Текст книги "Парижане и провинциалы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Я сомневаюсь, что в ближайшее время вам представится возможность отплатить ему тем же, ибо на охоте не всякий день видишь человека, который был бы так близко от смерти.

– Да, – сказал г-н Пелюш, – разбойник меня изрядно потрепал, признаюсь; но, пока силы не оставили меня, я повторял про себя: «Давай, давай, парень, моя пуля должна сделать свое дело, и скоро наступит моя очередь».

– Так вот, дорогой мой сударь, – заметил неумолимый Жюль Кретон, – я отвечу вам, что вы поступили бы гораздо лучше, если бы подумали в это мгновение о вашей жене и вашей дочери, которых вы вполне могли бы никогда больше не увидеть.

Эти последние слова произвели переворот в мыслях г-на Пелюша, чье тщеславие, исключительно внешнее, никогда не затрагивало его чувств; голова торговца цветами склонилась на грудь, лоб нахмурился, две крупные слезы навернулись на его глазах и медленно скатились по щекам; одновременно с этим пожатие его руки, все еще державшей руку Мадлена, стало крепче; он наклонился к своему другу и, уступая волнению, бросился ему на шею и расцеловал его с небывалым жаром.

Тем временем в зарослях показались новые лица, прибывшие на место происшествия. Это были Камилла и Анри в сопровождении нескольких крестьян и слуг замка.

Анри поддерживал девушку и казался не менее взволнованным, чем она; пока они шли, он пытался ее успокоить, утешить, но все его уговоры были напрасны. Едва Камилла сквозь ветви увидела группу охотников, она, бледная как привидение, с блуждающим взглядом, трясущимися губами, не в силах вымолвить ни слова, ускользнула от своего провожатого и бросилась вперед, оставляя клочки своего платья на колючках кустарника.

Как только девушка увидела г-на Пелюша, силы, почерпнутые ею в нервном перевозбуждении, покинули ее, дрожавшие колени подогнулись, она пошатнулась и упала бы, не окажись рядом Анри, подхватившего ее. Она могла лишь протянуть руки, вскричав:

– Отец! Отец!..

При звуках этого голоса г-н Пелюш оставил своего друга и подбежал к дочери; он прижал ее к груди, покрывая ее лицо поцелуями и орошая его слезами.

– А, как замечательно вновь увидеть, вновь обрести свое дитя! – вскричал он. – Боже мой! Неужели ты был бы так жесток, что разлучил бы меня до срока с той, которую я столь нежно люблю? Вот, вот, вот! – продолжал он, сопровождая каждое это слово звучным поцелуем. – Однако тебе надо прежде поблагодарить Мадлена! Если бы не он, ты была бы здесь, но я не узнал бы тебя, не услышал бы тебя, не смог бы обнять и расцеловать тебя, а ведь это так чертовски приятно!

Услышав эти слова отца, девушка оставила его, чтобы броситься на шею крестному.

– О! Будь спокойна, – продолжал г-н Пелюш, – будь спокойна, Камилла, мы не из тех, кто забывает услугу. Впрочем, могу ли я ее забыть? Всякий раз, когда твои губы прикоснуться к моему лбу, всякий раз, когда твой голос заставит трепетать мое сердце, я скажу себе: «Это Мадлену я обязан этим счастьем». Да, моя жизнь принадлежит ему, так как я ему обязан больше, чем жизнью! И если он попросит у меня мой магазин, мое состояние, все-все, я ему отдам все, за исключением, быть может, моего креста Почетного легиона, который, впрочем, ни на что ему не пригодится, ведь это личная награда.

И Камилла из объятий Мадлена вновь перешла в объятия отца.

Все, кто присутствовал при этой сцене, на время забыли о маленьких странностях г-на Пелюша и разделили с ним его волнение.

Но он был не таким человеком, чтобы надолго оставить их под этим впечатлением.

– Ты не видела моего кабана, доченька? – вскричал он, беря ее за руку и подводя к тому месту, где покоилась его, как он считал, жертва. – Подойди и посмотри. О! Такие встречаются не каждый день не только на улице Бур-л'Аббе, но и в лесу Вути! Какая огромная туша! И несмотря на свои размеры, он в десять раз проворнее косули! Смотри, вот пуля Мадлена, отличный выстрел, не так ли? Но моя угодила точно под лопатку, именно в то место, куда мне указали. Ты согласишься, что не моя вина, если он сразу не упал! Но это не имеет значения, ведь он не избежал смерти.

