Текст книги "ДНЕВНИКИ"

Автор книги: Александр Протоиерей (Шмеман)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)

1 права человека (англ.).

556

Понедельник, 19 января 1981

Вся Америка прикована к радио и телевизору в ожидании освобождения заложников… Удивительная страна: она уже готова все простить и завтра начать помогать Ирану.

Вчера длинный разговор о политике с Сережей. Приходим к простому и страшному выводу: никогда в истории мира не было угрозы, подобной советской… И ахаем! Как много людей – на Западе – этого свято не понимают… Не понимают, что дестабилизация – везде и повсюду – нужна советской власти по внутренним, а не внешним причинам и именно потому так и страшна…

Мучительные переписывания и передумывания моей главы.

С избранием Рейгана начался, впервые за десятилетия, серьезный спор о "правом" и "левом", или – в американской терминологии – между консерватизмом и либерализмом . Спор если не идеологический, то, во всяком случае, «мировоззренческий». Лет пятьдесят подряд – с Ленина и, позднее, Гитлера – все «правое» только «защищалось», инициатива, монополия идей, планов и т.д. безраздельно принадлежали «левому». И вот вдруг мир как бы ахнул, внезапно увидев плоды «либерализма»: политические, экономические, моральные, духовные. Плоды, которые можно определить одним словом: гниение . Всеобъемлющее гниение. Плюс – лицемерие, самодовольство, фарисейство. «Левому» удалось отождествить все правое с «неприличием», глупостью и злом. И вот приходит пробуждение. Увы, нет, конечно, никаких гарантий, что это воскресение «правого» принесет хорошие плоды. Пока что побеждают не правые идеи и принципы, а все возрастающее отвращение от «левого». Не ясно, есть ли у «правых» идеи и принципы, кроме старого «enrichissez-vous…»1 , ставки на спасительный эгоизм. Иными словами, неизвестно – «реакция» ли это или же действительно пробуждение… Но само изживание либерализма, его ереси – уже само по себе как свежий воздух.

Если бы "правые" поняли, что сила их должна быть не в триумфализме, а в смирении . В смирении перед – на последней глубине – Божиим законом, в отвержении – духовном – утопизма, прометейства, греховного «оптимизма» во всех их проявлениях, в отвержении дьявольского "мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем , тот станет всем ". Увы, до сих пор правая риторика была не лучше левой.

В одном американский консерватизм лучше европейского. В нем нет обожествления государства , как, скажем, у де Голля (с каким смаком он произносил «L'Etat!»2 ). В нем нет якобинской традиции. Но нет также и идиотской идеи «отмирания государства», этого «рикошета» якобинства. Государство должно быть на своем месте, не больше и не меньше. Это место – что очень важно – не исключает обязанности государства не только «администрировать», но и вдохновлять («leadership»3 ): не случаен своего рода «харизматизм» президентской функции. Президент в Америке не есть государство (как в де-

1 "обогащайтесь…" (фр.).

2 "Государство!" (фр.).

3 "умение повести за собой" (англ.).

557

Годлевской конституции), он не "l'etat c'est moi"1 . Он – вождь в хорошем, не гитлеровском, не тоталитарном значении этого слова. Во Франции президент действительно либо ничто (Третья республика), либо все (Пятая). В Америке – ни самый слабый, ни самый сильный президент не может стать ни «ничем», ни «всем».

Над Рейганом издеваются: он играл в фильмах ковбоев. Но ковбой – это неизмеримо больше символ, мироощущение, восприятие жизни, чем ученый социолог из Гарварда. Ковбой включает в себя мораль, то есть различение добра и зла, природу (животные, лошадь, прерии…), красоту и уродство, помощь, справедливость, веру в силу добра и т.д. – то есть все то, над чем Гарвард издевается и, в общем, ненавидит (все это мешает «научному анализу» общества).

