Текст книги "Ашборнский пастор"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

XXV. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)

Рано утром врач покинул меня, и я осталась одна наедине с телом моей дорогой дочери.

По крайней мере, одно утешение у меня оставалось, и я извлекла его из собственной нищеты: поскольку люди знали, что я из-за бедности близка к смерти от голода, никто не явится помочь мне положить Бетси в саван.

Точно так же, как при ее рождении я сама взяла на себя первые заботы о ней, теперь, после ее смерти, я сама отдам ей последний долг.

Впрочем, даже будучи и в самом деле мертвой, она все еще оставалась со мной; смерть оказалась настолько милосердной к ней, что даже самые тонкие черты лица Бетси ничуть не исказились.

И кто же помешает мне верить, что она спит, ждать ее пробуждения – вплоть до мига, когда мне уж точно придется расстаться с ней навсегда?!

К счастью, этот миг еще не был близок; обычно погребение совершалось через тридцать шесть или сорок часов после смерти.

Так что я имела возможность оставаться рядом с моей дорогой усопшей еще целый день.

Тут я неожиданно для себя подняла голову, и мой взгляд упал на кладбище; мне показалось, что каких-то два человека копали там могилу.

Могилу – для кого?

Значит, кто-то умер накануне?

Я встала и подошла к окну.

Новую могилу копали рядом с могилой моего мужа, на том самом месте, что было оставлено для нас.

Сомневаться не приходилось: эта могила предназначалась для моей дочери. Но зачем копать яму сегодня, когда покойницу будут хоронить не раньше чем завтра?!

Я распахнула окно.

Звук открывающегося окна привлек внимание обоих могильщиков.

Они поздоровались со мной.

– Что вы там делаете? – крикнула я им.

– Да вы же сами видите, – отозвался один из них, опершись на лопату. – Копаем могилу.

– Могилу?

– Конечно, могилу.

– А для кого?

– Для вашей дочери; она ведь умерла сегодня ночью.

– Кто же велел вам копать эту могилу?

– Господин пастор.

Пастор? Чего вдруг этот человек вмешивается в мои дела?!

Если бы один из его проклятых мальчиков умер или даже умерли оба, разве я стала бы много раньше положенного часа погребения давать распоряжения копать им могилу?!

В этом крылась какая-то тайна.

Эта тайна чем-то мне угрожала.

Я закрыла окно и поспешно вернулась к кровати моей дочери.

Через несколько минут в дверь постучали.

Я не ответила и только покрепче прижала к себе это бедное безжизненное тело.

Постучали второй раз, третий, но я так и не откликнулась.

После этого дверь открылась.

Оказалось, что это столяр принес гроб.

Он остановился на пороге, не решаясь войти в комнату.

Наверное, страшно было смотреть на меня, сидевшую с распущенными волосами, охватившую руками покойницу и устремившую в вошедшего сверкающий взгляд.

– Что вам нужно? – крикнула я ему. – И что вы собираетесь здесь делать?

– Что я собираюсь здесь делать? Я вот принес этот гроб.

– Для кого?

– Как для кого?! Разве ваша дочь не умерла сегодня ночью?!

– Но, в конце концов, кто вам заказал этот гроб?

– Господин пастор.

– Опять пастор!

Пока я перебирала в уме мотивы, которые могли бы толкнуть пастора взять на себя заботы о похоронах, столяр поставил гроб посреди комнаты и вышел, оставив дверь открытой.

Этот гроб был из разряда тех, какие делают для самых последних бедняков.

Сколочен он был из некрашеного дерева и к тому же неплотно, с просветами между досками.

О дорогая моя маленькая Бетси, как неуютно будет внутри него твоему столь хрупкому телу!

Я уткнулась головой в холодную грудь дочери и разразилась рыданиями.

Но вскоре сквозь слезы я услышала, что ко мне как будто бы кто-то обращается.

Я подняла голову.

На пороге стояла старуха.

Я узнала ее; это она в общине проводила ночь у ложа умершего.

– Да пребудет с вами Господь, добрая женщина! – сказала мне она.

– Хорошо, хорошо! – прервала я вошедшую. – И что дальше?.. Вы же знаете, я бедна и не смогу дать вам милостыню.

– Я пришла вовсе не милостыню у вас просить, добрая женщина: я пришла завернуть в саван вашу дочь.

