Текст книги "Три птицы на одной ветке"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Особого внешнего, а тем более внутреннего сходства между ними никогда не было, но все равно приближение конкретной цифры Алевтина Никаноровна поджидала как некоего, по меньшей мере, этапа.

И теперь ее даже радовало, что вот и напоследок она оказывается всесторонне права, потому что в собственных болячках разбирается лучше любого профессора. А кроме того – все равно уже никаких удовольствий от жизни не предвидится, лучшие годы давно позади, всякие праздники да увеселения вызывают лишь отвращение, осточертело все, осточертели все, никакого бога нет, рая и ада – соответственно, и это, если имеешь на свою беду мозги, легко уразуметь, и нечего мучиться догадками – как оно будет там, поскольку там будет никак…

И пришла Алевтина Никаноровна домой, веющая окончательным душевным холодом, отчего была несколько бледней обычного.

– Ну, – встретила ее Эльвира буднично, – что сказали?

Так ведь всегда спрашивают приходящих из больницы, с чем бы они туда ни уходили.

– Рак, – ответила Алевтина Никаноровна так, будто у ней признали грипп.

Эльвира аж села на расстегнутый баул, в котором опять что-то меняла местами, всею душой пребывая далеко-далеко.

– Мама, ты что? Ты – шутишь?

– Разве этим шутят? Нет, та сикуха в больнице вполне уверенно сказала.

– Но в подобных случаях пациентам правду не говорят!

– Выходит, теперь говорят. Им же небось за врачебную этику не приплачивают…

– Нет, так прямо и заявила?!

– Прямей – некуда. Хотя для верности велела два анализа сдать. Я – уже. На той неделе готовы будут. А пока… Видать, дочь, и мне надо собираться. Только я дальше полечу. Или, наоборот, ближе?..

– Мамочка, Господи, да как же…

– Перестань, нормально все. Надо же отчего-то русскому человеку помирать, если у него ни сердце, ни сосуды… «Экология переходит в онкологию – закономерно…»

– Еще и – психология… – добавила дочь, уже почти переварившая тяжкую новость.

– Да уж не без того, – легко согласилась мать, – может, психология похуже любого канцерогена будет…

– Но мамочка!.. – еще вырвалось напоследок у Эльвиры.

– Сказала – прекрати! – Алевтина Никаноровна изобразила лицом сердитость, хотя на самом деле не видела, на кого б ей сердиться в такой момент, разве что на докторицу – да пес с ней!

– Бери пример с меня, – продолжила бабушка уже как бы покровительственно, – видишь – я совершенно спокойна. В истерике не бьюсь, к шарлатанам не бегу. И ты не поднимай волну. Что толку. И мы обе прекрасно понимаем – нет никакого смысла продлевать бесконечно эту тягомотину. Освобожу тебе жизненное пространство, будешь одна, с «дачей», с трехкомнатной в центре, без «в/п»… заживешь!

– Мама!

– Да все, все, доченька, покончим с этим, лучше поговорим спокойно о делах, ведь, как-никак, мать-старуху похоронить забота не шуточная, а кроме того… Словом, если ты готова к разговору, то – давай, а – нет, так я спать пойду, набегалась по этажам, устала, честно сказать, смертельно…

– Ну и отдохни… После уж…

Алевтина Никаноровна не спеша удалилась в свою комнату. И действительно легла спать. И вскоре захрапела. И Билька рядом с ней захрапел. Оба они, становясь старше, храпели все громче и громче, раньше – только лежа на спине, теперь – в любом положении, так что даже Эльвира из-за них порой к утру не высыпалась.

А когда Алевтина Никаноровна часа через два отдохнула и захотела чайку, Эльвира тоже вполне успокоилась и к разговору приготовилась.

– В общем так, мама, – заговорила она деловито, – не будем раньше времени паниковать.

– Никогда не будем паниковать.

