Текст книги "ДНЕВНИКИ"

Автор книги: Александр Протоиерей (Шмеман)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 58 страниц)

1 См.: 1Кор.15:44.

2 "надо пытаться жить" (фр.). Из стихотворения Поля Валери "Кладбище у моря". В переводе Е.Витковского: "Значит – жить сначала!"

3 Праздник всех святых (фр.) (у католиков).

meme qu'elle en etait devenue paisible, tranquille et prodigieusement discrete: au point qu'un athee, aux yeux d'un croyant, faissait figure d'originale, de "furieux", de "fanatique encombre de tabous" – un (Sartre:) "maniaque de Dieu qui voyait partout son absence, et qui ne pouvait ouvrir la bouche sans prononcer Son nom, bref d'un monsieur qui avait des convictions religieuses". La bonne Societe, elle, n'en avait point: elle "croyait en Dieu pour ne pas parler de Lui…" (p.42-43)1.

Смотря на семинаристов – и наших, и тихоновских: религию можно любить совершенно так же, как что-либо другое в жизни: спорт, науку, собирание марок. Любить ее за нее саму, без отношения к Богу или миру или жизни. Она "занимает" и "занимательна". Тут все, что любит особый тип человека: и эстетика, и тайна, и священность, и чувство собственной важности и "исключительности", глубины и т.д. Но эта религия совсем не обязательно вера , и в этом-то и вся трудность «религиозной проблемы». Люди ждут и жаждут веры – мы предлагает им религию. И это противоречие, это «несовпадение» все глубже, все страшнее.

Суббота, 2 ноября 1974

Проснулся в восемь (Льяна в Монреале). Думал сразу начать работать в это лучшее из всех – субботнее – утро. Не тут-то было. Телефон за телефоном (один Никола Арсеньев "держал" около получаса!). И вот садишься за стол уже изнуренный, выжатый, brouille2 … День – эта длинная спокойная перспектива – подпорчен. Уныние и раздражение.

Вчера вечером – длинный разговор с Томом о библейском семинаре, затеянном [профессорами семинарии]. Безнадежность этого подхода к Библии. Я давно уже убежден, что православные должны были бы, прежде всего и раз и навсегда, отделаться от "псевдопроблем" вроде "природы боговдохновенности" и т.д., от богословского тупика . Пока писал это – еще два телефона. Безнадежность любого "плана". Все равно кто-нибудь его нарушит.

Воскресенье, 3 ноября 1974

Весь день в Wayne: десятилетие прихода. Как всегда – радостное чувство от успеха такого прихода, от осмысленности богослужения, храма, всего "тона". На этом можно строить.

Размышления о власти в связи со скриптами о солженицынском «Письме вождям». Вчера и сегодня прочел книгу J.F. Revel "Lettre ouverte a la droite3.

1 Жансон о Сартре в коллекции "Писатели перед Богом". "К неверию меня привел не конфликт догм, а безразличие моих бабушки и дедушки". "Это замечание, – пишет Жансон, – кажется мне основным… Вера в Бога (в ту эпоху и в данном обществе) чувствовала себя настолько уверенно, что от этого становилась смирной, спокойной и чрезмерно скромной, до такой степени, что атеист в глазах верующего становился фигурой оригинальной, "безумцем", фанатиком, окруженным различными табу" – какой-нибудь Сартр "маньяком Бога, который повсюду замечал Его отсутствие, который рта не мог открыть, чтоб не произнести Его имени, короче, человеком с религиозными убеждениями". Высшее же общество, напротив, "верило в Бога, чтоб только не говорить о Нем…" (стр.42-43) (фр.).

2 Запутанный (фр.).

3 Ж.Ф.Ревеля "Открытое письмо правым" (фр.).

Понедельник, 4 ноября 1974

Двадцать восемь лет с посвящения сегодня на rue Daru в диаконы.