– Вы? Завернуть в саван мою дочь?

– Ну, конечно! Мне за это заплатили, а если деньги получены, надо приниматься за дело.

– Но кто же вам заплатил?

– Господин пастор. Пастор! Опять пастор!

– Но почему он в это вмешивается? – воскликнула я.

– Дело вот в чем: так как вы у него живете…

– О да, к несчастью… Я это знаю!

– Так вот, он боится…

– Боится? За кого?

– За жену и детей.

– И чего же он боится?

– Заражения.

– Заражения?

– Да, ведь мисс Элизабет, вы хорошо это знаете, умерла от заразной болезни; так что пастор по чьему-то совету решил похоронить вашу дочь без промедления, а затем сжечь все вещи, какими она пользовалась.

– Похоронить мою дочь без промедления! Сжечь все вещи, какими она пользовалась! Что это вы такое говорите?

– Говорю правду. Болезнь у нее была заразная, а доказывается это уже тем, что корова, дававшая молоко для вашей дочери, сдохла, а вторая корова заболела. Так что надо поторопиться с погребением вашей дочери, чтобы зараза не распространилась по всей деревне.

Я перевела взгляд на это тело, словно хранимое божественным дыханием: утратив красоту жизни, оно обрело красоту смерти.

– О Боже мой, Боже! – вырвалось у меня. – Неужели же люди так и будут преследовать меня до самого конца?!

– И к тому же, – продолжала старуха, – этот достойный господин Драммонд (так звали пастора) – да хранит его Господь! – поторопился отправить подальше отсюда свою жену и сыновей.

– Где же они?

– Не знаю; быть может, в Милфорде или в Пембруке, куда он их отослал, опасаясь заразы. Бедная госпожа Драммонд, она так любит своих детей, что умерла бы, если бы потеряла одного из близнецов!

– Она не умрет, ведь я не умерла, – возразила я. – Ладно, идите!

– Но я пришла завернуть тело вашей дочери в саван…

– Вы пришли завернуть тело моей дочери в саван, хотя вам сказали, что она умерла от заразной болезни?

– Разумеется.

– Так что же сами вы не боитесь заразы?

– То-то и оно, что боюсь.

– Тогда почему же вы подвергаете себя опасности?

– Потому что это мое ремесло, добрая женщина.

– Скверное у вас ремесло, если оно вынуждает вас подвергать себя такой опасности! – заявила я не без насмешки.

– Что вы хотите, – смиренно отозвалась старуха, – ведь надо же как-то жить.

И она подошла к кровати моего ребенка. Но я встала между ней и телом Бетси.

– Благодарю вас, бедная женщина, – сказала я ей, – за то, что вы хотели позаботиться о моей дочери, хоть и не бескорыстно; но никто, кроме меня, не коснется моей дорогой мертвой девочки.

– Но господин пастор заплатил мне.

– Скажите ему, что вы выполнили вашу погребальную работу, и деньги, которые вам была даны, останутся при вас.

– В таком случае, все к лучшему… К вашим услугам, добрая женщина.

– Прощайте! Старуха ушла.

Итак, это пастор заставил выкопать могилу; это пастор заказал гроб; это пастор прислал женщину, чтобы она подготовила умершую к погребению; это пастор торопил с похоронами – и все это из опасений за здоровье жены и детей.

Удивляло меня и то, что оба эти злые близнецы с таким равнодушием отнеслись к смерти моей дочери.

Что я видела все яснее во всем происходящем, так это то, что меня принуждали расстаться с дочерью на день раньше, чем я предполагала.

Если бы я попыталась бороться за то, чтобы дорогая мне покойница оставалась у меня в доме еще сутки, мне воспротивилась бы вся деревня.

Так что я начала обряжать умершую.

Я расчесала ее прекрасные длинные волосы и расположила их справа и слева вдоль тела.

Они протянулись ниже колен.

Я скрестила руки Бетси на ее груди.

Выбрав в шкафу самую тонкую из оставшихся у нас простынь, я начала зашивать саван с ног, чтобы видеть дорогое лицо как можно дольше.

Приблизившись к лицу Бетси, я остановилась.

Я не хотела лишать себя возможности видеть это ангельское личико до самой последней минуты.