Картер тоже не был "Гарвардом". Но он, в известном смысле, был даже хуже (не в личном или моральном смысле). Он воплощал в себе другую американскую традицию – пуританизм . Не случайно столько ведущих либералов в Америке – сыновья пасторов (ср. МакГоверн), то есть носителей жестокого, «законнического» добра… Для них добро – не присутствие , а отсутствие: отсутствие греха. Они верят – в не куренье, не питье, не блуд, и это свое скучнейшее добро навязывают миру как его спасение. Не случайно именно при Картере американский пафос регулирования всей жизни по отношению к здоровью , понимаемому как не , достигло своей высшей, идиотской точки. Эти сотни бегающих по улицам людей! Эти бесконечные разговоры о том, что «полезно» и что «нет», и бессилие пойти дальше. Им докажут, что аборт полезен, и они будут насаждать его как евангелие и не понимать, что они служат злу больше, чем проститутки и пьянчужки… Картер – это отрыжка Америки «сухого режима», пришедшая к власти только из-за Никсона, из-за Уотергейта.

Рейган-"ковбой" сочетает в своем image2 веру в добро с возможностью какого-то праздника (реальности, абсолютно непонятной пуританизму). Это было уже и у Кеннеди, но лично . Идеологически он все-таки был «Гарвардом», то есть человеком, научно проповедующим «уравниловку», но с Олимпа, то есть в полном сознании, что он-то сам никакой «уравниловке» не подлежит, ибо принадлежит к «элите».

В Рейгане нет ничего от "Гарварда" и ничего от "пуританизма", и я убежден, что именно за это его и полюбили, именно полюбили. Кеннеди полюбили за гибель, но не погибни он смертью юного героя, то, думается мне, он мало чего бы достиг. Никсона и Джонсона просто не полюбили, ибо сами они чересчур любили власть и только власть , голую власть. Картера готовы были полюбить (его триумфальное шествие в день инаугурации по Пенсильвания-авеню…), но потому, что не знали его и «думали», что он – Рейган.

Рейгана полюбили. Но то ли он сам, что любят в его "образе" (image), остается тайной. Эта тайна начнет раскрываться завтра.

1 "государство – это я" (фр.).

2 образе (англ.).

558

Вторник, 20 января 1981

Вчера весь день suspense1 в эпилоге дела заложников. Выпустят их или не выпустят до инаугурации Рейгана? Отвращение от Ирана, от варварства всей этой истории, в которую все эти кошмарные бородачи вмешивают Бога.

Две монашки ушли из монастыря А (восемь монахинь), приехали в общину Б и отправились дальше, чтобы пытаться создать общину В. И так все время. Всюду "скиты Преображения", и скоро в каждом из них будет по одному монашествующему лицу, а этих последних будет ровно столько, сколько "скитов". Мне все чаще кажется, что "возродить" монашество (о котором все с упоением говорят) или хотя бы пытаться возрождать его можно, только предварительно ликвидировав монашеский "институт", то есть весь этот водевиль клобуков, мантий, стилизаций и т.д. Если бы я был "старцем", то я бы сказал кандидату, [кандидат]ке, "взыскующим иночества", примерно следующее:

– поступи на службу, по возможности самую простую, без "творчества" (в банк к окошечку, например);

– работая, молись и "стяжай" внутренний мир, не злобствуй, не "ищи своего" (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них;

– за вычетом платы за самую скромную квартиру и самую скромную пищу – отдавай свои деньги бедным, но именно бедным, личностям, а не "фондам помощи";

– ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» – ср. преп. Серафим Саровский). Этого служения держись и будь – церковно – в полном послушании у настоятеля;

– на служенье не напрашивайся, не печалься о том, что не "использованы твои таланты", помогай, служи в том, что нужно , а не там, где ты считаешь нужным;

– читай и учись в меру сил – но читай не только "монашескую литературу", а шире (этот пункт требует уточнения);

– если друзья и знакомые зовут в гости, потому что они близки тебе, иди – но с «рассуждением», и не часто. Нигде не оставайся больше полутора, двух часов. После этого самая дружеская атмосфера – вредна;

– одевайся абсолютно как все, но скромно. И без "видимых" знаков обособления в "духовную жизнь";

– будь всегда прост, светел, весел. Не учи . Избегай как огня «духовных разговоров» и всяческой религиозной и церковной болтовни. Если так будешь поступать – все окажется на пользу…

– не ищи себе "духовного старца" или "руководителя". Если он нужен, его пошлет Бог, и пошлет, когда нужно;

– прослужив и проработав таким образом десять лет – никак не меньше, спроси у Бога, продолжать ли так жить или нужна какая-нибудь перемена . И жди ответа: он придет – и признаками его будут «радость и мир в Духе Святом».