Упадок сил – после напряжения прошлой недели. Остаешься один – и "падают руки". И все кажется ненужным – и статья, которую пишу для "Континента" Максимова (о кризисе христаинства и о христианстве как кризисе), и все дела, которые нужно сделать, и бумаги, которыми завален стол. Все вокруг как будто так ясно знают, что нужно, чего не нужно, все "целеустремлены" – а у меня почти всегда такое чувство, что я этого-то и не знаю. А скорее – maintenance job1 : чтоб не испортился «водопровод», чтобы проходила вода, свет, добро. Не знаю. Нет у меня «убеждений», а скорее только «реакции», что-то вроде камертона в душе.

В новой книге "Нового журнала" (№116) последние записи Бунина: какое страшное, полное отчаяние, страх смерти, одиночество. И злоба! И самолюбие!

И вот, выходит, каждый "бубнит свое" пока есть силы и потом оказывается одиноким, ненужным.

По-видимому, нужно просто знать и помнить, что "бывает такое небо, такая игра лучей…"2.

Вторник, 5 ноября 1974

Получил извещение, что моя "Life of the World" вышла по-немецки (в Швейцарии) – это ее шестой перевод.

Профессор Monas из Austin пишет, что в прошлом году в Ленинграде встретил группу студентов, у которой мое имя было "watchword"3 … И вот приглашает в Austin на десять дней и предлагает 1500 долларов! Америка.

Несколько страничек из книги Huizinga об Эразме.

С утра темно и дождливо. Листья почти все опали.

Среда, 6 ноября 1974

Вчера, вернувшись с голосования, весь вечер слушали о результатах выборов по телевизии. Разгром республиканцев, расплата за Никсона и за [уотергейтское дело]. Никсон, меж тем, при смерти… Удивление, даже страх от мысли – от кого, от чего зависит наша жизнь, от трагикомической природы земной власти и земных властителей. Пожалуй, только в одном месте Евангелия, в вопросе Христа: "Чье это изображение?" – слышится в нем презрение. Огромная страна погружается в кризис, потому что президент болен патологическим недоверием и видит всюду заговоры против себя. Никсон, Сталин – что-то очень важное для понимания феноменологии власти. В том-то и ужас, однако, что они – исключение, подтверждающее правило о "демонизме", присущем власти…

1 текущий ремонт (англ.).

2 Из стихотворения И.Анненского "То было на Валлен-Коски".

3 паролем (англ.).

Четверг, 7 ноября 1974

Вчера в Нью-Йорке. Завтрак с о. Кириллом Фотиевым. Радио "Свобода": проводишь там полчаса, но погружаешься зато в типично эмигрантскую атмосферу, сотканную из страха, сплетен, недоброжелательства и твердокаменной "правоты". Трагедия эмиграции, прежде всего, конечно, в выпадении из времени и потому – остановке времени. Как замирают люди с открытым ртом и поднятыми руками, когда останавливают фильм. Рот и руки и вся поза выражают движение, а на самом деле все неподвижно и окаменело. Это окаменение во всем – в спорах о "русскости", в "национальных организациях", потому что оно в самом сознании. Поэтому эмиграция реакционна по самой своей природе. Не участвуя в реальной жизни страны, народа, культуры, она может только «реагировать», но реакция эта, определенная изнутри этим отрывом, мертворожденная, иллюзорная. Все это я почувствовал, если не осознал…

Пятница, 8 ноября 1974

…в сущности очень рано, пожалуй, еще в корпусе. Уже тогда, мне кажется, я сознавал, что вся эмигрантская риторика (вроде "Церковь – это все, что у нас осталось от России… будем хранить ее…") – изнутри ложная, духовный тупик. Но вот прошло несколько десятилетий, и этот тупик все еще тут…

Пишу это, вернувшись утренним аэропланом из Rochester, где вчера вечером я читал лекцию в университете. До этого провел несколько преуютных часов у о.Ф.Войчика, с которым мне всегда как-то особенно хорошо. Три чудных мальчика.