– Хорошо, никогда не будем. И не будем раньше времени планировать похороны. Подождем хотя бы результатов анализов. Сама знаешь, чего стоят наши лейб-лекаришки, да еще в юбках, им бы только возле мэрии митинговать. Короче, я решила: если диагноз подтвердится – ни в какую Австралию я не поеду. Тебя не брошу. Австралия, в конце концов, не уплывет. Словом, я сделаю все, что подобает и как подобает. И «старуху похоронить», как ты сама выразилась, сумею достойно, ничего хитрого нет, только деньги гони… Ты красную звезду на памятник случайно не потребуешь?

– Боже упаси, пусть будет крестик, как у мамы. Как у всех. С мамой меня и положишь. А под звездами пусть Преображенские гниют. Хотя они уже давно сгнили, наверное…

– Стоп, стоп, стоп! – замахала руками дочь, как режиссер-постановщик на съемках художественного фильма. – Мы ж договорились – не будем!

– А я и забыла, – улыбнулась мать виноватой, очень редкой для нее улыбкой.

– Да я сама забыла, – ответно улыбнулась дочь, но сразу вновь стала серьезной, – однако надо, в конце концов, заняться приватизацией квартиры. Сколько можно затягивать. С понедельника – займусь. Говорят, долгая волокита, но в любом случае не избежать…

Помолчали, сосредоточенно прихлебывая из кружек, но к любимому печенью не притрагиваясь.

– Мам…

– Что?

– Сволочь я…

– Да нет, это я – сволочь. А ты уж – из-за меня. А мне не на кого свалить, моя мать, я ж понимаю, была в тысячу раз лучше.

– Тогда жизнь – сволочь.

– Она всегда сволочь. Но у каждого все же есть выбор… Я жила неправильно. В основном…

– Если в основном – наоборот. Не убила, не украла, а прочее…

– Прочее, может, еще важней, дочка…

А на следующей неделе выяснилось, что ошиблась дипломированная целительница – нет никакого рака у Алевтины Никаноровны. Каково, а?!..

Эльвира, узнав про такой поворот, дико обрадовалась. Хотя и не знала, чему больше – тому, что мать еще поживет, или тому, что полет в Австралию не откладывается в связи с печальными обстоятельствами.

Алевтина Никаноровна тоже радости не скрывала, она на некоторое, хотя и непродолжительное время даже почувствовала некий новый вкус к жизни.

Еще Эльвира сказала ей, когда радостное возбуждение слегка улеглось:

– Я всегда знала, мама, что ты у меня не из слабаков, что «железная леди» ты у меня. Но чтоб до такой степени… Несгибаемая ты моя женщина некрасовская…

– Я и сама не знала, как оно будет. Думала, конечно, о смерти много, планировала, конечно, надеялась, что смогу как-нибудь, не теряя достоинства… А впрямь, видать, время приходит. Видать, впрямь есть в мире высшая справедливость, или это твой бог так устраивает. Когда я девчонкой впервые увидела смерть, жутко сделалось, не передать. Когда сказали, что никому не миновать – того пуще. Но вот стала старухой, накопила «впечатлений» по ноздри, и все мне – до лампочки. Хотя боли и голода по сей день боюсь. Нет ничего в мире страшнее, чем голод и боль. Твое счастье, что ты не знала голода, но зато и не понять тебе, что оно такое… Еще беспомощной боюсь стать. Когда подумаю, что кому-то придется дерьмо мое прибирать, меня обихаживать – врагу не пожелаю. Но самой себя жизни лишить – ни за что! Хотя в бога не верю, но, можешь смеяться, в такое что-то, которое все знает и обо всех судит… Нет, оно никого ни за что не наказывает, но, если знаешь, что ты всегда на виду… В общем, не знаю. Может – глупость все. Навыдумывала бабушка маразмов…

А тут по телевизору опять вчера про эвтаназию говорили. Вот это бы мне, когда совсем приспичит, может, и в аккурат. Да только пока станут разрешать… Все равно, думаю, когда-нибудь станут – раз – свобода… Я все равно от рака помру. Вот попомнишь…

И дочь не стала возражать. Только после долгой паузы задумчиво сказала:

– Возможно, ты во всем права. Не берусь судить. Но если рак – боли не избежать, знаешь ведь.