1 беспокойство, тревога ожидания (англ.).

559

Только что смотрел по TV инаугурацию нового президента. Как всегда – чувство подлинного величия Америки, являемого в этой – очень, в сущности, простой и скромной – церемонии. Это величие – от согласия в главном, в том, что по ту сторону идеологий и политики, от безоговорочного приятия всеми "правил игры", от живого чувства преемственности, традиции…

Речь Рейгана – посредственная, но сила ее в отсутствии "педали". Это то, что и как он чувствует и верит.

А заложники, как будто, – летят…

Завтра на заре – в Балтимор, на операцию…

Балтимор. Суббота, 24 января 1981

Длинные, мучительные дни в госпитале и напротив – в отеле. Всю среду и четверг Льяну мучили всевозможными осмотрами. Ее напряжение, "держанье себя в руках", мужество делают минутные послабления особенно жалкими, невыносимыми. Вчера – совершенно как два года тому назад – операция. Длилась она четыре с половиной часа. Наше с Аней сидение, как тогда, в waiting lounge1 . Недвигающиеся часы. И вокруг у всех то же мучительное ожидание. Наконец – хирург, улыбающийся и довольный: все прошло хорошо… Через полтора часа второй – хорошо… Еще два часа, и нас пускают в Intensive Care2 . Бедная моя Ляля – вся в перевязках на лице, с тюбиками, торчащими из окровавленного носа, с поднятой и завязанной губой. Но – живая, даже с юмором… С тех пор – по три раза в день десятиминутные визиты. Боже, как жаль ее, как лечение мучительно . И все время – маленькие волнения, в ту минуту не кажущиеся маленькими, а космическими, по сравнению с которыми весь мир ничто…

Только что проводил Аню на вокзал. В такие дни все грустно – грустно и это расставание с Аней, ибо мучительно отельное одиночество. Проводя ее, пошел по Charles Street до downtown'а3 , где взял такси. Ветреный солнечный день, с далеким бело-голубым небом. Пустые улицы. И всюду – с горы – шпили церквей. И на минуту чувство вечности, благодарности, ощущение близости того, что одно важно и куда поднимает, возносит все – и острая жалость к Л., и «держанье» ее все время всем существом, и вечная боль расставания, даже как будто безболезненного, и это небо, и, главное, эти шпили, весь смысл которых, что они вверх, горй …

Типично американская и, увы, по-американски идиотская возня с заложниками. Их держат в Висбадене, как в тюрьме, и с ними проделывают всякие опыты – психиатры ! И люди, которым нужно только одного – дома, семьи, жены, детей, начинают впадать в депрессии, звереют, осуждают, и все это тут же раздувается сотнями журналов… Психиатры, эксперты и журналисты – это сущность «американского идиотизма». Говорю это, зная, что мой сын достиг вершины – «Нью-Йорк таймс».

1 комнате ожидания (англ.).

2 блок интенсивной терапии (англ.).

3 Downtown (англ.) – деловая часть, центр юрода.

560

А в [газете] "Baltimore Sun" сегодня на первой странице (!) – четыре (!) фотографии Картера, падающего во время jogging1 . Зачем эта жестокость (лишь бы news!2)? От всего этого, от «американизации» человеческой драмы – заложников, Картера, – мутит душу…

Сообщение о разводе Эдварда Кеннеди. Печальный, недостойный эпилог кеннедианской саги. Но пресса серьезно обсуждает, повредит ли это его кандидатуре в 1984 году! Что еще нужно, чтобы ей повредить?