Сегодня – сорок один год со смерти [в корпусе] нашего директора ген[ерала] Римского-Корсакова, человека, сыгравшего в моей жизни большую роль: открывшего мне русскую поэзию и литературу. Он меня особенно любил, всегда выделял и давал мне тетрадки с переписанными от руки стихами. И это в корпусе, где дальше погон, полков и "русской славы" никто не шел. Его смерть была моей первой сознательной встречей со смертью, и притом очень реалистической. Из-за узости коридора в его спальню нельзя было внести гроб, и мы – старшие кадеты – несли его на простыне в корпусную церковь. Он умер от рака желудка, и потому трупный запах был страшный, невыносимый… Тогда я в первый раз осознал разлуку, пустоту, остающуюся после смерти близкого в жизни, призрачность самой жизни.

И именно после его смерти начался мой внутренний отрыв от корпуса, все в нем стало пресным, пустозвонным, и через год с небольшим я сам попросил маму перевести меня во французский лицей, куда (осенью 1935 года – Lycee Carnot) я и перешел.

Если мерить жизнь решающими "личными" встречами, то получится, пожалуй, так: ген.[ерал] Римский-Корсаков, о.Савва (Шимкевич, "поручик"), В.В.Вейдле, о.Киприан. Каждый из них что-то действительно "вложил" в мое сознание, тогда как другие только так или иначе влияли на него. И это так потому, наверно, что каждый из этих четырех не только что-то "давал", но и брал от меня – то есть любил меня, и я, следовательно, был ему нужен. Кадый раз здесь был своего рода "роман", а не только умственное общение. И этого "романа" совсем не было с другими, может быть гораздо более замечательными людьми: Карташевым, Булгаковым, Зеньковским. Насколько же, по-видимому, личная встреча и взаимность и личная любовь важнее в жизни, чем «умственное» влияние. А вместе с тем точно описать и определить, что эти четыре мне дали , – невозможно, «влияние» же других вполне для меня очевидно.

Осень. Все больше неба, все больше этого удивительного, отрешенного света.

Понедельник, 11 ноября 1974

В пятницу вечером – приезд из Парижа племянницы Наташи. В субботу после всенощной – Тихон и Марина Трояновы. Рассказы о только что кончившемся в Дижоне втором съезде православной молодежи. Семьсот человек!

Вчера – на храмовом празднике в Sea Cliff'е1 . Два архиерея, крестный ход, изумительный солнечный день, радость от погружения в «праздник» и празднование. Потом банкет и моя для меня самого неожиданно «сильная» речь. Сильная в том смысле, что выливается в исповедание действительно и предельно искреннего убеждения, что наше «американское» православие не только не «измена» русскому, а его исполнение, его торжество… Вечером страшная усталость от всего этого.

Вторник, 12 ноября 1974

Восемь тридцать утра. Сижу в своем кабинете, вернувшись с утрени. Перспектива дня: экзамен по литургике, дантист, заседание Малого Синода, заседание "исполкома" Trustees [попечительский совет (англ.).], лекция на [вечернем курсе] Extension Program2 , общая исповедь. Кроме того, нужно найти время и написать на завтра очередной скрипт для радио «Свобода». Вот! В такие дни встаешь уже усталый… Кроме того – просьбы о встречах: студента Колумбийского университета, пишущего о Солженицыне, англиканского монаха из Англии, Верховского, собрание о новой постройке. Каждый день что-то, что выбивает из колеи, причем уже неясно, что и в чем сама «колея», если не в постоянной суматохе и трепке нервов.

Эти дни – с племянницей Наташей. Удивительная, прозрачная, светлая – naturaliter christiana. "Утешение", исходящее от таких людей.

Вчера вечером – заседание нашего Faculty, мирное и дружное. Доклад "историков" – Мейендорфа и Эриксона. В связи с этим размышления – опять и опять! – о богословском образовании вообще, об "истории" в частности. В идеале изучение истории Церкви, конечно, должно освобождать человека от порабощения прошлому, типичного для православного созна-

1 Храм Казанской иконы Божией Матери в городке Си-Клифф на Лонг-Айленде.