– Знаю. Но надеюсь на родную медицину. Может, хоть в этом не оставит. Глядишь, узнаю напоследок, что такое наркотики. Говорят – ни с чем не сравнимое наслаждение. Лучше мужика. Вот уж насладюсь напоследо-о-к!

Но Эльвира не приняла предложенного тона. Она все еще была настроена патетически.

– Мам, знаешь, когда мой час придет, я тоже хотела бы так гордо, не теряя достоинства. Но я – трусиха.

– Глупости. Никакая ты не трусиха, не кокетничай, просто не нажилась еще, не нахлебалась досыта.

– Да, кажется, нахлебалась – куда ж еще. Хотя от чего-нибудь такого – счастливого и беззаботного – пусть ненадолго, не отказалась бы.

– Вот то-то и оно. Время твое, значит, еще не наступило. А когда наступит… В общем, нравится тебе или нет, но в твоем характере мало отцовского. Чуть-чуть. Основное – мое…

На что Эльвира не смогла не возразить, а Алевтина Никаноровна, в свою очередь, не смогла не возразить на возражение. И они сильно поспорили, хотя ссорой это назвать было пока нельзя.

Но вообще испытанного потрясения им хватило не больше чем на неделю. Да четыре дня – пока ждали результатов анализов. Таким образом, одиннадцать дней относительной гармонии подарила им зловредная докторица, сама того не желая. Вот еще как может иногда проявляться профессионализм.

А потом все вернулось в накатанную колею. Опять обеим стало напряженно и муторно…

Тут наконец Эльвире дали первую в ее жизни пенсию. Так странно, однако и приятно было получать деньги ни за что. Одно огорчало, притом довольно серьезно – у матери пенсия была чуть не вдвое больше за счет всевозможных надбавок, в том числе и за «неудобства», причиненные товарищем Сталиным…

Чего-чего, а скандалов из-за денег и сопутствующих им проблем промеж двух женщин никогда до того не было. Это только Софка, когда научилась зарабатывать деньги, все боялась, как бы нажитая ее юным горбом копеечка не отошла кому-то в виде кетовой икринки, или ломтика «салями», или кусочка киви, так бабушка и мать лишь снисходительно посмеивались.

А тут они довольно крупно поскандалили.

– Ну, ни в чем нет справедливости! – с пафосом воскликнула Эльвира, получив первый пенсион и поначалу вовсе не имея намерения выплескивать свою досаду на мать. Собственно, досада-то еще и не была настоящей досадой, а так – очередным поводом для горькой иронии о превратностях судьбы. – Пахала, пахала всю жизнь ради процветания родной совторговли, зарабатывала другой раз больше токаря-пекаря седьмого разряда, если считать всякие премии, а как их не считать – и что?! Оказывается, пенсию я заслужила в два раза меньшую, чем детсадовская воспитка, которой пролетарское государство сроду не отстегивало больше семидесяти рэ!

А Алевтина Никаноровна обидный пафос целиком приняла на свой счет. И никакой иронии она в словах дочери не уловила:

– Я в тундре гнила, я на лесозаготовках пуп надрывала, я, шестнадцатилетняя, по семь кубов в день – повалить, распилить и вывезти… Ты даже представить такую работу не можешь! И тебя-то потом кое-как выносила, а сыночка, который, может, был бы мне теперь утешением, не смогла-а-а!..

– Ну что ты, что ты, мама! Я вовсе ничего такого… – заоправдывалась дочь, пытаясь исправить свою невольную, хотя отчасти, конечно же, вольную оплошность, но мать уже вовсе не слышала ее, она пошла, как говорится, «вразнос».

– А ты, ты, торгашка, честных тружеников обжуливала да на всяких дурацких совещаниях-активах жопой вертела, чужих мужиков в постель таскала, по «парижам» да «золотым пескам» гастролировала, и тебе за это еще – пожизненное содержание от нищего, разворованного такими, как ты, государства! Мало ей, видите ли!..

Пожалуй, сейчас Алевтина Никаноровна была виновата больше. Это она первой перешла на личности, она первой произнесла слова, которые не надо, ну, не надо было произносить. Однако как происходило в иных ситуациях – бог весть, ни один независимый рефери не считал.