"На сон грядущий" читаю (главное, чтобы победить бессонницу) монументальную биографию Уолтера Липмана (Roland Steel. "Walter Lippmann and the American Century"3 ). Прочел пока что первые главы (детство, Гарвард, социализм, радикализм…) и думаю: до чего – mutatis mutandis – судьбы и дух американской интеллигенции схожи с судьбами интеллигенции русской. Та же беспочвенность, то же бросанье в крайности, тот же оптимизм и, прибавлю, на глубине – та же как бы «дешевка». Дешевка от утери религиозного измерения, отрыва от Бога, хотя бы как «идеи». Тогда вместо Бога появляются «массы».

Балтимор. Понедельник, 26 января 1981

Шестой день, четвертый после операции. Des hauls et des bas4 , но не медицинские, ибо, слава Богу, медицински все как будто идет хорошо, а в настроении. Неудачная комната, шум телевизора у соседки, музыка. От Льяниных отчаяний сердце разрывается от жалости. Но все время благодарность Богу за главное…

Только что телефонные разговоры с Spence, с семинарией. Мне самому странно, до какой степени мне не только не трудно мое вынужденное "detachment"5 от «моего» мира, попросту «приятно». Уже страх, что скоро нужно опять погружаться в него и в его заботы, которые с годами я выношу не лучше, а хуже… Здесь, в воскресной, солнечной пустыне госпиталя, незнакомых улиц, в одиночестве отеля – то «ailleurs», о котором говорит Жюльен Грин: «tout est ailleurs…» По природе je suis un flaneur6 . He «мечтатель», а именно flaneur. Мечтатель «не замечает» окружающего его мира, он живет в своей «мечте». Но у меня никакой мечты нет, она мне не нужна. Напротив, я все замечаю – дома, окна, оттенок света, луч, падающий на крышу. Flaneur – это тот, кто сильнее всего ощущает le temps immobile.

Книга о Липмане. Близость его, молодого, к Вильсону. Страстная вера в "мир всего мира", интеллигентская идейная суета, вера в себя как в "администратора" мира и в нем человеческого счастья. Иллюзорный мир, вечная вера, что мы накануне какого-то решительного "разрешения всех проблем"… Но сколько крови с тех пор – и, в значительной мере, как раз от этих мечтаний,

1 бега трусцой (англ.).

2 новость (англ.).

3 Роланд Стил "Уолтер Липман и американское столетие" (англ.).

4 Взлеты и падения (фр.).

5 "отчуждение" (англ.}.

6 я фланер, праздношатающийся (фр.).

561

от этой веры в иллюзию. Так ясно, что в них – корни и Ленина, и Сталина, и Гитлера, и трагедии "третьего мира", всей той каши, в которой мы теперь барахтаемся. Но этого не признают, в этом не сознаются. И сейчас так же суетятся новые липманы и новые вильсоны.

Как ни раздражительна возня с заложниками своей сентиментальностью, неизбежным претворением в "big show", в зрелище для толпы, остается во всех смыслах замечательный факт: никто из них не сдался, не вел себя недостойно. И это свидетельствует о какой-то подспудной силе homo americanus.

Вторник, 27 января 1981

Думал о том, почему мне так трудно дается богословское "изложение", почему с мученьем рождается каждая фраза. Понял: потому что язык богословия по самой природе своей есть язык символический . От этого языка отреклось «научное» богословие в убеждении, что символ можно – и не можно, а должно – разъяснить при помощи несимволического, дискурсивного языка. В этом сущность и первая ошибка всяческой схоластики. На деле, однако, этот язык не может этого сделать и потому it explains the symbol away1 . Объяснение не объясняет, а подменяет вопрос, чтобы затем ответить на него при помощи логических категорий. Утверждение «Аз есмь хлеб сошедый с небеси» при таком объяснении становится «метафорой»: «здесь-де Христос уподобляет Себя…» и т.д. Современное богословие есть прежде всего искание языка . И это не случайно. Но в том ошибка или тупик этого искания, что оно оторвано от той реальности , которую язык должен передать, объяснить, но прежде всего – явить . Получается дурная бесконечность – искание языка для объяснения языка, а не реальности, хранимой верой, укорененной в Церкви.