– Простите! Простите! – вмешался Жюль Кретон, вот уже несколько минут осматривавший все окрестные деревья и обнаруживший на коре одного из них следы совершенно свежих повреждений. – Если вы позволите, господин Пелюш…

Мадлен повелительным знаком велел Жюлю Кретону замолчать, и г-н Пелюш, который слишком увлекся, снисходительно выслушивая комплименты Анри, не обратил внимания на это замечание.

– Да, – отвечал он Анри с теплотою, мало согласовывавшейся с его неприязнью к этому дворянину. – Да, решительно охота на редкость приятное развлечение; она подобна войне: даже я, имеющий некоторый опыт сражений, никогда еще не подвергался такой серьезной опасности, как сегодня. Однако Мадлен прав, надо быть осторожным, очень осторожным!

Господин Пелюш мог бы долго продолжать в том же духе, если бы Мадлен не напомнил ему, что день близится к концу и пора возвращаться домой.

Как истинный храбрец, владелец «Королевы цветов» отказался от перевязки, но героизм г-на Пелюша не зашел настолько далеко, чтобы он воспротивился сесть в коляску Анри и в ней вернуться в деревню.

XXVII. ДВОЙНАЯ ИСПОВЕДЬ

На следующий день Мадлен, следуя своей привычке, встал на рассвете; спускаясь по лестнице, он старался не шуметь, понимая, что волнения и напряжение предыдущего дня сделали отдых необходимым как для самого г-на Пелюша, так и для его дочери.

Едва светало; пурпурные полосы на небосклоне с трудом рассеивали сумрак, еще окутывающий землю, и в ту минуту, когда Мадлен, с бесконечными предосторожностями открыв дверь, выскользнул на крыльцо, ему показалось, будто какая-то тень мелькнула от дома к саду и растворилась среди деревьев.

Сильно заинтригованный этим неожиданным явлением, он бросился по стопам незнакомца.

Однако Мадлен раньше всех встал с постели вовсе не ради того, чтобы приветствовать дневное светило или послушать утреннее песнопение птиц. Охота почти целиком поглощала все его дни с утра до вечера, и работать в своем маленьком саду ему приходилось в самые ранние часы, вот почему на ногах у Мадлена были сабо, затруднявшие его ходьбу и не оставлявшие ни малейшей возможности догнать беглеца, который, напротив, бежал с юношеской легкостью.

Тем не менее, несмотря на это преимущество убегавшего, Мадлен видел его с достаточно близкого расстояния, чтобы быть твердо уверенным в том, что он имеет дело не с призраком, а с человеком.

Человек этот промчался мимо прохода, ведущего в парк, купы деревьев которого предоставляли ему многочисленные укрытия, и, с какой-то нарочитой решимостью преодолев живую изгородь, двинулся в совершенно противоположном направлении, идущем в сторону поля.

Этот маневр заставил Мадлена задуматься; внезапно остановившись, он вернулся назад, вошел в парк, направился к замку и, взяв один из железных стульев, стоявших на лужайке, спокойно сел, предусмотрительно, однако, укрывшись за двумя кадками с гигантскими апельсиновыми деревьями.

Он не прождал и десяти минут, как увидел черный силуэт беглеца, показавшийся на неясном фоне утреннего тумана. Этот силуэт приблизился, и вскоре Мадлен узнал в посетителе, за которым он гонялся, своего крестника.

Как только Анри поставил ногу на первую ступеньку крыльца, бывший торговец игрушками вышел из своей засады и окликнул его.

– Ты вышел на прогулку чересчур рано, мой мальчик.

– В этот час равнина смотрится прекраснее всего, не правда ли? – ответил Анри в некотором замешательстве.

– Однако, – продолжал Мадлен, – мне кажется, что ты шагал слишком быстро, ведь ты, похоже, совсем запыхался.

– Да, это так, мой старый друг. У меня застыли ноги, и я немного пробежался, чтобы согреть их.

– Хорошо, продолжим этот допрос, раз тебе этого так хочется. Скажи мне, восход какого светила ты встречал, устремив глаза на мой второй этаж? Правда, солнце садится в этом направлении, но я никогда не видел, чтобы оно вставало там же.

Анри слегка улыбнулся и густо покраснел. Мадлен громко расхохотался, и это склонило чашу весов в сторону веселья и помогло Анри преодолеть смущение.

– А-а! – приговаривал Мадлен, радостно потирая ладони. – Я и не думал, что ты так легко воспламеняешься, и уж никак не подозревал, что у моей крестницы такой зажигательный темперамент. Едва сутки, как она здесь, а у нее уже есть поклонник! И при ее первом пробуждении под моей бедной крышей красивый молодой человек уже воркует под ее окнами! Но это ваше дело, дети, и признаюсь, я и вполовину не надеялся на подобное.