Разумеется, Алевтина Никаноровна прекрасно знала, что никаких честных тружеников Эльвира собственноручно не обжуливала по той простой причине, что за прилавком никогда сама не стояла, воровать же по-крупному – тоже, и тюрьмы боялась, и совесть, наверное, не позволяла, а что до чужих мужиков…

– Ой, кто бы говорил про чужих мужиков! – понесло и Эльвиру. – Кто бы говорил, чья бы корова мычала! Репрессированная она, узница совести! А я – не репрессированная?! Да я, может, еще больше репрессированная! Все детство – твой деспотизм да махровое ханжество! Сыночка она не выносила, жалость-то какая! А забыла, как перед другими воспитками хвалилась: «Мне, девки, указ – не указ, вам аборты запретили, а я – сама себе президиум верховного совета – хочу рожу, хочу скину!» Как только в тюрьму не залетела за такие слова, не нашлось, видать, кому настучать, сейчас бы в «Мемориале» заседала… А сыночков этих, если бы ты хотела, могла табун заиметь, притом готовых сыночков и на выбор. Мало, что ли, их через твои руки прошло, пока в детдоме ты им подзатыльники раздавала!..

Нужно заметить, однако, что не все ссоры двух женщин доходили до столь высокого накала. К счастью, это случалось сравнительно редко, а то б даже такие крепкие сердца не выдержали.

19.

Таким образом, Австралия во второй раз стала спасением. И мать с дочерью были безмерно счастливы расстаться. Хотя эта командировка планировалась лишь на полгода, обеим казалось почему-то, что полгода могут растянуться на дольше. И лучше бы – навсегда.

Алевтине Никаноровне мнилось, что Эльвира вынашивает хитрый многоходовый план охмурения какого-нибудь пожилого «австралопитека».

И не исключено, что подобная идея Эльвире в голову действительно приходила, но она вряд ли рассматривала ее всерьез.

Пока, во всяком случае. До того, как осмотрится на месте. Потому что опыт продолжительного проживания за границей у нее уже имелся. Правда, это была Чехословакия тех времен, когда Советский Союз еще представлялся всему миру воистину нерушимым, как лед Антарктиды. Эльвира только попробовала жить в чужой стране и до конца жизни запомнила, что такое ностальгия.

Хотя, может, обстоятельства у нее там сложились неблагоприятно, пробудив дикую тоску по Родине, а сложись они иначе, как знать.

Но еще Эльвира вольно-невольно думала, что за полгода много воды утечет, бабушка в конце концов не железная, так что к возвращению, возможно, оно и действительно…

Накануне отлета Эльвира еще раз крупно повздорила с матерью. Или мать – с ней. Потому что опять более виноватой, как представляется со стороны, была Алевтина Никаноровна. Возможно, она уже все чаще нуждалась в скидке на преклонный возраст, когда недостатки характера либо сглаживаются до полной неприметности, либо наоборот обостряются до невозможности…

В общем, по каким-то признакам Алевтине Никаноровне вдруг померещилось, что дочь напоследок вознамерилась ее ограбить, по миру пустить, обречь, может быть, даже на участь старой, выжившей из ума бомжихи, в лучшем случае, обитательницы приюта для безродных стариков.

Поблазнилось бабушке, что в сложной процедуре приватизации квартиры дочь что-то от нее упорно скрывает, как-то непонятно, однако явно хитрит.

И однажды, напитавшись отрицательной энергией так, что уже почти искрило, Алевтина Никаноровна эту энергию разом высвободила. Вышел, само собой, своеобразный взрыв.

Мол, хочешь приватизировать квартиру на себя, втихаря продать, а потом вместе с деньгами улететь к Софке, где и остаться навсегда свободной состоятельной женщиной. А сюда придут люди и скажут: «Это наша квартира, вот и документики на нее, так что проваливай, бабка, подыхать под забором…»

Когда Эльвира с легкостью опровергла все бабушкины фантазии, бабушка поняла, что именно этого ей больше всего хотелось, а вовсе не подтверждения ее своеобразной дедукции. Дочь действительно приватизировала квартиру на себя, но из этого вовсе ничего такого страшного для Алевтины Никаноровны не вытекало, а что до ее подозрений – тоже легко понять: столько всяких слухов про темные дела приватизации, что всякий, доведись до него, запаниковать может.

