Текст книги "Три птицы на одной ветке"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Это опять я, ба, – донеслось из трубки, – голос при этом был несколько неуверенным, но после первых слов непобедимая уверенность вернулась к нему, – баб, мы тут подумали…

И внучке пришлось выложить свою последнюю инструкцию. А бабушка, чтобы хоть как-то поквитаться с несносной девчонкой, пусть и делать было решительно нечего в осточертевшем апартаменте, еще ровно полчаса просидела одетая перед телевизором, телефон в этот промежуток времени звонил еще раз, как видно, на всякий случай, но она, собрав волю в кулак, трубку не подняла. И наверное, зря. Наверное, внучке удалось бы ее вконец разозлить, так чтоб старуха «встала на принцип». Но и при таком раскладе Софочка свалила бы все на старуху…

И вот наконец историческая встреча произошла. Алевтина Никаноровна увидела своего молодого зятя. Как выяснится несколько позже – первый и последний раз.

Внучка с мужем приехали на назначенную станцию все-таки десятью минутами позже Алевтины Никаноровны, но они так радостно летели к ней навстречу, лавируя в потоке людей, такую мощную и взаимную любовь излучали на всю «Баррикадную», что не только бабушкино лицо преобразилось в этих лучах, но даже и непримиримые металлические лики членов скульптурной группы словно бы слегка помягчели.

Когда молодые приблизились, от бабушкиного наметанного глаза не ускользнуло, что лицо новоиспеченного мужа лучилось любовью вполне искренней, а лицо новоиспеченной жены не вполне. Впрочем, сказать, что оно лучилось стопроцентной фальшью, было бы несправедливо. Скорей, это было желание любви, попытка убедить всех, но в первую очередь себя, что случившееся – именно любовь, только любовь, и ничего кроме нее.

«Интересно, насколько продуктивно прошла первая брачная ночь?» – мелькнул у бабушки в голове обязательный в таких случаях вопрос, который никогда воспитанными людьми напрямую не задается, однако это не значит, что он их не посещает.

Бабушка напрягла зрение и чутье, но ничего определенного различить и понять не смогла. Хотя потом, спустя время, клятвенно уверяла, что сразу заметила в облике зятя некую придавленность, легкую панику в глазах. Заметила, но отнесла это на счет общей непривычности положения и внутреннего состояния.

А к ней подлетели, лихо затормозили, подхватили под руки, новый зять, потешно хлопающий ресницами, был представлен на ходу, Софка тараторила без умолку, всем видом своим и сбивчивой речью доказывая бабушке полноту и подлинность захлестнувшего ее счастья, она то преданно заглядывала в глаза старухи, то столь же преданно и, одновременно, зазывно-нежно – в глаза мужа, ни на мгновенье не отпуская его поразмышлять о своем, то и дело заставляя издавать утвердительные звуки в ответ на ее беспрестанные: «Да, Дима? Правда, Дима? Скажи, Дима!»

А когда сели в какой-то поезд, выяснилось, что едут они вовсе не к родителям Дмитрия, то есть, выходило, что по замыслу неутомимой Софочки это в конце концов неизбежно предстояло, но – позже. После как бы культурной программы, в ходе которой бабушке надлежало получить эстетическое наслаждение от знакомства с достопримечательностями столицы нашей Родины. Это ведь общее место в книгах, кинофильмах и песнях – коренной москвич, как радушный хозяин, демонстрирует туземцу лучший город земли.

Оказалось, что Алевтину Никаноровну везут восхищаться каким-то выставочным комплексом – самой свежей в те дни достопримечательностью столицы. И старуха, в душе на чем свет стоит проклиная судьбу и внучку, а также себя, дуру старую, безропотно покорилась.

Они достигли пункта назначения – это была конечная станция новой, совершенно незнакомой бабушке линии, поднялись на поверхность земли и оказались посреди огромного пустыря, который неопровержимо доказывал – есть окраина даже у Москвы.