Впрочем, мне надо было сделать кое-что другое.

Я взяла подушку, с детства служившую Бетси, и положила ее в гроб.

По крайней мере, теперь ее голова будет покоиться на мягком.

Затем, взяв Бетси на руки, я уложила дочь на ее последнее ложе.

Господи Боже мой, почему это последнее ложе столь узко, что в нем не найдется места для двоих?!

В это мгновение в комнату вошли ризничий и столяр.

– Вы знаете, что похороны назначены на одиннадцать? – спросил ризничий.

– Нет, не знаю, – откликнулась я, – однако делайте то, что считаете нужным.

Ризничий вышел, а столяр остался.

– Что еще вам нужно? – спросила я.

– Я пришел заколотить гроб, – объяснил он.

– К чему такая спешка?

– Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.

– В таком случае действуйте.

Я поцеловала дочь в ледяные губы и снова принялась зашивать на ней саван.

Дойдя до глаз Бетси, я поцеловала их в последний раз и завершила скорбную работу.

Покрывало вечности легло на лицо моей дочери.

Я пошла лечь на кровать Бетси, на то место, где она лежала, вместиться в то углубление, которое оставило в постели тело моего ребенка.

– О зараза, зараза! – вырвалось у меня. – Если ты так страшна, так жестока, так неумолима, почему же не берешь меня, почему не укладываешь в фоб рядом с моей дочерью?!

Прозвучал первый удар молотка, я пронзительно закричала и бросилась к изножью кровати.

– О, смилуйтесь, друг мой, смилуйтесь! – умоляла я. – Подождите еще хоть одну секундочку! Подождите!

У столяра достало благочестия подождать.

Я встала на колени и еще раз, теперь уже через саван, поцеловала глаза и губы моего ребенка; затем, откинув голову назад, заламывая руки и закрывая ладонями уши, я заняла на кровати место, только что покинутое мною.

– А теперь действуйте, – сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.

Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.

Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, – я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.

Но вот удары прекратились.

Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.

Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.

– Где это? – спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.

Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.

– Почему не пришел пастор? – спросила я.

– Он ждет тело в церкви, – ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.

– Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! – воскликнули они. – Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.

Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.

XXVI. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Окончание)

Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.

У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.

Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.

Была уже ночь; я лежала у могилы моей дочери.

Не сознавая, что делаю, я встала, взяла горсть земли, прижала к груди и пошла домой медленно, опустив голову, то и дело шепча:

– Прощай… прощай… прощай!..

Во дворе пасторского дома дети играли и смеялись, танцуя вокруг большого костра; среди этих детей выделялись сыновья пастора – самые веселые и самые шумные.

Они вернулись в отцовский дом, ибо пастору уже нечего было за них опасаться: мою дочь похоронили.

При моем приближении все дети бросились бежать с криком:

– Дама в сером! Дама в сером!

Я внушала ужас всем этим несчастным малышам; почему? Я ничего не понимала.

Впрочем, мне это было безразлично. Теперь, когда дочь моя умерла, я стала ненавидеть детей.

А в особенности этих двух противных близнецов, таких шумных и насмешливых.

Вернувшись в мою комнатку, я заперла дверь и, не зажигая лампы, направилась прямо к кровати Элизабет.

Я испытывала какое-то утешение при мысли, что сейчас лягу в постель, которая отныне станет моей.

Когда настанет мой черед, мне будет так легко умереть на том же ложе, где умерла моя дочь!

Но тщетно пыталась я в темноте нащупать кровать: ее, ставшую для меня алтарем, больше не было!

Нельзя было поверить в ее исчезновение.

Я зажгла лампу.

Место, где стояла кровать, оказалось пустым.

Исчезла не только кровать Бетси, но и все предметы, которыми пользовался мой ребенок.

Тогда я вспомнила о том, что говорила мне старуха, пришедшая обрядить умершую: по ее словам, все, что принадлежало Бетси, все, к чему она прикасалась, должны были уничтожить из страха заражения.

Увиденный мною во дворе костер, вокруг которого со смехом танцевали дети, как раз и был тем пламенем, которое поглотило все принадлежавшее моему ребенку.

Теперь от дочери у меня осталась только маленькая монетка, которую Бетси дала мне на улице Милфорда в тот день, когда она приняла меня за нищую.