– Ну, прости старую дуру, прости, Эльвира. Однако ты тоже – трудно было, что ли, меня обо всем подробно информировать, объяснять, знаешь ведь нашу впечатлительную натуру.

Эти слова многого стоили, потому что умение признавать собственные ошибки, тем более умение каяться и просить прощение вовсе не относилось к числу основных добродетелей данного семейства. Скорей наоборот, покаяние и признание просчетов казалось крайним самоунижением, чем-то вроде душевного стриптиза…

И Эльвира сказала:

– Да, мы чертовски, прости Господи, устали друг от друга. К счастью, осталось потерпеть малость. Наверное, любой психиатр или психотерапевт легко поставил бы нам диагнозы. Каждой по несколько. Потому что обе мы, как ты любишь выражаться, «коленками назад»… Боже, за что ты устраиваешь такие непосильные испытания слабым и вздорным людишкам…

Но в этом вопросе всевышнему не было даже намека на вопросительную интонацию…

Конечно, бабушкины сдержанные извинения не сняли напряжение целиком, пожалуй, требовалось большее. Потому что еще одна особенность общей психологии заключалась в том, что, доведя друг друга до крайности, все потом страстно желали облегчения полного и немедленного. Чего в более легких случаях обычно удавалось достичь.

Но последний случай, как и предпоследний, к числу легких никак не отнесешь. Пришлось лечь спать, не устранив томления в душах, а потому обе долго не могли заснуть, ворочались в своих постелях почти до утра, при этом Билька несколько раз проявлял недовольство, рычал и даже лаял посреди ночи на бабушку. А Эльвире впервые за несколько месяцев хотелось курить, но, к счастью, курево в доме давно не водилось.

Случившаяся напряженность ощущалась до самого конца, но в последний день, когда Эльвира взялась окончательно упаковывать багаж, Алевтина Никаноровна неуклюже набилась ей в помощницы – хотя чего там помогать, – однако общее дело помаленьку отвлекло обеих от наиболее черных мыслей, соединило хоть и призрачной, но связью.

Удалось даже внести некоторую коррективу в давно утвержденный список – бабушке вдруг вздумалось отправить зятю баночку соленых груздей, будто бы собранных в русском лесу добрыми бабушкиными руками, а на самом деле купленных по дешевке у одного знакомого уральского писателя.

Килограмм грибов – «брутто» – вытеснил килограмм какого-то купленного младенцу тряпья, то есть довольно много предметов, но Эльвира не смогла в этот раз противостоять матери, хотя мать в этот раз отступила бы моментально, зато молния на бауле сравнительно легко застегнулась по причине разницы удельных весов.

А тут запиликала под окном машина, нанятая для доставки Эльвиры в аэропорт.

– Ты возвращайся, ладно? – тихо молвила мать.

– Разумеется, куда я денусь. И кому я нужна. Кому мы обе нужны, и куда мы обе денемся друг от друга, – ответила дочь, и в ее голосе прозвучала, кажется, слеза.

– Ну, пока, Эля.

– Пока, мама. Береги себя. Я буду писать и звонить. Писать буду часто, а звонить – по возможности…

На том и расстались. Машина даже вторично попиликать не успела. И разумеется, обошлось без поцелуев и слез, впрочем, сколько они себя помнят, до поцелуев у них вообще никогда не доходило. Даже тогда, когда Эля была крошечной милой девчушкой, а Аля – юной счастливой мамой.

И провожать до машины мать не пошла. Тем более до самолета – не поехала. И то сказать – двадцать килограммов да сумочка килограммов на семь – разве ноша для русской женщины, чтоб ей еще помогать…

– Ну, здравствуй, Миша, – сказала Эльвира, погружая тело в мягкое нутро серебристой «Мазды», – хорошо выглядишь, аж завидно.