Вчера ночью буквально с ужасом читал главы о Версальском мире в книге о Липмане. Почему в XX веке Европа взяла да и покончила самоубийством? И сделала это при помощи Америки (Вильсон). Вильсон привез с собой в Париж делегацию в 1200 человек! И все дружно сели в лужу. Ни одного мудрого решения. С одной стороны, жажда мести и просто жадность (Англия и Франция), а с другой – интеллигентская слепота американских "идеалистов". Потом подождали двадцать лет – и снова сели в лужу. И, однако, миром правят люди все того же типа, с той же безнадежной неспособностью понимать.

1 отделывается поверхностным объяснением символа, изображает его так, как будто никакого символа нет (англ.).

Тетрадь VII
ФЕВРАЛЬ 1981 – ИЮНЬ 1982

Воскресенье, 1 февраля 1981

Кончил книгу о Липмане, которая навела меня на всевозможные размышления и вообще взволновала. У меня чувство, что я как-то "породнился" с ним, ибо в книге шестьсот страниц и я несколько дней как бы жил с нею, и это значит – с Липманом. Автор (Стил) пишет о его смерти: "…never did he speak of prayer, or of God, or of afterlife… To the end he was like a mature man"1 . A между тем чем больше я вчитывался, тем сильнее чувствовал, что драма Липмана (как и каждого человека) – религиозная, что всю жизнь он подменял – бессознательно, инстинктивно – Бога чем-то другим, что его не удовлетворяло. «Людям нужна религия» – это его слова.

Понедельник, 2 февраля 1981

Сретение. Возвращение в семинарию. Литургия.

Вернулись из Балтимора в субботу днем. Льяне плохо, отравление антибиотиками, синус, отвратительное самочувствие. Вчера весь день около нее.

Липман: национализм сильнее и постояннее идеологии. Я думаю, в этом он прав. Далее: его постепенное разочарование в демократии, во всяческом культе "масс"…

Вчера, кончив Липмана, читал в новом номере "Континента" стихи Бродского: "Эклога IV (зимняя)". Не понимаю, не слышу, не чувствую. Ощущаю как набор слов, наверное, с очень тонкой игрой всяческих аллитераций. Но по мне это – утонченность ради утонченности. Его ранние стихи (то есть более ранние) мне очень нравились. "Остановка в пустыне", "Сретение", "На смерть Элиота", "На разрушение греческого храма в Ленинграде" и т.д. Может быть, он – одна из жертв успеха?

Темный дождливый день. Л. лежит наверху. В доме тихо. И ужасно не хочется – после этих двух недель в "нигде" (отель, больница, Балтимор) – возвращаться в "деловую жизнь". Уже сегодня, после Литургии, она ринулась на меня со всех сторон…

Вторник, 17 февраля 1981

Вот и февраль перевалил за половину. Время бежит, и ничего не успеваешь… Три дня в Бостоне – на retreat, очень удачном, но и смертельно утоми-

1 "…никогда не говорил он ни о молитве, ни о Боге, ни о загробной жизни. До конца он оставался зрелым человеком" (англ.).

тельном. 132-й номер "Вестника". Tout compte fait1 – доволен своим «Таинством воспоминания», а также некрологом Н.М. Зернова (по этому поводу получил взволнованно-благодарственное письмо от его жены Милицы).

"Вестник" в общем удачный, но не без "никитизмов" – он открывается акафистами некоего о. Г. Петрова (давно погибшего). Я считаю саму "формулу" акафиста искусственной и неудачной и не очень понимаю причин их опубликования. Письма (двадцатых годов) 3. Гиппиус и Е.Л. Лопатиной. По-моему, давно пора понять легкомыслие всех этих ожиданий "третьего завета", фатальную несерьезность всей "гиппиус-мережковщины".