2 вечерних курсах.

ния. Но это так в идеале, увы. Помню, как медленно я сам освобождался от идолопоклонства Византии, Древней Руси и т.д., от увлечения, от "игры". А теперешний студент, определяемый в первую очередь незнанием истории вообще, никакой истории, еще меньше способен к нахождению собственного синтеза и "целостного мировоззрения". И главное здесь в том, что у Церкви нет "священной истории", подобной истории библейской. А между тем наше преподавание, выделяющее "историю" Церкви, как раз и превращает ее, волей-неволей, в священную историю и тем самым извращает, прежде всего, само учение о Церкви, восприятие и переживание ее сущности. Тут что-то крайне неладно, но как это исправить, как, прежде всего, это дать понять, формулировать – не знаю. И потому – неуверенность, разлад. С одной стороны – согласие с "историками": вне исторического подхода возникают ложные абсолютизмы. С другой – [согласие] с "пастырской" фракцией, стремящейся ограничить историю в пользу реальной, живой, существующей Церкви… Выходит так, что определение Церкви требует определения "историчности" Церкви и, следовательно, "истории Церкви" и ее изучения…

Основная "формула", мне кажется, все та же: эсхатологическая. Церковь – это присутствие во времени, в истории святого и священного , но не по принципу дихотомии «священное – профанное», а по принципу эсхатологическому – для возможности все во времени и в истории относить к Царству Божьему и тем самым оценивать его. Но в этом смысле Церковь и не имеет сама никакой «истории» как священной категории собственного бытия. Ее жизнь всегда «сокрыта со Христом в Боге», живет она подлинно не историей, а Царством Божиим. Поэтому ее история есть всегда и только история ее встречи с миром, всегда и только «соотношение». Вселенские Соборы, например, не суть какие-то «священные события» per se, «онтологически», в духовной реальности никакой «эпохи Вселенских Соборов» нет. Качественно они ничего не меняют в Церкви и в этом смысле – «относительны», как и все формы и выражения Церкви, вся ее «видимость» и «историчность». Их важность в том, что они всегда ответ миру, утверждение возможности спасения и преображения. Но как только мы их «абсолютизируем», то есть делаем ценностями в себе, а не по отношению к миру, как только, иными словами, мы делаем их самих «священной историей», мы лишаем их их подлинной ценности и подлинного значения. Такова очевидная греховность «абсолютизации» в Православии ее исторической культуры: пяти восточных патриархатов, переживание греками «Вселенского Патриарха» как священной и вечной категории Православия и т.д.

Поэтому богословской предпосылкой изучения истории Церкви должно быть как раз освобождение истории Церкви от ее священного абсолютизирования. Между тем как изучение это, сосредоточенное уже давно на Церкви в себе, а не на соотношении ее с миром, культурой и т.д., и создает этот опасный и вредный подход: "священная история". Вместо освобождения получается порабощение, которое и является, увы, основным бременем Православия.

Четверг, 14 ноября 1974

Письмо от Солженицына. Смешно, как с некоторых пор что-то как будто чуть-чуть "надломилось" между нами. Письмо очень милое, с предложением встречи в декабре, в Париже, но вот словно все очевиднее разница в "длине волны". Солженицын пишет:

"…с интересом прочли Ваш разбор "Архипелага" [я послал ему по его просьбе мои тридцать скриптов]. В одном месте нашел я противоречие и не пойму: у Вас ли это противоречие или Вы вскрыли его у меня. Именно: с одной стороны, следователи – только держатся за положение, за власть, «люди без верхней сферы». С другой стороны, и в «Архипелаге», и в моем споре сейчас с Сахаровым я настаиваю, что вся правящая клика (даже помимо своей воли и ведома) пронизана идеологией и именно ею опасен режим и именно его , а не «просто злодеяниями» совершены все злодейства. Второе мне кажется самым верным, но, может быть, где-нибудь допустил противоречие…?"