– Привет, Эля, ты тоже хорошо выглядишь, – соврал бывший муж, – а что до меня – не завидуй и не верь глазам своим – сплошная показуха. Дорогая одежда, она, знаешь, любого бича процветающим мужчиной сделает. Положение обязывает… Ты счастлива, Эля? Я имею в виду – оттого, что за бугор летишь, что Софочку скоро увидишь и внука? Как, кстати, его нарекли, надеюсь, не Иваном и не Абрамом?

– Кириллом нарекли, как ни странно. Кирилл Джоновик получился. По-нашему – Кирилл Иванович. Конечно – счастлива. К тому же с мамой отношения в очередной раз обострились – хуже некуда. Старенькая у меня мама-то, порой «крыша так и едет». И все – мне…

– Ничего не поделаешь, терпи. Зато все богатство потом тоже – тебе.

Он, Михаил, смотрится богатым «папиком» и «новым русским», а бывшая жена, увы, «новой русской» никак не смотрится, хотя и старается изо всех сил.

– Прикалываешься, чертов еврей? – улыбнулась Эльвира. – Все рушится на глазах, и в это богатство – вкладывай не вкладывай – псу под хвост. Внутри сделаешь «евроремонт», а в один прекрасный момент как повалится все состроенное в ту эпоху, и получится «ядерная зима». Как бы…

– А мама твоя всегда была тетенькой «ндравной», – заметил бывший муж, ничуть не обидевшись на «чертова еврея» и переводя разговор на другую тему, поскольку разговор на темы грубой материи в данной ситуации щекотлив и чреват. Конечно, маловероятно, чтобы Эльвира поступилась гордыней, но, как знать, время бежит, все и все меняется, как знать, возьмет да и попросит, мол, подкинь от щедрот доченьке да внуку на подарки, что тогда делать? Хотя бабки кое-какие, конечно, есть, как не быть, но не так их много, чтобы безболезненно и, главное, незаметно умыкнуть у семьи…

– А вообще, всю жизнь я удивляюсь вам, русским, – это Михаил вернулся к начатой теме, – только вы, по-моему, умеете создавать в собственном доме «минное поле». Между самыми близкими людьми порой бывает такая вражда, какую между арабом и евреем не часто встретишь…

Эльвира украдкой все поглядывала на бывшего мужа – он так забавно изображал «крутого», но в молодости был крепок и даже спортивен, а теперь располнел и обрюзг…

– А задумывался ли ты, – это теперь она продолжала тему, – отчего с нами происходит так? Может, нам отвратительна фальшь, притворство?

– Может быть. Но тебя лично я бы в недостатке лицедейского таланта не заподозрил. Не-е-т, не заподозрил, вот те крест!

– У-у-у, ехида! За что только я тебя любила. И до сих пор, возможно, люблю. Какая я дура, Мишка… Да и ты… Со своим домостроем…

– Не надо, Элинька, не надо, не тревожь этого! Может быть, и я тоже – до сих пор… В какой-то мере. Но нет абсолютно никакого смысла…

– Это верно. Никакого… – Эльвира вздохнула. Но теперь Мишка не смог сразу «затормозить».

– И все же… Разве дело в домострое, когда жена тебе – рога…

– Разумеется, не в нем. И ты поступил правильно. По-мужски. Независимо от национальности. Пусть – больно. Но без соли – нельзя.

– Да это родители меня тогда подтолкнули. Сам бы, наверное, не решился. И попрекал бы тебя всю жизнь… Помнишь, каким я был примерным сыном? Ты этого не понимала. А я боялся отца, хотя, заметь, телесные наказания у нас не практиковались… Я его ослушался только раз – когда на тебе женился. Зато как он потом торжествовал, когда мрачные предсказания сбылись. А что я сердечные раны потом лет пять зализывал, это уж его не касалось… И неизвестно, что лучше – ваша непосредственность отношений – то деретесь, то целуетесь – или наши приличия любой ценой…

Новая дорога в аэропорт, которую водители называют и будут, наверное, всегда называть «росселевской», как раз шла мимо глубоченного каменного карьера, на дне которого покоилось кристальное с виду озерцо, похожее на некую высокогорную жемчужину – воды его получились от таяния грязного снега, всю зиму свозившегося сюда с екатеринбургских улиц самосвалами.