Среда, 25 февраля 1981

Кризис в Spence. Воспринимаю его почти как Божье указание, чтобы Л. бросила этот каторжный труд. Сам кризис, однако, поражает нас обоих своей бессмысленностью и если что являет, то поразительную незащищенность в Америке того, кто не принадлежит к денежному establishment2 . Жалоба – мелкая, глупая, нестоящая – трех родителей, то есть «клиентов» (из тысячи!), и начинается паника и заодно сведение всех мелких счетов… Чувство отвращения от всего этого и настоящего восхищения мужеством и терпением Л., «избитой» операцией, слабостью, мелочностью друзей и, несмотря на это, остающейся настоящей «ванькой-встанькой». Сегодня – решительное заседание.

В связи со смертью Н.Я.Мандельштам перечитываю ее "Вторую книгу". Удивительный человек, удивительное ясновидение в главном. Как поразительно ее убеждение в том, что духовная "двусмысленность" символизма сделала их [поэтов-символистов] слабыми в распознании большевизма, а духовно трезвый акмеизм Ахматовой, Гумилева и Мандельштама – сделал их стойкими. Думая о Блоке, Белом, Брюсове – прихожу к выводу, что – в основном – анализ этот верный.

Скоропостижная смерть в Париже 12 февраля Репнина. В моей жизни он занимал особое и, я убежден, для других необъяснимое место. Он неотрывен от того таинственного праздника, которым были для меня, я уверен – для нас, пять лет корпуса в Villiers le Bel. 1930-1935, то есть годы между девятым и четырнадцатым годами моей жизни. В корпусе была священная мифология России, служения ей, ее спасения. Корпус был не для нас, не для нашей «подготовки к жизни», не для просто образования, учебы, воспитания. Он был – для России, служение ей. И потому что нам это внушалось денно и нощно нашими воспитателями, потому что вся наша ежедневная жизнь была насквозь пронизана символизмом этого служения, его «священностью», потому что цель и содержание нашей жизни были предельно ясны, но при этом и предельно высоки: служить России и, конечно, умереть за нее («И смерть дорога нам, как крест на груди»3 ), потому что, сами того не сознавая, мы жили в некоем грозном, сияющем и безнадежном мире, – эта атмосфера определяла в каком-то подсознании и наши личные отно-

1 Приняв все во внимание (фр.).

2 истеблишменту, влиятельным кругам (англ.).

3 Слова из марша Семеновского полка.

шения, делала их "романтическими". Не то что мы воспринимали дружбу как "служение России", но она – повторяю: подсознательно – делала друга, товарища, "кадета" больше чем "copain"1 . Иными словами, кроме всех обычных мальчишеских, детских измерений эта дружба имела еще и иное, высшее измерение, жила отсветом той высокой дружбы, на которой – так нас учили – держалась Россия, дружбы освященной, скрепленной на полях сражений смертью друг за друга, смертью вместе , дружбы, в которую наша «кадетская дружба» была посвящением. Дружба по самой своей природе не может быть «безличной». Она воплощается во всей полноте своей – в другом, в друге единственном, таком, дружба с которым жаждет какой-то непонятной абсолютности. Таким другом и был для меня в те, в сущности, немногие [годы], но теперь кажущиеся самым длинным, почти вечным периодом моей жизни, Репнин. Потом, вскоре, из моей реальной жизни он выпал, несмотря на его учение в Богословском институте, встречи и т.д. Он не занимал никакого места в этой реальной жизни, как и я в его жизни. Но память об этой дружбе, неистребимая метка ее на душе остались. И вот – эти встречи в каждый приезд в Париж, вчетвером, впятером (Андрей, Петя Чеснаков, Репа, я, в последние годы – Траскин). Ужинали в ресторане, сидели в кафе, провожали друг друга «до метро». Разговаривали о пустяках, общих интересов было так мало. Репнин жил со своей душевнобольной женой на каком-то чердаке на Ilе St. Louis, работал где-то ничтожным gratte-papier2 – ив эту свою «реальную» жизнь нас не пускал, хотя мы уже знали, что эта мелкобуржуазная жизнь на деле светила подлинным героизмом, святостью: ежедневной, ежечасной заботой о больной жене. Встречались и расходились, словно исполнив некий самоочевидный, хотя словами и неопределимый долг. Теперь, однако, я чувствую, что к этим встречам применимы слова любимого мною стихотворения Адамовича:

Но реял над нами

Какой-то таинственный свет,

Какое-то легкое пламя,

Которому имени нет…3

Словно по-своему мы совершали таинство "причастия" этой дружбе, уже свободной от всего "житейского", почти – от самой жизни, уже до конца преображенной… И если, как я думаю, о дружбе можно сказать, как и о любви, что настоящая дружба – единственна, как единственна и подлинная любовь, то таким единственным другом – в моей жизни, для меня – был Репнин.

Другая смерть, тоже в Париже, – о.Леонида Могилевского, с которым связаны все [последние] "лекурбские" годы маминой жизни.

Воскресенье, 1 марта 1981

Прочел – из-за любви моей к биографиям и автобиографиям – книгу о последних годах Эдмунда Вильсона (его книги в 50-х годах были для меня "введе-

1 "приятелем" (фр.).

2 писцом (фр.).

3 Из стихотворения "Без отдыха дни и недели". Правильно: "Но реял над нами / Какой-то особенный свет, / Какое-то легкое пламя, / Которому имени нет".

нием" в американскую литературу) (R.H.Costa "Edmund Wilson. Our Neighbor from Talcotville", University of Syracuse, 19801). Как и при чтении биографии Липмана, меня поразило в Вильсоне, этом "властителе дум", создателе репутаций и "трендов", шаткость, если не отсутствие, сколько бы целостного мировоззрения и, следовательно, критериев, перспективы, всего того, что необходимо для оценок и понимания . Увлечение коммунизмом, разочарование в коммунизме, дешевая ненависть к американской «системе» (главным образом из-за столкновения с налоговым ведомством). Капризные «любви» и «нелюбви». И, под старость, алкоголь и порнографические фильмы, и, несмотря на это, всеобщее кажденье: «greatness!»2 . Пустота, знающая свою пустоту и на ней, ничтоже сумняшеся, строящая какие-то оценки, принципы и т.д. Вечное круженье вокруг религиозных тем (Пастернак, «Доктор Живаго», свитки Мертвого моря) при нежелании – нежелании, а не невозможности – продумать, прочувствовать… Вечное «заполнение пустоты». Грустно. «Религиозная драма Запада», ее отличие от «религиозной драмы Востока»: это сейчас краеугольная тема.

Запад: не отказ от Бога (как думают обычно), а разделение – внутри религии – "трансцендентного" от "имманентного", от эсхатологической сущности христианства. Отождествление его либо с "неотмирным", либо с миром и историей. Потеря при этом и "неотмирного", и "мирского". Пустота, образовавшаяся от этого разрыва, и "культура" как попытка эту пустоту не преодолеть, а "заговорить" объяснениями ее. В сущности, шизофрения . Новая западная культура – шизофреническая и потому клиническая . Всегда на грани безумия, саморазрушения, самовзрывания… И самое жалкое, самое пустое в ней – именно ее «рационализм», который, потому что он ничего не разрешает, вечно размывается «иррационализмом». Ах, если бы было время всем этим по-настоящему заняться…

Среда, 11 марта 1981

Не пишу, но не потому, что нет времени или нечего писать, а потому что не хочется писать о главной заботе этих дней – о Льяниной трагедии в Spence. Вчера все кончилось – она уходит 1 июля. Но так жаль ее, оскорбленную, обиженную в своих лучших чувствах. И еще – опыт чистого зла , необъяснимого, иррационального. И, наконец, облегчение, ощущение, что сам уход – освобождение от этого страшного, воцарившегося и торжествующего зла.

5-7 марта в Монреале на retreat, устроенном Ваней [Ткачуком]. Эти дни – большая, чистая радость. Прикосновение – на этот раз – к добру, к свету. Масса молодежи. Чудные службы. И все это – в канадском захолустье, хотя и два шага от Монреаля. Тишина, белизна заснеженного монастырского сада. Прогулка по кладбищу, где тесно стоят ряды могил – монашки…

Третий день Великого Поста. Retreat в семинарии. Сегодня, полагая двенадцать поклонов на "Господи и Владыко живота моего", так ясно ощутил, что грешен всеми главными грехами.