Я порывисто поднесла монетку к губам и вновь поклялась, что не расстанусь с ней и в свой смертный час.

Затем, разбитая, уничтоженная, лихорадочно возбужденная, уже не в силах плакать и готовая проклинать, я бросилась на свою постель.

Повторяю, мне трудно было бы рассказать во всех подробностях о моей жизни на протяжении трех-четырех дней после смерти и погребения моей девочки.

Как я уже говорила, у меня оставалось четыре или пять пенсов; я выходила только раз в день, чтобы купить немного хлеба.

На всем пути я слышала, как люди повторяли с ужасом:

– Дама в сером! Дама в сером!

Дети убегали, женщины приоткрывали двери и тут же закрывали их, а я, холодная и бесстрастная, шла, вызывая на своем пути ужас, о причине которого мне ничего не было известно.

Вероятно, я так и не узнала бы ее, если бы однажды утром не оказалась без единого пенса.

Я стала нечувствительной ко всему, кроме насмешек со стороны пасторских сыновей; похоже, глубокое страдание, пожиравшее меня, давало им какой-то непонятный повод для радости; уходила ли я или возвращалась, они вечно оказывались у меня на дороге.

Один вид этих детей разбивал мне сердце и будоражил ум.

Я бессознательно чувствовала, что если со мной и случится новая беда, придет она с этой стороны.

Но какое еще несчастье, если только оно заслуживало этого названия, могло меня настигнуть после несчастья, жертвой которого я оказалась?!

Итак, в тот день, когда у меня не осталось ни одного пенса, я вышла из дома, чтобы попросить у булочника кусок хлеба.

Увидев меня, он отрезал обычную порцию хлеба.

– Нет, это слишком много, – заметила я.

– Почему же?

– Потому что у меня уже нет денег и я пришла попросить у вас хлеба как подаяния.

Булочник разрезал кусок на две части и дал мне меньшую из двух половин.

– Скажите, правда ли то, что говорят в деревне? – л спросил он.

– А что говорят?

– Говорят, что однажды ночью вы были на горе вместе с пастухом из Нарберта и нищим и что там вы продали душу Сатане и с тех пор не испытываете никакой из нужд рода человеческого?

– Если бы я и продала душу Сатане, то только ради спасения моей дочери и, следовательно, тогда она не была бы мертва; если бы я не испытывала никакой из нужд рода человеческого, я не пришла бы просить у вас кусок хлеба.

Пожав плечами, я возвратилась в пасторский дом.

Теперь мне стал понятен ужас, который я внушала крестьянам.

Меня подозревали в сношениях с врагом рода человеческого.

Я поняла, что все эти слухи распространяют дети пастора, и моя ненависть к ним стала еще сильней.

Возвращаясь домой, я всегда приходила посидеть на кладбище между могилами дочери и мужа.

С большим трудом я принесла туда большой камень и целыми часами сидела на нем неподвижно, согнувшись, жив руки на коленях, ничего вокруг не замечая, погрузившись в одно воспоминание и обдумывая одну и ту же мысль.

Затем наступал вечер, и я возвращалась в свою комнату, еще в одну могилу, единственное преимущество которой по сравнению с другими могилами состояло в том, что она была пустой.

И вот вчера вечером, 27 сентября, когда я собралась уходить с кладбища, калитка в ограде между кладбищем и пасторским двором оказалась запертой.

То была новая злая выходка пасторских близнецов.

Сомневаться в этом не приходилось: подняв голову, я увидел их лица в открытом чердачном окне.

Окно это выходило на кладбище.

Оба забрались на чердак, чтобы оттуда со злорадством наблюдать за моим замешательством.

Я даже не пыталась открыть эту калитку, что несомненно не удалось бы, и направилась к главному входу на кладбище, но ворота там тоже оказались запертыми.

Тогда я возвратилась и села на свой камень.

Разве не здесь я проводила часть моей жизни?

Какая разница, когда оставаться здесь: днем или ночью?

Правда, ночью становилось холоднее, но разве я ощущала холод?

В пять часов утра через главный вход пришел могильщик, чтобы наметить место для новой могилы.

Он нашел меня закоченевшей, неподвижной и онемелой, словно статуя, на том же месте, где я сидела накануне.

Могильщик подошел ко мне, потряс за плечо и разбудил меня.