Потом пришлось долго лезть на одну из стратегических высоток Смоленско-Московской возвышенности – за такие высотки очень любили проливать солдатскую кровь советские генералы, пустырь был захламлен не слишком – столица как-никак – зато зарос буйной травой, причем не унылым бурьяном, а хорошим разнотравьем с преобладанием представителей семейства бобовых, так что бабушке вдруг вспомнилось ее деревенское прошлое, и она подумала совсем, казалось бы, некстати: «Сколько же покосов пропадает! Конечно, чего им, на них вся страна работает… А людям косить негде…»

А вот наконец и он, комплекс, архитектурную неповторимость которого бабушка, как мы помним, оценить не в силах, но если бы даже она имела соответствующее эстетическое чувство, вряд ли оно нашло применение в данной ситуации.

Ну, побродили по необъятным залам и широким, почти стерильным галереям, чего-то посмотрели, чего-то даже потрогали руками. Вероятно, потом бы подались на какой-нибудь вернисаж.

Но тут Алевтина Никаноровна все же решилась. Пересилила свой провинциальный комплекс, запрещающий в присутствии чужого обнажать разногласия с родным человеком.

И когда они вышли на вольный воздух, а с бугра открывалась и впрямь великолепная панорама московских окраин, которую даже бабушка способна оценить, она, взбодренная увиденным простором, сказала:

– Ну все, ребята, с меня довольно. Устала. Хочу в гостиницу. И не нужно меня провожать, замечательно доберусь сама.

– Бабушка, да ты что?! – вскричала внучка, имитируя глубокое потрясение, – Тебе не понравилась наша Москва? Ты не хочешь познакомиться с Димиными родителями?!

А Димка лишь потупился. Он все прекрасно понял. Господи, подумалось бабушке, кого ж это мы повесили на шею ни в чем не виноватому мальчику?!

– Я уже никого и ничего не хочу. Ни Москвы, ни родителей чьих бы то ни было. Ни вас, милые деточки. Так что поздравляю вас с законным браком, вот вам мой скромный подарок на первоначальное обзаведение, не обижайте друг друга, любите по возможности…

С этими словами Алевтина Никаноровна извлекла из сумочки заветный конверт, сунула его внучке.

– И пошла я на метро. А вы давайте – своей дорогой. Тем более что молодым у нас пока еще – «везде дорога». Успевайте…

Но они не бросили бабушку одну. Они проводили ее, посадили в голубой вагон, а пока шли, внучка всю дорогу нервно и бестолково щебетала, перескакивая с пятое на десятое, заставила бабушку несколько раз повторить, что она ничуть не сердится, хотя бабушке было невыразимо трудно даже языком шевелить…

Вернувшись в гостиницу, Алевтина Никаноровна все-таки набралась мужества, отстояла в бесконечно медленной очереди полтора часа и попала в ресторацию, где заказала не только супчика – только супчика ей вряд ли бы дали, – но еще какой-то замысловатый салат, а также ростбиф, а также минералку и сто пятьдесят граммов коньяку «Наполеон», вызвав явное уважение и сочувствие к себе не только официанта, но и соседей по столику.

Бабушка прекрасно знала, что последствия кутежа будут ужасными, что все ее органы пищеварения будут страшно возмущены таким произволом, но она запретила себе думать о последствиях. Правда, запретить чувствовать себя глубоко несчастной и оскорбленной она не смогла. Все-таки Софочка доконала ее, добила. Уж очень старалась.

Алевтина Никаноровна поела, выпила граммов сто напитка, больше не осилила – расчувствовалась вконец и неожиданно для самой себя вдруг рассказала соседям по столику – двум видным мужчинам и дамочке неопределенного статуса – про внучку, про дочку и про себя, в конце рассказа расплакавшись нетрезвыми, легкими слезами.

И люди выслушали ее сочувственно – видать, история показалась им впрямь нетривиальной.