– Мадемуазель Камилла очаровательна! – с восторженной убежденностью вскричал Анри.

– Черт возьми! Ты, похоже, вознамерился убеждать меня в этом.

– А теперь, когда лед сломан, я рад, что вы застали меня под ее окнами, дорогой Мадлен.

– Ба! Почему же?

– Потому что вы мне дали очень удобный случай обратиться к вам с просьбой поговорить с ее отцом о нашей женитьбе.

– Черт! Эко ты взялся за дело!

– Но, – возразил Анри с легким нетерпением, – разве не вы сами два дня назад первый советовали мне жениться?..

– Не отрицаю.

– Жениться, когда я встречу женщину, которая покажется мне достойной составить мое счастье?

– И ты с первого же взгляда разглядел в мадемуазель Камилле такую женщину?

– Безусловно. Это вас удивляет?

– В моем возрасте уже ничему не удивляешься, мой мальчик. Однако моя любовь к тебе заставляет заметить, что, возможно, воздух лавки, который Камилла вдыхала с детства, оставил свой отпечаток не только на ее характере, но и на ее чувствах, а ограниченные, мелочные идеи, унаследованные ею от отца и матери, несовместимы с теми, которые ты черпаешь не только из своего просвещенного воспитания, но и из своих артистических наклонностей. Трудно достичь семейной гармонии, когда столь по-разному видишь, чувствуешь и судишь.

– Как вы можете так говорить? – нетерпеливо воскликнул Анри. – Я попробую перефразировать один из псалмов царя Соломона на ваш счет: «Имеете глаза, и не видите, имеете уши, и не слышите». Как вы могли не заметить, что мадемуазель Камилла еще более прекрасна своими душевными качествами, чем внешним очарованием, что нет такого деликатного чувства, которое не нашло бы отклика в ее сердце, нет такого вопроса из области нравственности, о котором она не могла бы судить?

– Извини меня, мой мальчик, извини, – сказал Мадлен с несколько насмешливым раскаянием. – Я вовсе и не помышлял хоть чем-то оскорбить мою крестницу. Ведь я только вспомнил те самые возражения, какие ты сам приводил мне несколько дней назад в ответ на мои намеки.

– Скажите лучше, что вы ищете способ избежать поручения, которое не кажется вам слишком приятным…

– Ну, это что-то новое!

– Вы мне много раз с похвальбой говорили о вашем влиянии на господина Пелюша, и со вчерашнего дня я замечаю, что все ваше влияние ограничивается лишь тем, что вы навязываете ему свои влечения.

– В самом деле?!

– И я понимаю, что вы колеблетесь между страхом вызвать раздражение у вашего друга и твердым желанием составить мое счастье.

– Ах, вот что! Но ты, похоже, упрекаешь меня?!

– Впрочем, с самого моего рождения я уже успел привыкнуть к одиночеству.

– Бедное дитя! Я советую тебе излить душу!

– Так что вы можете избавить себя от необходимости быть моим посредником; я сам поговорю с господином Пелюшем.

– О да! Я советую тебе это!

– И если он откажет мне…

– То что?

– Тогда я вернусь в Африку, где при некотором везении воспоминания о мадемуазель Камилле не будут меня преследовать слишком долго.

– Черт тебя возьми! – закричал возмущенный Мадлен и, внезапно развернувшись, покинул молодого человека.

Бывший торговец игрушками направился в свой сад, но по дороге он активно жестикулировал и вслух говорил с самим собой, что никак не входило в его привычки и должно было означать страшное перевозбуждение:

– Я правильно сделал, что ушел от него вот так неожиданно, не простившись, иначе я был бы вынужден выложить ему всю правду. Встречали ли вы еще когда-нибудь подобного чудака?! Двадцать пять тысяч ливров ренты, громкое имя, семьи нет, а это значит, нет тех предрассудков, которые помешали бы ногам следовать за сердцем, и он еще осмеливается говорить об одиночестве! И кому? Тому самому, кто… А! Тысяча чертей! Я решительно был прав, что оставил его. Но разве мог я когда-нибудь предположить, что этот Анри, холодный и сдержанный, как англичанин, воспылает таким огнем при первом же свидании! Но он совсем одержимый! (Суровое выражение лица Мадлена смягчила улыбка.) Черта с два в мое время любили так! Когда мы влюблялись, то наши лица всегда растягивались в улыбке и никогда не вытягивались от кислой мины. Смеялись, влюбляясь; смеялись, любя; смеялись, даже расставаясь. Странное пошло поколение! Странное поколение!