Выйдя через открытые ворота и не вымолвив ни слова, я, словно привидение, обогнула площадь и возвратилась в свою комнату.

Близнецы, едва проснувшись, помчались к калитке, соединяющей двор пасторского дома с кладбищем.

Она по-прежнему была заперта.

Дети осторожно ее приоткрыли и осмотрели кладбище.

Меня там уже не было.

Могильщик тоже ушел оттуда.

Как же дама в сером вышла оттуда?

Быть может, она не ушла с кладбища, а спряталась в каком-нибудь его уголке? Быть может, за каким-нибудь кладбищенским деревом она нашла укрытие от ночного холода?

Близнецы не отважились ступить за кладбищенскую ограду, так как я вызывала у них ужас, который был ничуть не меньше их любопытства.

Они поднялись на чердак, где я их заметила накануне: дверь его соседствует с дверью моей комнаты.

Осматривая кладбище с чердака, дети убедились, что оно совершенно безлюдно.

Я угадывала и словно видела воочию весь этот их ловкий прием, поскольку слышала быстрый топот их ног по лестнице.

Спускаясь с чердака, близнецы вновь прошли перед моей дверью, но на этот раз они здесь остановились.

Вернулась я в свою комнату или не вернулась? Вот что они решили выяснить.

Сделать это было очень просто: стоило только посмотреть в замочную скважину.

Увы, в моем безмерном горе мне не следовало обращать внимания на злые выходки детей.

Однако, напротив, их преследования становились для меня нестерпимы.

В тот миг, когда они наклонились, чтобы посмотреть в замочную скважину, я рывком открыла дверь и, появившись на пороге, грозная, с поднятой рукой, крикнула им:

– Дрянные мальчишки!..

От неожиданности они закричали и бросились бежать вниз по лестнице.

Но лестница была крутой и узкой, старший брат налетел на младшего и столкнул его со ступеньки…

Послышался возглас ужаса, сильный удар, а вслед за ним крик боли.

Я захлопнула дверь, вся дрожа от испуга.

Мне стало ясно: только что случилось большое несчастье и я стала его невольной причиной.

Вслед за криком боли послышался беспорядочный топот, плач, рыдания.

Затем кто-то, тяжело ступая, поднялся по лестнице.

Дверь открылась; на пороге стоял пастор с окровавленным сыном на руках.

У ребенка был разбит череп.

– Несчастная! – произнес пастор. – Смотри, что ты наделала!

Я могла бы рассказать, как все произошло; я могла бы рассказать о постоянном преследовании со стороны этих двух злобных близнецов; но что скажешь отцу, оплакивающему сына?!

Я накинула на голову покрывало и не произнесла в ответ ни слова.

В эту минуту ребенок вздохнул.

– О! – воскликнул его отец. – Он еще жив… На помощь! На помощь!

И он стремительно сбежал вниз по лестнице, думая теперь только об одном – о том, что его ребенок жив и, быть может, еще есть время его спасти.

Послали за врачом в Мил форд.

Он приехал.

Это был тот самый врач, который лечил Бетси.

В три часа пополудни он поднялся ко мне.

– Ну как? – спросила я.

– Да что как, – откликнулся он, – мальчик умер. Я вздохнула.

– Вы ведь знаете, – продолжал врач, – что значит потерять ребенка?

– О, у них-то было, во всяком случае, два сына.

– Того, кого теряют, всегда любят сильнее. Я снова вздохнула.

– Вы понимаете – продолжал доктор, – что после такого несчастья вам нельзя оставаться в этом доме?

– Вдова пастора имеет право оставаться до самой смерти в том же доме, где жил ее покойный муж.

– А предусмотрен ли случай, когда эта вдова оказалась бы виновницей смерти ребенка?

Я опять вздохнула.

– Его родители хотели сами подняться сюда, чтобы выгнать вас из дома, вытащить во двор, и, быть может, восстановить против вас всю деревню, но я этому воспротивился. Мне пришлось сказать, что схожу к вам сам, и вот я здесь.

– Однако право остается за мной, – пробормотала я.