Затем Алевтина Никаноровна перестала плакать и, хотя ей было непривычно хорошо в компании чужих людей, расплатилась, потому как всегда помнила, что противнее всего назойливый человек, а еще не хотела отвечать на возможные дополнительные вопросы. Расплатилась, не забыв отказаться от сдачи, поблагодарила всех за внимание и понимание, откланялась с достоинством. И приятный мужчина лет сорока пяти, чем-то неуловимо похожий на спецкоменданта из далекой, даже как бы неправдоподобной юности, проводил ее до лифта…

Ночь, как Алевтина Никаноровна и предполагала, выдалась ужасной. Сперва она моментально уснула, наверное, под наркозом «Наполеона», но скоро разом заболели все кишки. И хотя многократно выручавший фармкомплект был под рукой, слаб он оказался и против альдегидов безусловно паршивого императора, и против хорошего, но трудно перевариваемого ростбифа. Да и причудливый салат аукнулся бабушке в полной мере.

Только под утро стало более-менее сносно, и бабушка наконец умиротворилась. Но прежде, чем погрузиться в спасительный сон, вспомнила совершенно не к месту первого мужа, брошенного ею ради второго, когда уж было всем троим под пятьдесят, скончавшегося два года назад на руках чужой женщины.

Слов нет, директор Преображенский и красивей был, и денежней, и породистей, благодаря чему его неизменно любили женщины и начальство, иначе б за какие таланты его поставили директором.

И тут вдруг Алевтина Никаноровна со всей отчетливостью поняла, что единственным по-настоящему родным человеком, не считая, разумеется, мамы, был для нее тот, первый муж и первый мужчина. Хотя и недотепа, и хлюпик, и ростиком так себе…

Ее счастье, что она никогда не казнилась по поводу однажды содеянного, легкое ностальгическое сожаление другой раз посещало ее, но не более того…

А утром примчалась Эльвира. И с порога – в слезы.

– Мамочка, я не виновата, это все – она! Я там чуть со стыда не сгорела – ведь не знаешь, что сказать, как ступить. У нее, ей-богу, явный сдвиг, хотя сваты наши – сами-то москвичи в первом поколении – но все, что они скажут и сделают – мило и аристократично, а все, что я – глупо, грубо, провинциально! И главное, они-то все прекрасно понимают, им неловко, они уже пытаются осторожненько эту свою невестку урезонить, а она в ответ глазищами коровьими хлопает, непосредственность изображает, но через минуту опять украдкой шипит: «Ма-ма, ну, ма-ма-а!»

– Да ладно, – бабушка еще не вполне оправилась от вечернего загула, а потому все прочее было далеким, несущественным, благополучно пережитым, – плевала я на нее, да и на них. Хоть какие они распрекрасные – мне с ними не жить. И вообще, я, можно сказать, безмерно счастлива – если наше сокровище здесь приживется, может, протяну несколько лишних годиков. Сон нехороший про Преображенского позапрошлой ночью снился, будто вся морда у него коростами покрылась… Знала, что ничего путного не будет, но все надеялась лично удостовериться – где он, предел-то. Удостоверилась и теперь на носу зарублю: никакого предела нет у Софкиного сволочизма. Сомневаюсь только, что приживется она в чужом дому. Нет, что ни говори, а наследственность – это наследственность…

– Ну, опять, – Эльвира уже давно уняла слезы и успокоилась, только бесконечная усталость была во всем облике отчетливо видна.

– Да я про нашу наследственность. Но к ней еще еврейского прибавилось, вот и вышла адская смесь, а что до твоего бывшего мужа, то я, если хочешь знать, давно убедилась: самый лучший русский – это еврей да немец. Ну, может, татарин еще. И еще я давным-давно сообразила, только случая не было сказать: твой мужик тебя не за «пятую графу» бросил, а за предательство! В душу ты ему плюнула, мила дочь!

– Мама, как ты можешь – такое?!