Они ехали и смотрели вниз, Эльвира ведь сидела не рядом с бывшим своим, а за спиной, строго блюдя отечественную традицию – место рядом с водителем при живой жене не должно быть занято никакой иной особью женского пола ни при каких обстоятельствах – поэтому все, что мелькало слева, виделось им одинаково хорошо. И думалось похоже.

Эльвира, глядя на голубой водоем, думала, что и человек вот так – с виду сияющий и благополучный, а на дне души – Боже мой!

Михаил же думал, что сама страна, в которой его угораздило родиться и в которой он скорей всего умрет, раз до сих пор не свалил, очень похожа на эту необычную лужу – тишь, гладь, небесно-голубая прозрачность, но если как следует взбаламутить – никому мало не покажется…

Разговор иссяк сам собой. И дальше до самого аэропорта ни у того, ни у другого не нашлось сил для полноценного диалога или хотя бы монолога. Лишь время от времени звучали ничего не значащие реплики, короткие вопросы-ответы, а также не поддающиеся однозначному толкованию покашливания, вздохи…

Нет, Эльвира вовсе не скрывала от матери, что попросила бывшего мужа отвезти ее в аэропорт, просто – повода не было, чтоб сказать. А когда он посигналил за окнами и мать, выглянув, узнала машину, уж не было времени про это говорить, поскольку неизбежно потребовались бы какие-то, пусть самые минимальные пояснения…

А первый контакт с бывшим мужем после многих лет раздельной жизни состоялся давненько уже – когда Софочка закончила институт и сделала кратковременную остановку в родном доме перед аспирантурой. Она-то и разыскала родного отца, который все восемнадцать лет аккуратно платил скромные алименты, но больше себя никоим образом не проявлял, лишь более-менее достоверные слухи доходили о нем.

После развода с Эльвирой он действительно лет пять неприкаянно скитался по свердловским предприятиям и не мог устроить личную жизнь – женщины, нравившиеся ему, почему-то всегда оказывались русскими, а второй раз пойти против родительской воли да и против своей теперь уже – нет, это решительно исключалось.

Соплеменницы же, коих весьма неуклюже пытались подсовывать парню предки, ему чем-нибудь обязательно не нравились, даже отвращали порой. Что естественно – ну, кого могут подсунуть старики?

Однако справедливость требует заметить, что и они не выражали восторга при виде Миши, который далеко не Э. Виторган, тем более не А. Ширвиндт и даже не В. Винокур – впрочем, никто из этих знаменитостей тогда еще не был известен широко.

Но главная проблема была даже не в этом, а в том, что несчастный молодой инженер каждый месяц теряет четверть своей ничтожной зарплаты, и это будет продолжаться еще черт-те сколько лет.

Однако на шестом году одиночества повезло-таки: подвернулась соплеменница – товарищ по работе в одном проектном институте, зато выбрал сам, и родители с ходу одобрили.

Любовь с обеих сторон была вообще-то так себе, но Мишка думал, что во второй раз иначе и не бывает, а что думала избранница, он не спрашивал. Зато она была девой непорочной и во всех любовных делах очень старалась. Так и Мишка старался. Поэтому со стороны отношения выглядели идиллическими. И до сих пор, между прочим, таковыми кажутся или действительно являются – уже не разберешь. Так что папа, а вскоре и мама умерли в спокойствии за единственного сыночка.

А Михаил родил Марка, потому что Марком звали покойного дедушку, и на этом воспроизводство закончил, обмолвившись как-то бывшей жене, дескать, у благоверной с придатками что-то из-за нашей долбаной экологии. На что бывшая деликатно покивала, но про себя решила, что Мишутка, наверное, скоро отвалит в свою Обетованную.