Этот монолог привел Мадлена к грядке с артишоками, которую он решил взрыхлить. Он взял заступ и с тщательностью, присущей тем, кто выполняет такую работу, очистил его металлическую часть; но едва он приготовился нажатием ноги погрузить острие в землю, как услышал голос, звавший его. Обернувшись, Кассий увидел Камиллу.

Одетая в утренний пеньюар, девушка была все так же очаровательна, но казалась несколько бледнее, и по широким голубым кругам под ее глазами легко было догадаться, что сон не помог ей справиться с волнениями предыдущего дня.

– Ну, – пробормотал Мадлен, откладывая заступ, – похоже, что мне не удастся заняться сегодня моими артишоками. Однако по крайней мере от этой не приходится ждать выходок вроде той, что мне сейчас преподнесли.

И Мадлен, подойдя к крестнице, нежно поцеловал ее в лоб.

– Почему ты так рано встала с постели? – спросил он. – Утренний воздух наших полей чересчур свеж для обитателей улицы Бур-л'Аббе. Я всегда видел, как парижане расплачиваются насморком за зрелище восхода солнца; и потом, если ты непременно хочешь его увидеть, то можешь наслаждаться им из твоей комнаты, находясь под защитой оконного стекла.

– Но мне не холодно, крестный, уверяю вас. Посмотрите сами.

При этих словах Камилла протянула руку Мадлену.

– В самом деле, твоя рука совершенно сухая и горячая. У тебя жар, мое бедное дитя?

– Нет, у меня нет жара, – ответила девушка, опуская глаза, – но…

– … но что?

– Я очень взволнована, крестный.

– И можно узнать, чем ты взволнована? – спросил Мадлен, сдвигая брови и устремляя на крестницу вопросительный взгляд.

Камилла пребывала в явном замешательстве: она не поднимала головы и пыталась вернуть себе спокойствие, разбрасывая камешки аллеи носком туфельки, которую могла бы надеть, кроме нее, разве только Золушка.

– Испытываемое мной чувство вполне естественно, крестный, после ужасного происшествия, чуть было не лишившего меня отца. Я все еще продолжаю дрожать, и, несмотря на счастье быть подле вас, я чувствую, что мне больше не будет покоя, если я буду знать, что каждый день он подвергается подобной опасности, и я хотела бы… я пришла к вам, крестный, чтобы умолять вас…

– Ну, о чем ты пришла умолять меня? – холодно спросил Мадлен, делая вид, что не замечает смущения крестницы.

– О! Не говорите со мной так! Вы отнимаете у меня мужество обратиться к вам с просьбой, которая, я чувствую это, огорчит вас и на которую, однако, вы не сможете ответить отказом, ведь от этого зависит мое спокойствие.

– Говори же, дитя, говори! – вскричал бывший торговец игрушками, забыв при виде слезы, блеснувшей во взоре девушки, инстинктивные опасения, порожденные столь торжественным вступлением. – Мне кажется, я никогда не был слишком суровым крестным отцом.

– О нет!.. Вся моя надежда только на вас, – продолжила Камилла, обвивая руками шею Мадлена и пряча голову у него на груди, вероятно, чтобы окончательно покорить его этой лаской, но и, возможно, чтобы скрыть от него свое смущение. – Видите ли, крестный, необходимо…

– Что?

– Дабы вы, не открывая, что желание исходит от меня, добились от отца, чтобы мы сегодня же вернулись в Париж.

Изумление Мадлена было столь велико, что, высвобождаясь из объятий крестницы, он отскочил назад в самую середину грядки, не обращая внимания на полдюжины ростков горошка, раздавленных его сабо.

– Уехать?! Вернуться в Париж?! – закричал он. – Но в чем причина, мадемуазель?

– Я вам уже назвала ее, крестный, – пробормотала Камилла, не осмеливаясь поднять глаза.

– Но, черт возьми! Кабаны встречаются не каждый день, и не каждый день имеешь глупость повиснуть на их клыках, словно на вешалке! Будем надеяться, что вчерашний урок пойдет твоему отцу впрок, черт побери! Отныне он станет доверять опыту своего друга Мадлена.

Волнение Камиллы, казалось, росло по мере того, как Мадлен говорил, и из ее глаз заструились по щекам слезы.

– Нет! Нет! – настаивала она. – Я не смогу так жить: нам нужно расстаться, крестный, это необходимо. Впервые вы отвечаете отказом на мои просьбы, и никогда еще я не просила вас с таким жаром и такой тревогой! Позвольте нам уехать; я не могу, я не хочу даже часу оставаться здесь долее.