Мне же кажется, вернее – я убежден, что если исходным целительным у Солженицына был его "антиидеологизм" (см. мою "Зрячую любовь"), то теперь он постепенно сам начинает опутывать себя "идеологией", и в этом я вижу огромную опасность. Для меня зло – прежде всего в самой идеологии, в ее неизбежном редукционизме и в неизбежности для нее всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной, тогда как Истина и Добро всегда "трансцендентны". Идеология – это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев… Я воспринял Солженицына как освобождение от идеологизма, отравившего и русское сознание, и мир. Но вот мне начинает казаться, что его самого неудержимо клонит и тянет к кристаллизации собственной идеологии (как анти , так и про ). Судьба русских писателей? (Гоголь, Достоевский, Толстой…) Вечный разлад у них между творческой интуицией, сердцем – и разумом, сознанием? Соблазн учительства, а не только пророчества, которое тем и сильно, что не «дидактично»? Метеор, охлаждающийся и каменеющий при спуске в атмосферу, на «низины»? Не знаю, но на сердце скребет, и страшно за этот несомненный, потрясающий дар …

Завтрак вчера с Н. Разговоры только о христианстве, только об "истине". И этот ужасающий тон – высокомерие, оскорбительное недоверие, сверху вниз – по отношению к подающим нам лакеям… Грустно и противно.

Показывал Нью-Йорк Наташе. Бродвей. Наш дом против Union Seminary, Центральный парк, гостиницу "Plaza", Парк-авеню. Холодный, ветреный, солнечный день. "Ретроспектива". Смотря на окна нашей квартиры (одиннадцать лет!) подумал: сколько уже и в этом нью-йоркском периоде нашей жизни кончилось, стало далеким прошлым: лекции у Новицкого, Гагарины, литературный кружок у нас, дружба с Карповичем, с Ю.П.Денике, встречи в пиццерии с Варшавским, ужины у Терентьевых, завтраки в Steak de Paris (даже дом разрушен!). Все это десятилетие пятидесятых годов – до переезда в Crestwood, то есть когда мне было между 30 и 40 годами! Еще все-таки молодость. Шестидесятые годы: отрыв от всего этого, даже физический – [переезд] в Crestwood. Страшное бремя "церковной работы". Смерть: Карповича, Дени-

ке, Гагарина, Новицкого, Терентьева, смерть, проводящая черту между настоящим и тем, что внезапно претворяется в прошлое… Семидесятые годы: начало шестого десятка, то есть, в сущности, старости или хотя бы только старения. Снова Россия: Солженицын, диссиденты, "Вестник". Может быть, начало некоего внутреннего "синтеза", какого-то уже все на свои места расставляющего "видения"? А также – несомненная полнота семейного счастья: дома, в детях, во внуках. Присутствие "тайной радости". "Высоким полднем плавились года…"1 . Когда смотрю назад – всегда звенит в душе эта строчка (откуда?). Прежде всего вижу озаряющее эти годы солнце, этот «высокий полдень».

А над миром – тьма, приближение какой-то страшной ночи (вчера на площади Объединенных Наций тысячи полицейских: речь Арафата, манифестации…). В памяти: четыре удивительных – и таких разных – десятилетия: тридцатые годы – парижская юность, золотой век эмиграции и последние лучи старого европейского мира. Сороковые – война, крушение этого мира, подворье, семья, священство, молодость. Пятидесятые – "благополучие", "творчество". Шестидесятые: "engagement" (Церковь). И вот вдруг: такое сильное ощущение, что прошлого -то гораздо больше, чем будущего , что все отныне будет итогами, раскрытием того, что уже было, уже дано…

"Десятилетия"

1 ноября 1930 г . – поступление в корпус

8 октября 1940 г . – поступление в Богословский институт Париж

8 июня 1951 г . – отъезд в Нью-Йорк Нью-Йорк

14 октября 1962 г . – переезд в Crestwood Crestwood

1 Из стихотворения П.Ставрова.