Но в Обетованную отвалил пока не он, а его юный Марк, не пожелав даже окончить бесплатный вуз в Екатеринбурге. И теперь бедный Марик вкалывал в какой-то подозрительной «кибуце», увлекался коммунистическими идеями, правда, в несколько модернизированном виде, в свободное от сельского хозяйства время катался по древним камням Иудеи на среднем танке и писал домой жалобные письма, полные тоски по Екатеринбургу. А родители переживали за него, как и русские родители переживают за своих солдатиков…

Первая встреча бывших супругов, преодолевших жуткую бездну времени независимо друг от друга, к которой оба тщательно готовились и которой до дрожи боялись, получилась довольно забавной. Так же встречаются одноклассники и однокашники, да просто друзья детства, давно не видевшие друг друга и почти не получавшие вестей.

Словом, оба они – Михаил и Эльвира, уже явно потрепанные жизнью люди, вели себя так, что потом обоим было неловко вспоминать. Вот уж они имитировали вовсю! Словно на приемном экзамене в театральный. Правда, играли довольно бездарно и дальше первого тура не прошли, провалились с треском. Хотя, разумеется, оба великодушно смолчали на сей счет.

Элька, пожалуй, врала больше. Так на то и баба. Мишка пыжился, под «делового косил», что довольно забавно для бывшего советского инженера да еще «еврейской национальности», хотя, как знать, может, теперь уже не забавно.

Элька играла женщину независимую, состоятельную, успешную, имеющую табун поклонников разных кровей.

Бывший муж так и сыпал известными в Екатеринбурге той поры фамилиями, обладатели которых изловчились здорово нарыбачить в мутных водах растекающейся на глазах империи.

– Увы, – притворно вздыхала бывшая, – мы люди скромные, со знатью дружить не умеем. У меня всего лишь магазин на Каменных Палатках, «Агрос» называется, может, обращал внимание, когда мимо проезжал. Я в нем простым генеральным директором тружусь. Вот недавно в очередной отпуск ходила, мы с Софочкой Париж посетили, Лувр, центр Помпиду – давно, знаешь ли, хотелось, я ведь, если помнишь, от современного искусства – без ума…

Касательно «генерального директора» она ничего не уточняла – и так легко догадаться, что такое генеральный директор в современной российской действительности, поэтому вранья в чистом виде, может, было и немного, зато умолчаний, которые пуще примитивного вранья, хватало с лихвой…

Но следующая встреча уже была не такой. Вели себя оба просто, без натуги, видимо, не сговариваясь, сделали сходные выводы, говорили строго по делу – насчет Софочки и ее перспектив, прочих тем старательно избегали.

А потом Софка с отцом расплевалась, и родители больше не имели поводов для встреч, хотя изредка Михаил, оставаясь дома один, звонил, про дочь спрашивал и был всегда в курсе ее дел, вместе с матерью недоумевал, изумлялся, радовался и даже злился, потому что в оценке Софкиных выкрутасов они с бывшей женой никогда не расходились, при этом, разумеется, глубинные причины аномалий ее личности им виделись под разными углами.

А насчет поездки в аэропорт Эльвира позвонила сама. И мысли не было, что откажет. Хоть сотню рублей сэкономить – и то вперед. А у него и в мыслях не было отказывать. Пусть и жена явно злилась. На то и жена.

Все-таки он уже не тот был, что в юности. Отцовской непререкаемости в семье он, правда, не добился, но все-таки указать жене ее место мог. Изредка…

– Вот и приехали.

– Слава Богу.

– Ага. Дотащу-ка я твой баул до стойки. Двадцать килограммов все-таки.

– Двадцать кило – женская норма по правилам техники безопасности.

– Все равно дотащу. Что люди подумают…

Престижная, хотя уже сильно потрепанная машина жалобно пискнула, но хозяин на нее даже не оглянулся. Он доволок до нужного места баул, небрежно свалил его с крытого турецкой кожей плеча.

– Уф-ф-ф, – сказал он шедшей следом Эльвире, – намаешься, однако, бедняжечка.

– Ерунда, мне доводилось и не раз машину с продуктами разгружать, когда грузчики напивались вместе с продавщицами, вот какой я была генеральшей.