Пока она говорила, ее плач перешел в рыдания. Она задыхалась и с мольбою протягивала к крестному руки. Но тот был достаточно проницателен, чтобы догадаться, что сильнейшее волнение Камиллы было вызвано чем-то иным, нежели страхом дочери за жизнь отца.

– Камилла, ты скрываешь от меня что-то, – сказал он. Девушка не ответила.

– Ведь в этом замешан господин Анри, – добавил Мадлен со своей обычной прямотой.

Услышав это имя, так четко и внятно произнесенное, девушка стала пунцовой. Ее руки и губы заметно дрожали. Она с усилием пробормотала:

– Нет, крестный. Как вы могли такое подумать?.. Она не закончила.

– Да, – продолжал Мадлен, все более и более горячась, – да, в этом замешан господин Анри. Пусть он окончательно потеряет голову, пусть превратится в помешанного, если ему так хочется, – все это касается только его; но я не позволю ему заставлять плакать эти глаза, которые я никогда не видел проливающими слезы. Он был непочтителен с той, к которой я отношусь как к своей дочери; он заслуживает урока, и он его получит.

– Но, крестный…

– Он его получит, говорю я тебе. Ты увидишь, как торговцы игрушками обращаются в этом краю с дворянами.

– Все, что вы говорите, крестный, это безумие!

– Безумие? – повторил Мадлен, полагавший, что он ослышался.

– Да, безумие. И если бы я знала, что вы воспользуетесь этим предлогом, чтобы доставить неприятности господину Анри, я не стала бы ждать согласия моего отца: я уехала бы тотчас, одна, ушла бы пешком, если бы это потребовалось.

– Что я слышу?

– О! Несправедливо, – продолжала Камилла с непритворным негодованием, от которого ее глаза засверкали, а голос стал прерываться, – несправедливо обвинять этого бедного молодого человека, виновного лишь в том, что он был слишком вежлив и учтив со мной, несправедливо обвинять его, повторяю, в неуважении: одного только благородства его характера будет достаточно, чтобы защитить его от такого подозрения.

– Черт возьми! Мадемуазель крестница, вы защищаете его как настоящий адвокат, и чувствуется, что предмет защиты вас вдохновляет.

Это замечание вновь раздосадовало Камиллу, которую, казалось, обуревали самые противоречивые чувства. Из ее глаз опять заструились слезы, а маленькая ножка нетерпеливо притопнула.

– Оставьте меня! – вскричала она. – Оставьте меня! Вы меня не любите, вы меня никогда не любили! Я это отлично вижу. Я сейчас отыщу отца, привязанность которого ко мне неизмеримо выше вашей. Он согласится с моими доводами, я уверена в этом: он не захочет, чтобы я умерла от огорчения. Он поймет, что меня гложет безумная тревога, что я не в силах оставаться в этом доме, где мое пребывание стало невыносимым. Он не будет противиться тому, чтобы мы немедленно уехали отсюда.

При этих словах мадемуазель Камилла поднесла платок к глаза и убежала, не внемля настойчивым просьбам своего крестного отца, пытавшегося ее удержать.

Однако этот внезапный уход, казалось, отнюдь не произвел на Мадлена столь же неприятного впечатления, какое оставил у него первый утренний разговор.

После того как крестница легко взбежала по ступенькам крыльца и исчезла в прихожей, он разразился громким взрывом смеха.

– Решительно, – вскричал он, – всюду становится горячо! Этот каприз, это желание внезапного, необъяснимого отъезда говорят еще более красноречиво, чем признания Анри, которому грех жаловаться на недостаток красноречия. Стоит только человеку заговорить о любви, как с ним происходят подлинные перемены. Пока Камилла вела эту беседу, я дважды или трижды с удивлением смотрел на нее, сомневаясь, она ли это говорит со мной? Не назвала ли она меня безумным? По правде говоря, я думаю, она бы набросилась на меня с кулаками, пригрози я только дать щелчок бедному молодому человеку. Ах, старина Мадлен, если бы ты уже не обжегся однажды, то это научило бы тебя не играть с огнем. Но как бы там ни было, если я хочу оборвать отпрыски у моих артишоков, которые уже начинают чахнуть, то мне следует побыстрее подлить немного воды на пылающие угли. Итак, отправимся на поиски моего друга Пелюша.

И Мадлен, бросив грустный взгляд на покинутую им грядку, вскинул на плечо заступ и грабли и направился к дому.