– А что – не правда? Истинная правда! И хватит уж, ведь мы обе – старухи, хотя признать тебе это, конечно, тошно. Но ничего, привыкнешь, я давно привыкла и замечательно себя чувствую. А что до Софки, так я, чтоб ты знала, только на еврейские гены и уповаю. Евреи умеют выживать и приспосабливаться, потому что тысячи лет этим в основном и занимаются, а мы вот-вот выродимся. И Софка, может быть, уживется со свекровью, умерит гордыню, зачем ей бесконечная война против всех и везде…

А Эльвира между тем уже опять беззвучно плакала, не находя даже сил на то, чтобы дальше спорить с матерью. Слезы были близко, а силы для спора не подтянулись из резерва. Но мать с дочерью еще поговорят на больную тему не раз, еще наспорятся яро и непримиримо, хотя насчет истинной причины давнего развода Алевтина Никаноровна нимало не ошиблась – это парень один подгадил, из-за которого Элька еще в школе с ума сходила, после пути их разошлись, а встреча вышла случайной, однако безумной. Но Эльвира имела одно счастливое свойство характера – она умела так ловко обманывать себя, что потом даже во внутренние монологи не допускалось преданное забвению, будто списанный и уничтоженный по акту документ.

– Да ладно, кончай реветь, – сказала Алевтина Никаноровна примирительно, – сколько можно, все у нас не как у людей, надо радоваться, а мы ссоримся да ревем. Ты ж и меня пойми, меня вовсе, как какую-то прокаженную, даже издали продемонстрировать не пожелали. Она небось думает, ну как же, у такой изысканной мамзели и такая мужеподобная, грубая, неотесанная бабка! Ох, эта молодежь, все мнит себя умней да красивше нас, а того не возьмет в толк, что дурак рождает дурака, урод – урода. Кандидаты наук, а простой закон природы не понимают…

Но если я тебе обидное сказала, так прости и учти, что я ведь и себя в образцы добродетели не зачисляю, чего уж, тоже отцу твоему Николе рога наставляла, прости господи, и не раз, если на то пошло…

И Эльвира плакать перестала, оценив материно откровение по достоинству. Мать, кажется, впервые высказалась в таком духе, и оно, конечно, слегка царапнуло по сердцу запоздалой обидой за покойного отца, но именно слегка и молниеносно.

Разумеется, дочь в общих чертах еще в детстве догадалась про озорства матери, потому что тоже была ребенком не по годам развитым да проницательным, кроме того, многое происходило тогда, когда она уж большенькая была, и происходило довольно шумно со сценами и даже небольшими драками, после которых отец не однажды ходил в сарайку вешаться понарошку, а теща Матрена его не понарошку спасала…

Но Эльвира про это разговор никогда не заводила не столько по причине деликатности, сколько из-за банального равнодушия. Наплевать ей было на родительские взаимоотношения даже в детстве, ибо на количестве сладостей, гостинцев и взлетов ремня это никак не отражалось…

Эльвира плакать перестала, высморкалась, утерлась да и стала доставать из объемистой сумки свадебные объедки, сиречь «гостинцы» – куски богатого торта, очень дорогую колбасу, а также нечто совершенно чуждое такому комплекту, однако по-своему трогательное – пирог с капустой.

– Колбасу-то мы, может, до дому довезем, это ведь, кажется, твоя колбаса, которая даже в Москве – дефицит, – стала вслух размышлять бабушка, – а остальное? И охота тебе было переть, лично я ни крошки сегодня в рот не возьму, вчера в кабаке весь вечер пировала, теперь кишки неделю будут болеть, дорвалась, старая дура, за свои же деньги…

– Да ты что, мама, это ж московские торты, у нас такие не делают!

– И эта туда же, заразилась, видать… Да плевала я на все столичные штучки, не пробовала и не буду – из принципа!

– Но пирог-то, мама! Его сватья сама пекла. Сама и мне в сумку затолкала, бабушке, говорит, бабушки, говорит, любят домашнюю стряпню!

– Ишь ты! Неужели знает слово «стряпня»? – Алевтина Никаноровна отщипнула крошечный кусочек теста, кинула в рот. – Ладно, коли не врешь, пирога поем. Несколько позже. А пока – в холодильник… И дай бог здоровья твоей сватье. И моей… И за что только мы им подкинули наказание…

Эльвира с аппетитом поела принесенных самой же объедков, попила чайку – видать, ей, бедняжке, тоже в последние дни не до регулярного питания было.

– Домой, мам, увы, только завтра утром. Может, нам пока по Москве?..

