли уныние хозяина «Королевы цветов».

Бережливая Атенаис приписывала это мрачное настроение г-на Пелюша влиянию злополучных пяти цифр, резавших глаза в статье доходов и потерь – в графе потерь.

Она ошибалась.

Эти тридцать тысяч франков, вышедшие из его сейфа, чтобы никогда туда больше не вернуться, составляли ничтожнейшую из забот, одолевавших торговца цветами. Он пожертвовал бы суммой, в четыре раза большей, чтобы вновь обрести утраченное безмятежное спокойствие души, то спокойствие, что некогда делало его равным богам.

Подобно любовнику, который после измены несравненной любовницы замечает, что его страсть к ней остыла, г-н Пелюш с тревогой спрашивал себя, как и чем ему удастся заполнить пустоту, образовавшуюся в его существовании.

Его самолюбие, которое двадцать лет непрерывных успехов немало укрепили и развили, помимо прочего, было жестоко оскорблено тем, что судьба будто встала на сторону Мадлена, заставив его самого склониться под тяжестью столь неожиданного несчастья. Это предательство Фортуны в то время, когда он нуждался в ее бесконечных милостях, чтобы поддержать пошатнувшуюся убежденность в своей правоте и разбить доводы противника, показалось ему ужасной несправедливостью судьбы.

Поэтому, несмотря на настойчивые просьбы и ласки жены, хозяин «Королевы цветов» оставался безутешен.

Но это было еще не все: меланхолия г-на Пелюша выражалась не только в моральных, но и физических проявлениях. Господин Пелюш был человек, которого в его квартале называли красавцем; это значило, что у него были полные щеки, глаза навыкате, ярко-красный румянец, выступающий вперед живот. И что же?! Щеки г-на Пелюша вытянулись, цвет лица потерял живость красок, делавших его похожим на один из тех восковых плодов, которые он ранее с такой гордостью изготавливал в своей мастерской. Его затуманенный взгляд усматривал в пространстве, на небе, невидимую и необъяснимую загадку. Наконец, его живот, который был столь же неподвижно величествен, как и у знаменитого Брийа-Саварена, вместо того чтобы сохранить свою блистательную округлость или даже увеличить ее, как честолюбиво надеялся его владелец, опал до такой степени, что однажды г-н Пелюш с ужасом заметил, что ему необходимо прибегнуть к унизительной помощи подтяжек, если он хочет, чтобы его брюки не сползали ниже положенного уровня.

Именно в это время г-жа Пелюш, испуганная переменами, произошедшими с ее мужем, решила прибегнуть к лечебному средству – окончательно забрать из пансиона свою падчерицу Камиллу; она знала, как сильна любовь г-на Пелюша к своей дочери, и нередко расценивала эту любовь как слабость; теперь отцовские чувства стали ее надеждой, и она рассчитывала, что влияние девушки разгонит хандру, захватившую ее супруга.

Мадемуазель Камилла Пелюш, которую мы до сих пор скрывали или почти скрывали от глаз читателей и которая сейчас выходит на сцену, должна была вскоре отпраздновать свое семнадцатилетие; ее красота не принадлежала к числу тех, что неизбежно привлекает взгляд и вызывает восхищение. Но стоило хоть один раз обратить на эту девушку внимание, как глаза сами собой неустанно возвращались к ее лицу, и уже невозможно было его забыть. Ее глаза, хотя и небольшие, сверкали сквозь двойную завесу ресниц, столь длинных и шелковистых, что они еще сильнее подчеркивали либо веселое, либо печальное выражение голубых зрачков. Рот ее был великоват, но его красила улыбка настолько благожелательная и добрая, что едва ли кто-нибудь замечал, как эта улыбка открывает зубы ослепительной белизны. Остальные черты лица Камиллы были безупречно правильными; ее милое личико обрамляли две каштановые косы необычайной густоты, и девушка умела укладывать их так очаровательно, как это свойственно только женщинам со вкусом, которые причесывают себя сами.

Это то, что касается ее внешности; скажем же теперь несколько слов о ее характере.

Мадемуазель Камилла Пелюш служила новым доказательством той утешительной истины, высказанной некоторыми оптимистами, что природа вознаграждает тех, кто в детстве был лишен ласки матери и ее наставлений, ранним развитием ума и большой работоспособностью.