Тетрадь II
НОЯБРЬ 1974 – АВГУСТ 1975

Пятница, 15 ноября 1974

Вчера длинное письмо Никите в связи с письмом ко мне Солженицына. Поделился с Никитой моими волнениями о скольжении С. в сторону "идеологизма" и "доктринерства", непонимания им церковной ситуации и т.д. Кончаю письмо так: "Пишу Вам все это, как думаю и чувствую. Может быть, целиком ошибаюсь и в мыслях, и в чувствах, чему первый буду очень рад. Люблю его так же, даже больше – ибо теперь с какой-то болью за него. Все данное и подаренное им воспринимаю и переживаю так же – как одно из самых радостных, больших, решающих событий даже личной жизни. Ни от одного слова, написанного о нем, не отрекаюсь. Но вот когда натыкаешься на самое для себя святое и "последнее": не Церковь для России, а только в бесконечно трансцендентной, самоочевидной, все превышающей истине Церкви – и сама Россия, и все в мире, тогда чувствуешь и самоочевидную границу согласия – даже со святыми и гениями… Тут смириться должен он, тут правда, ему неподсудная и, главное, несводимая ни чему, даже самому любимому, самому драгоценному в «мире сем»".

Воскресенье, 17 ноября 1974

Сегодня после обедни в воскресной тишине дома (солнце, голые деревья) слушали Matthaeus Passion1 Баха. Всегда, слушая их, вспоминаю «встречу» с этой удивительной музыкой в нашем домике в L'Etang la Ville. Она тогда буквально «пронзила» и восхитила меня. И с тех пор всегда, когда слушаю ее, особенно некоторые места (плач «дщери Сиона», последний, завершительный хорал), думаю то же самое: как можно в мире, в котором родилась и прозвучала эта музыка, «не верить в Бога»?

Встреча вчера, до всенощной, с Mark Tweedy, англиканским монахом из Community of the Resurrection2 , с которым я встречался в Англии на съезде Fellowship'а3 в 1948 или 49 году. Всегда поражает удивительная детскость,

1 "Страсти по Матфею".

2 Община Воскресения Господня.

3 Имеется в виду Anglican/Orthodox Fellowship of St Alban and St Sergius – Англикано-Православное Содружество св.Албания и преп.Сергия, основанное в 1928 году совместно православными и англиканами, серьезно и глубоко интересовавшимися Православием. Первый англикано-православный съезд состоялся 11 января 1927 года в городке Сент-Олбанс, недалеко от Лондона, второй – там же, в декабре 1927 – январе 1928 года. Основной целью содружества были молитва и деятельность, направленная на сближение Православной и Англиканской Церквей. В апреле 1931 года в Хай-Ли собрался пятый съезд, на котором выступали прот.Сергий Булгаков, прот.Георгий Флоровский и А.В.Карташев. На шестом съезде, состоявшемся в Лондоне в апреле 1932 года, выступал Н.А.Бердяев. В настоящее время центр содружества находится в Оксфорде.

присущая этого рода людям. Их трудно представить себе грешащими. И пахнуло Англией, вернее – моими встречами с Англией в 1937-1938 гг. и потом после войны.

Занимаюсь исправлением "самиздатовского" перевода моей "For the Life of the World". Странное и радостное чувство: эту книгу кто-то переводил, кто-то читал там.

Вчера Connie принесла мне мою только что вышедшую книжечку "Liturgy and Life"1 . Удивительно: когда читаешь «самого себя» напечатанным, «опубликованным» – точно читаешь написанное кем-то другим. Всегда узнаешь что-то новое.