1 Р.Коста "Эдмунд Вильсон. Наш сосед из Талкотвилля". Изд-во Сиракьюсского университета, 1980 (англ.).

2 "величие!" (англ.).

Прочел книгу В.Levy "L'ideologie franchise"1 , о которой с невероятной страстью спорят во Франции. Прочел с волнением. Сколь бы ни была она заостренной, сама – страстной и в чем-то, возможно, и несправедливой, на глубине своей это книга о главном , о том, о чем обычно мы не «додумываемся».

Март мне всегда кажется непреодолимо длинным "антрактом" между зимой и весной. Какой-то глыбой, через которую никак не перелезть. Вчера и позавчера – совсем весеннее солнце. Сегодня за окном – дождь, мокрый снег, зима, как засидевшийся, надоевший гость.

В такие дни кажется, что все, о чем люди спорят, чем они живут и интересуются, – невероятно скучно.

Пятница, 3 апреля 1981

Подряд – почти летние дни: солнце, жара, начинающие зеленеть деревья. Чувствую страшную усталость от этой зимы – операция Л., драма в Spence, a сейчас – спешная работа над новым уставом семинарии и т.д. Потому ничего и не пишу сюда: жизнь вся из каких-то обрывков…

В прошлый понедельник (30-го) – покушенче на президента Рейгана. Несколько часов у телевизора, где снова и снова показывают все подробности. Убийца, или тот, кто хотел убить, – типичный продукт 60-х годов: нечто безвольное, бесцельное, бессмысленное. Неужели никогда не поймут эти поклонники "молодежи", что они с этой молодежью сделали, во что превратили?

Personal impressions2 Исайи Берлина. Воспоминания о встречах с Ахматовой и Пастернаком в 1946 году. Но меня еще больше интересует сам Берлин. Талантливый, блестящий, умный, правдивый – все на месте. Но как может он не верить ! Мне все чаще кажется, что настоящий вопрос – не о том, как возможна вера, а о том. как возможно неверие.

Вторник, 7 апреля 1981

Напряжение в Польше, растущее каждый день. Брежнев в Праге. "Предостережение" Рейгана и др. Как все это напоминает мне август 1968 года, день накануне советского вторжения в Чехословакию, когда я сидел в Париже у Вейдле и он, в ответ на мою тревогу, говорил: "Да что Вы, голубчик, да ничего не будет – ведь времена-то другие!.." А на следующее утро при пробуждении – первая весть: "Вторглись!" И потом я гулял по солнечному, августовскому Парижу, и все было спокойно… Запад – это история предательств. В Париже главное – это чтобы "la gauche"3 пришли к власти. В Америке – купюры в бюджете. И если чем взволнована «совесть» западной интеллигенции, так это американской поддержкой хунты в Сальвадоре. Так ясно: если захотят – войдут, если войдут – не остановятся перед кровью. А Запад будет пищать о serious consequences4 . Как хотел бы я быть в этом прогнозе – неправым…

1 Б.Леви "Французская идеология" (фр.).

2 Личные впечатления (англ.).

3 "левые" (фр.).

4 серьезных последствиях (англ.).

Среда, 8 апреля 1981

Думал сегодня – в который раз – о неумирающей левой мечте. Ни западная интеллигенция, ни значительное число диссидентов так-таки и не могут с нею расстаться. Несмотря на Сталина, на ГУЛаг, на провалы социализма везде и всюду – нужно быть левым, голосовать за левых и, главное, ненавидеть по-настоящему только правое . Если же «левый» становится «правым» до конца (как nouvelle droite1 во Франции), он становится расистом, антилибералом, почвенником… Таким образом, два идола . И между двумя этими идолами разделилось и христианство – стало либо левым (с недавних пор), либо же еще более правым, чем было.