Действительно, Камилла научилась всему, чему можно было научиться в пансионе; она довольно чисто говорила по-английски, приятным голосом пела романсы, аккомпанируя себе на фортепьяно, и замечательно рисовала цветы.

Отсутствие материнского внимания, всегда заботливого и доброго, но порой расслабляющего, ускорило зрелость ума Камиллы, и, ничего еще не зная о жизни, она благодаря тайному чутью с первых же слов мачехи поняла свою роль в отцовском доме.

С тактом, которого недоставало г-же Пелюш, девушка тут же угадала, что волнение, подмеченное ею на лице отца, нельзя объяснить незначительной денежной потерей, жертвой которой он стал. Она поняла, что лишь большие изменения, если только не полная перемена в привычках и занятиях отца, благотворно скажутся на его здоровье и станут тем лекарством, какое ей поручила найти г-жа Пелюш. И тогда с полнейшим самоотречением, в котором нельзя было и заподозрить малейшей неестественности, она стала легкомысленной и ветреной, не смущаясь сурово сдвинутых, словно у Юноны, бровей мачехи. Камилла утверждала, что после столь долгого заключения в Маре, то есть в одном из самых удаленных кварталов Парижа, она не может обходиться без развлечений, шума, движения. Вынужденный сопровождать дочь во время ее ежедневных прогулок от Бульваров к Елисейским полям и от Елисей-ских полей к Булонскому лесу, обязанный присутствовать вместе с ней на всех спектаклях, вкушать от всех удовольствий, к каким Камилла теперь проявляла такое безудержное пристрастие, г-н Пелюш внезапно должен был расстаться со своими привычками домоседа.

За все свои сорок восемь лет г-н Пелюш не прошел столько дорог, сколько заставила пройти его дочь за две недели этого увеселительного стипль-чеза.

Это отчаянное средство оказало на него довольно своеобразное воздействие.

Господин Пелюш, суставы которого несколько утратили гибкость от почти полувекового бездействия, всегда с трудом трогался с места. Он какое-то время сопротивлялся настойчивым просьбам Камиллы, прежде чем уступить высказанному ею новому капризу. Его необходимо было подстегивать нежными ласками, чтобы он решился взять разгон, то есть надеть себе на голову шляпу и облачиться или в свой деловой редингот, или, когда того требовали обстоятельства, в свой голубой мундир с золотыми пуговицами. Он так любил дочь, питал такую слабость к той, которую считал, по его заверениям – и мы можем поверить ему в этом на слово, – самым выдающимся творением, созданным его талантом цветочника, что в конце концов всегда покорялся ее воле.

Мало-помалу под благотворным влиянием Бульваров, Тюильри и Булонского леса, где, как известно каждому, воздух не имеет ничего общего с воздухом улиц Бур-л'Аббе и Гренета, его сомнения исчезали, тусклый взор оживлялся, и он вновь становился разговорчивым и общительным, обретая шаг за шагом самую искреннюю и беззаботную веселость. О «Королеве цветов» в течение трех недель никто из них не заговаривал, словно улица Бур-л'Аббе была на другом конце света; г-н Пелюш в удивлении останавливался перед чем-нибудь и засыпал Камиллу вопросами, ведь все было непривычным для этого старого дикаря, чуждого цивилизации: дочерняя любовь вырвала его из затворничества в мастерских, и он, подобно ребенку, всему удивлялся и радовался.

Влияние этих неведомых ему ранее чувств довело г-на Пелюша до восторженного состояния. В театре он проливал искренние слезы над несчастьями молодой героини, козни второстепенного персонажа вызывали у него яростное возмущение; на бегах – а ведь хозяин «Королевы цветов» никогда не имел ни малейшего понятия о том, что такое бега, – он выкрикивал громкие «ура», которые, говорят, пришли к нам с противоположной стороны Ла-Манша; присутствуя же на параде, он притоптывал в такт звукам военного оркестра. Наконец, когда г-н Пелюш шел под руку со своей дорогой Камиллой, он был так горд красавицей-дочерью, что позволял своей шляпе занимать наклонное и вызывающее положение, так сильно возмущавшее его некогда у Мадлена.

К несчастью, как только он возвращался домой, как только занимал свое место за дубовой конторкой, а приказчики клали перед ним целые кипы счетов, которые торговец цветами должен был занести в гроссбух, за несколько секунд совершалось обратное превращение, и под влиянием этого ужасного воздействия цветочник становился еще более печальным, более мрачным и угрюмым, нежели был до этого. Тяжелые вздохи, которые у него даже не было сил скрывать, вырывались из его груди, и не раз Камилле казалось, что отец украдкой смахивает слезу нарукавниками из голубого перкалина, защищавшими сукно его редингота.