– Да, но то, что произошло, против вас. Окружающие вас крестьяне грубы и невежественны, а грубые и невежественные люди легко становятся злыми. Они считают вас ведьмой, нечестивицей; не исключено, что они сочтут богоугодным делом разорвать вас на куски…

– Неужели так уж нужно, чтобы я покинула эту комнату, где умерла моя дочь! Чтобы я ушла без единой вещи, связанной с памятью о моем бедном ребенке! Чтобы я блуждала ночью вокруг деревни!.. И как мне тогда навестить кладбище, где похоронено мое сердце?!

– Для вас безопасней быть отсюда подальше, жить в другом конце Англии. Я покачала головой.

– Если у вас нет средств, – продолжал врач, – что ж, я вам помогу, насколько позволяют мои возможности… Так или иначе, уехать необходимо.

– Когда?

– Чем скорее, тем лучше.

Я на минуту задумалась… Внезапно в голову мне пришло страшное решение, и отчаяние восприняло его со своей обычной поспешностью.

– Хорошо, – согласилась я, – пойдите к ним и скажите, что сегодня ночью я уйду…

– Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – спросил врач.

– Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь.

– До свидания!

– Прощайте!

Он вышел. Я осталась одна.

Именно в этом временном промежутке, своего рода мостике между жизнью и смертью, я возобновляю начатый рассказ и дописываю его последние строки.

* * *

По-разному будут судить о моей смерти; оклевещут мою жизнь; быть может, проклянут меня.

Важно, чтобы люди знали, какие страдания довелось мне вынести. Быть может, если хоть одно доброе и сострадательное сердце будет молиться за меня, и этого будет достаточно, чтобы сдержать гнев Господень.

Решение, которое я приняла, состояло в том, чтобы покончить с собой.

Увы, не в первый раз приходила мне на ум эта мысль.

Но я отталкивала ее. Разве у меня не было этой комнаты, где умерла моя дочь и где я могла бы думать о ней? Разве не было у меня камня рядом с ее могилой, чтобы плакать там?

Пока у меня оставалась бы эта комната и этот камень, я могла бы существовать, по крайней мере, пока не умерла бы от голода; смерть же от голода не считалась бы самоубийством.

Но с той минуты, когда меня выгонят из моей комнаты, с той минуты, когда мне запретят ходить на кладбище, что останется мне, как не умереть?!

Если я умру здесь, в этом доме, меня из жалости бросят в яму где-нибудь в дальнем углу кладбища; но, во всяком случае, я останусь здесь.

Если же я умру на чужбине, там меня и похоронят.

Если камень на моей могиле окажется слишком тяжелым, чтобы я его подняла и пошла навестить мою дочь, Боже мой, что же со мной будет на протяжении вечности?

Но, быть может, самый тяжелый камень, который кладет на могилу божественное правосудие, это самоубийство.

Ну и пусть! У меня нет иного пути, кроме этого рокового, и я пойду по нему!..

* * *

Я только что сошла вниз, хотя и рисковала встретить отца или мать погибшего мальчика.

Мне надо было нанести два последних визита.

Один – Богу, второй – моему ребенку.

И церковь и кладбище оказались закрыты.

Это опять они лишают меня моего последнего утешения! К счастью, из окна я вижу могилу Бетси.

Я встану на колени перед окном и буду молиться.

* * *

Пока я стояла на коленях перед окном, на небе собрались грозовые облака.

Разразившаяся гроза напомнила мне ту, которая грохотала в день смерти моей дочери.

Сверкали молнии, гремел гром, лил дождь.

Затем все стихло и природа вновь стала такой спокойной, словно грозы не было и в помине.

В моей душе тоже назревала гроза.

Через несколько минут она разразится.

Затем все станет снова спокойным и вокруг меня, и во мне самой.

* * *

Одно только тревожило меня: дело в том, что для приобретения какого-либо орудия самоубийства, будь то уголь, кинжал или яд, мне потребовалось бы разменять монету, врученную мне дочерью, ведь, как известно, у меня не осталось ни одного пенса, и со вчерашнего дня я не ела ничего, кроме куска хлеба, который дал мне булочник.

Я могла бы броситься вниз головой с третьего этажа и таким образом попытаться себя убить.

Но мне вспомнилось, как у меня на глазах несли к нему домой несчастного кровельщика, упавшего с церковной крыши и поломавшего себе руки и ноги.

Этот человек стал калекой, но не погиб.

А мне необходимо умереть.

Кажется, я припоминаю…

Я не ошиблась.