Сегодня в "New York Times" малюсенькая статейка (на седьмой странице) о пресс-конференции Солженицына в связи с выходом сборника статей "Из-под глыб" (Шафаревич, Агурский, Барабанов и др.). Знаю, как он к этой пресс-конференции готовился, какое придавал ей значение. И вот – несколько строчек, и больше ничего…

Понедельник, 18 ноября 1974

Ужин у Кишковских. Впечатление от обоих – света, простоты, неподдельного добра. Ни о чем "важном" не говорили, а чувство такое, что прикоснулся к свету.

Смутный сон, в котором почему промелькнул Л.А.Зандер, что-то тяжелое и неясное. Проснувшись, понял: это запало в сознание после известия] о только что скончавшемся Лаури. Тогда еще подумал об ужасе этого умирания заживо, о том страшном времени, когда человек, игравший "активную роль" (как Лаури в Париже сороковых годов, эдаким был генералом), еще жив, но уже как бы "выведен в расход", не нужен, начисто, наглухо забыт. Понял с жалостью эти так надоедающие всем звонки А. Он знает, что, если он не напомнит о себе, никто не вспомнит, и вот эта патетическая борьба с погружением в небытие, с "раковинным гулом небытия"2 . Ощущение заживо погребенного…

Сережа передал мне вчера ленту о пресс-конференции Солженицына: она длилась четыре часа! Причем в начале он говорил два часа… Лента упоминает "усталых журналистов".

Выборы в Греции. Атмосфера войны на Ближнем Востоке. Забастовка во Франции. Абсолютная неразрешимость ни одной из этих проблем при теперешнем подходе: "правa"…Правда Солженицына и его рецептов раскаяния и самоограничения. Но это требует духовной революции, для которой в теперешнем человеческом сознании нет решительно никаких предпосылок. Человек] знает только самоутверждение и обличение чужой неправоты. Мы жи-

1 "Литургия и жизнь" (англ.).

2 Из повести В.Набокова "Отчаяние". Правильно: "Раковинный гул вечного небытия".

вем в шизофрении: христианская мораль, в ту меру, в какую она вообще была воспринята, воспринята была только как мораль индивидуальная. Но в отношении своего народа, своей церкви и т.д. христиане первые (после евреев) живут самоутверждением, гордыней и «экспансией». Откуда же взяться «раскаянию» и «самоограничению»? "Я", может быть, и уступлю, «мы» никогда не уступим, потому что мы правы, всегда правы, не могли бы секунды прожить без своей правоты. Или тогда – омерзительное биение себя в грудь, как у американских либералов в отношении негров, «третьего мира» и т.д., или у кающихся русских интеллигентов. Тогда как смысл христианства в том, чтобы быть правым и уступить и в этом дать засиять победе: Христос на кресте – и «воистину Человек сей сын Божий…»1 . В четверг вечером, накануне Рождественского поста, говорим, вернее – пытаемся говорить все это студентам. Почему пришествие в мир Бога в образе «Отроча Младо» не только «кеносис»2 , но и самое «адекватное» Богоявление. Поэтому-то в нем так очевидна, так божественна – ненужность силы, славы, правоты, прав, самоутверждения, авторитета, власти, всего того, что нужно только там, где нет истины , и что, поэтому, не нужно Богу. Навсегда поразившие, убедившие меня слова Claudel'a: «et j'ai compris l'eternelle enfance de Dieu…»3.

Удивительная логика, явленная христианством: сумма грешных людей "дает" Церковь, Тело Христово, а в "миру" наоборот: сумма индивидуально и скромных, и жертвенных, и во всех смыслах, возможно, "порядочных" людей "дает" дьявольскую гордыню, коллектив, живущий самоутверждением. Увы, однако, и Церковь живет "мирской", а не христианской логикой.