Ежедневные наблюдения Камиллы раскрыли ей секрет упадка душевных сил отца; она выяснила то, в чем даже г-н Пелюш не осмеливался признаться самому себе, а именно, что равнодушие и даже отвращение сменили прежнюю коммерческую увлеченность владельца «Королевы цветов», и девушка поняла, что, если они хотят спасти отца, его необходимо вытащить из состояния расслабленности, в котором он мог лишь прозябать.

Однажды она решилась поделиться своими здравыми размышлениями с мачехой.

Безусловно, общественное положение г-жи Атенаис Пелюш во многом превосходило те надежды, какие она могла питать в девичестве, но все же молодая женщина не могла без содрогания подумать о том дне, когда состояние, которое она была призвана разделить, перестанет увеличиваться; полученная прибыль теряла в ее глазах всякое значение, когда г-жа Пелюш думала о тех деньгах, которые ей не удастся приобрести; поэтому, едва Камилла заговорила с ней о необходимости отказаться от «Королевы цветов», особенно после пережитой ими потери, Атенаис громко раскричалась. Она назвала опасения Камиллы выдумками пансионерки и достаточно язвительно заметила, что, если бы капризы испорченного ребенка не отвлекали г-на Пелюша от его занятий, он бы уже вполне поправился; под конец она запретила девушке забивать голову отца подобным вздором.

Этот выговор сильно опечалил Камиллу, и она больше не осмеливалась предлагать отцу новые прогулки.

Шли последние дни августа.

В субботу около четырех часов пополудни г-н Пелюш меланхолично готовил зарплату своим работникам, когда, подняв глаза к потолку, – с недавних пор он приобрел эту губительную привычку, – он увидел человека, который, стоя под его окном, казалось, следил за всеми его движениями со странным вниманием.

На голове этого человека была фетровая шляпа с широкими полями, и ее край, прижатый к стеклу, к которому прислонил свое лицо нескромный незнакомец, загораживал от г-на Пелюша большую часть физиономии этого назойливого любопытного.

Манера незнакомца одеваться показалась торговцу цветами столь же странной, сколь и причудливой. Но внимание г-на Пелюша привлекла даже не его голубая хлопчатобумажная блуза, а высокие кожаные гетры с застегивающимися голенищами, сделанная из кожи и сетки сумка, которую он носил через плечо, два рога с медными застежками, болтавшиеся под обеими руками, и, наконец, двуствольное ружье, видневшееся из-за его плеча и ничем не напоминавшее то оружие, которое правила предписывают носить национальным гвардейцам.

В эту минуту небольшой уголок лица неизвестного, открытый для г-на Пелюша, исказила невероятная гримаса. Цветочник побледнел как полотно; он подпрыгнул на своем табурете и с чувством, заставившим г-жу и мадемуазель Пелюш поднять головы, закричал:

– Мадлен!

Это в самом деле был Мадлен, который с привычным для него шумом уже открывал дверь, Мадлен, который, возвращаясь после пяти месяцев разлуки в магазин своего старого товарища, казалось, продолжил тот взрыв смеха, что был начат им, когда он выходил из этих стен. Это был Мадлен еще более веселый, более шумный, более радостный, чем когда-либо, и однако, этот Мадлен столь мало походил на прежнего, что узнать его можно было, лишь сосредоточенно вглядываясь в него.

Было нечто основательное – и следовало это признать, глядя на нынешнего Мадлена, – в сельских увлечениях, заняться которыми стесненность в средствах так долго мешала бывшему торговцу игрушками, принося ему тем самым огромный вред; теперь же под влиянием нового существования, размеренного и спокойного, во всем его облике произошли коренные перемены. В противоположность г-ну Пелюшу, похудевшему и побледневшему, Мадлен утратил свою худобу и заметно располнел. Острые углы его лица, словно вырезанные лезвием ножа, сгладились, во взгляде появилась живость, никак не связанная с алкогольным перевозбуждением; спина распрямилась, цвет лица, некогда желтый от бессонных ночей и красноватый от чрезмерных возлияний, принял под влиянием свежего воздуха тот теплый, смуглый оттенок, что служит характерным признаком здоровья и силы.