Мне вспомнилось, что в бельевой, находящейся рядом с моей комнатой, я видела развешенное белье.

Зайдя туда, я смогла найти там несколько веревок разной толщины; мне оставалось только выбрать из них самую подходящую.

Ах, гроза громыхает…

* * *

Я сделала свой выбор.

Вот каким образом я умру.

Я выйду из дома в полночь. В конце сада, в темном месте, где скрыта источающая слезы скала, высится большое эбеновое дерево. Под этим деревом стоит каменная скамья. Став на нее, я привяжу веревку к самой крепкой ветви дерева.

Вот там завтра меня и найдут.

Странное совпадение! Ведь ровно год тому назад, день в день, я потеряла моего бедного мужа!

* * *

Сейчас пробьет полночь. О дитя мое! Скоро я соединюсь с тобой навсегда… или, кто знает, навек с тобой расстанусь!

Господи, Господи! Тебе одному ведомо, как я страдала, и твоему милосердию я вверяю себя!

Смилуйся надо мной!..

Уэстон, ночь с 28 на 29 сентября 1584 года.

Под этими словами преподобный г-н Уильям Бемрод прочел написанные тем же почерком, что и начальная заметка, такие строки:

«А теперь вот что говорит предание.

С последним полуночным ударом башенных часов между двумя раскатами грома пастор и его жена, лившие слезы у траурного ложа своего сына, услышали что-то вроде проклятия, за которым последовал страшный крик.

В том, что они услышали, было что-то такое мрачное, такое таинственное и такое жуткое, что супруги вздрогнули и молча переглянулись, не осмеливаясь спросить себя, откуда донесся этот полночный крик.

Они прислушивались, но до самого утра так и не услышали ничего, кроме постепенно стихающего шума грозы.

На следующий день, при первых рассветных лучах, сосед, работавший в своем огороде, заметил даму в сером, висевшую на ветви эбенового дерева.

Он перепрыгнул через изгородь, убедился в совершившемся и пошел сообщить пастору об этом новом событии.

Слух о смерти вдовы быстро распространился по всей деревне, и тут каждому вспомнилось свое.

Рудокоп, шедший по тропинке вдоль пасторского сада как раз во время последнего полночного удара, подтвердил то, что говорил пастор о проклятии и крике, которые он якобы слышал.

Рудокоп тоже слышал проклятие, но ему удалось разобрать слова.

Голос произнес:

«В мой смертный час, подталкиваемая к самоубийству преследованиями пастора, его жены и их детей, я призываю несчастья на всех близнецов, которые родятся в пасторском доме, и пусть один из них убивает другого так, как сегодня старший брат убил младшего!..»

За этим проклятием последовал жуткий крик.

Вне себя от испуга рудокоп вернулся домой и рассказал жене, что он слышал, как дух бури накликает проклятия на пасторский дом.

Все объяснилось, когда увидели труп дамы в сером, висевший на ветви эбенового дерева.

В то время, когда со всей пышностью хоронили пасторского сына, труп самоубийцы бросили в яму, вырытую в углу кладбища, в неосвященной земле.

Говорят, с тех пор дама в сером непременно появляется тогда, когда супруга какого-либо изуэстонских пасторов рожает двух близнецов, иногда до, иногда после родов в зависимости от их даты; ведь ночь ее появления это неизменно ночь с 28 на 29 сентября, то есть ночь со дня святой Гертруды на день святого Михаила.

За какое-то время до братоубийства она появляется еще раз.

Л появляется дама в сером, как уверяют, обычно так.

С первым полночным ударом она выходит из своей комнаты, спускается по лестнице; дойдя до сада, движется по главной дорожке, садится под эбеновым деревом, остается там несколько минут, а после этого словно превращается в пар и исчезает.

Но никто не слышал от нее ни звука; правда, порой она делает повелительные жесты.

Вот почему я, Альберт Матрониус, доктор богословия, прочитав эту рукопись, велел, как это и удостоверяет записка, оставленная в архивах, восстановить тот небольшой каменный крест, который поставила в углу кладбища неведомая благочестивая рука, моля Господа дать покой душе несчастной, что погребена там.

Уэстон, 28 сентября, обычный день появления дамы в сером, год от рождения Господа Иисуса Христа 1650-й».