Перечитал написанное и остановился на словах "L'Etang la Ville". Мы прожили там почти шесть лет! С 1945 по 1951. Оттуда я ездил посвящаться, а потом – служить в Clamart. Оттуда также поехал – в октябре 1945 – на свою первую лекцию в Институте. Оттуда Льяна ездила в Clamart к родителям рожать Сережу и Машу. Мы были тогда невероятно бедны (иногда, накормив детей, сами не ужинали), но какие же это были счастливые годы! Жили прямо на опушке леса, в продувной избе. Часто гуляли по лесу – помню почему-то одну такую весеннюю прогулку, яркость березовых стволов, ландыши, и почему-то это осталось в памяти связанным со словами "Христос – новая Пасха"…

Вторник, 19 ноября 1974

Вчера в Льяниной школе попытка девочки шестнадцати лет покончить самоубийством. И самое страшное, что это уже почти не удивляет!

За кофе сегодня утром разговор с Льяной о "сравнительной литературе". Русская литература – ничего не боится! Прет напролом, лезет на самый верх или в преисподнюю, карабкается, падает, снова карабкается. Невероятные удачи – добрались, доползли, и невероятное падение. Отсюда у некоторых (у Л.,

1 Мк.15:39.

2 Кеносис – самоуничижение, самоограничение Бога при принятии Им человеческой природы во Христе; снисхождение Бога к людям.

3 Слова Клоделя: "…и я понял вечную детскость Бога" (фр.).

например) инстинктивный страх перед нею. Английская литература мне всегда кажется начиненной подспудным "фрейдианством", своего рода самозащитой против него, неким "law and order"1 . Немецкая – «Смерть в Венеции», где все, что происходит, происходит в конечном итоге только потому, что перенесено в Венецию, где, иными словами, «Венеция» и есть сущность драмы… И, наконец, французская – без «подспудного», но все же единственная в своем свидетельстве о «христианском человеке».

Пятница, 22 ноября 1974

Введение во Храм, и всенощная и Литургия "удались", то есть совершилось то, пускай и мимолетное, "прикосновение" праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все – знание, радость, понимание, свидетельство – и вырастает…

Вчера после обеда водил племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge – весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда "вдохновляющее". Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того "возделывания мира", которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: "Нет", но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь "демонизм" этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия "золотого тельца"), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение – ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает , чего падение не в силах до конца затмить. Но что это – не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть «музыка».

Закончили вечер втроем в уютнейшем армянском ресторане на University Place.

Суббота, 23 ноября

Сегодня – по делам семинарии – в Питтсбург, завтра – в Коннектикут. От всего этого вперед устаешь и запыхиваешься. Вчера, от усталости и также от отсутствия "дежурной" книги, читал Theatre de Maurice Boissard (Paul Leautaud)2 и думал о разных "умах". Острый ум, глубокий ум, "интеллекту-

1 "законом и порядком" (англ.).

2 "Театр Мориса Буассара" (Поль Леото) (фр.).

альный" ум и т.д. У каждого своя функция. Leautaud, очевидно, не понял бы ни одной строчки, скажем, Бергсона. А между тем его ум – острый, и функция такого ума – безжалостно разоблачать всякую фальшь, позу, претензию. Это как бы зеркало, в которое нужно время от времени взглядывать, чтобы проверять себя: а не поза ли это, не выспренная ли болтовня, не обман или самообман. Антидот того благочестивого и тем часто лицемерного благочестивого тумана, в котором живет большинство религиозных людей и в котором "everything goes"1 …

Семь часов утра. Морозный, красный восход солнца.

Воскресенье, 24 ноября 1974

Вчера почти целый день над статьей о мариологии. Как трудно сказать самое простое и самое главное! Все слова оказываются не "те", и понятным становится искушение "академического", "научного" богословия: вечно повторять – "научно" – то, что говорили другие, и еще – кто на кого и как повлиял…

Постоянное присутствие в доме глубокой грусти: Наташа… Как тут "помочь"?

Все продолжает быть залитым солнечным светом. Удивительная осень. За обедней сегодня вспоминал только что скончавшегося Жарковского. Вот уже и ранние "американские" годы уходят в прошлое.