– Мне хватило. А ты прошвырнись. Твое дело молодое. Вдруг тоже москвича подцепишь. Только из очереди к мавзолею не бери. От тех толку не будет. Впрочем, там и не москвичи.

– Прошвырнусь. Может – и впрямь. А из очереди в ГУМе брать?

– Вообще из очередей не бери. Лучше уж негра посреди улицы поймай, тот хоть может наследным принцем оказаться…

– Хорошо, что предупредила, – откликнулась уже почти из-за двери дочь – и только ее видели.

Дочь ушла, но почти тотчас появилась «горнишная», уже как бы добрая знакомая Алевтины Никаноровны, и они непринужденно проболтали часа два. Девушка вернулась после выходных дней, и ей были интересны бабулины новости, она слушала, боясь пропустить даже слово.

Когда бабушка закончила свой рассказ, который в ее исполнении звучал уже скорее комично, а ничуть не трагично, горничная прокомментировала его кратко и безапелляционно:

– Вот стерва так стерва!

И не понять было – либо возмущения больше в этой оценке, либо восхищения. Может – поровну.

Эльвира погуляла по Москве недолго – денег-то было уже в обрез, а еще за двухместный номер расплачиваться, черт бы подрал того, кто его заказал. Вечером они еще раз покушали свадебных «гостинцев» – здоровье и аппетит вернулись к бабушке раньше, чем она предполагала, – собственно, они съели все, что не подлежало длительному хранению, благо «горнишная» тоже хорошо помогла – умяла два здоровенных кремовых куска, ничуть не переживая за сохранность пропорций.

Они употребили все и были этим чрезвычайно довольны – так проявляло себя происхождение – питаясь в общепите, они могли что-то не доесть, но дома не должно было пропадать ни крошки.

Вечером же расплатились за проживание, переночевали, а утром чуть свет – в Домодедово, на электричке. Пришла пора возвращать двухчасовой долг, который образовался при перелете из Свердловска в Москву.

Из Кольцово поехали на автобусе, слава богу, в Свердловске не такие концы, как в столице, сошли с автобуса – пересели на трамваи, каждая – на свой. Дочь поехала отлеживаться в своей однокомнатной хрущевке, мать – в своей трехкомнатной, трепеща от мысли про своего директора – не сердится ли, все ли у него в порядке на работе и в быту – Преображенский, как настоящий «красный директор», был на своем боевом посту до конца, и только жестокая болезнь вырвала его из рядов. Но в этом и счастье – не довелось номенклатурному мужчине познать ужасов российского капитализма.

10.

А дома Алевтина Никаноровна вместо директора обнаружила записку, в которой муж уведомлял, что находится на излечении в сороковой больнице, куда его увезла прямо из рабочего кабинета «скорая помощь».

Разумеется, не переодеваясь даже, но позвонив дочери и пригласив ее с собой, встревоженная Алевтина Никаноровна кинулась на поиски своего последнего сокровища такого рода.

Директор пребывал в бодром, как всегда, расположении духа, видать, ему только что наставили уколов да промыли трубку, навсегда соединившую мочевую систему со специальной бутылочкой. Жить ему оставалось пару месяцев, но в реальность своей смерти он, кажется, не поверил до самого конца, во всяком случае, многие его высказывания указывали на то.

Алевтина же Никаноровна и Эльвира, еще не успевшие поговорить с лечащим врачом и, следовательно, также находившиеся пока в неведении, красочно рассказали ему смешную историю про шизанутую внучку и приключения бабушки в столице, после чего история приобрела законченную форму – хоть в печать отдавай.

Но Преображенский, слушая женщин, все больше мрачнел, оскорбление жены воспринимая как личное оскорбление, что, как ни зубоскаль, выдавало в нем мужчину редкой по нынешним временам достоверности. А вот что касается юмора, то его мужчина, увы, ни в малейшей степени не воспринимал. И поэтому его резолюция получилась следующей: «Ну, все. Пока я жив-здоров, чтоб ни ты к ней, ни она – к тебе».

Сам он, следуя своим непоколебимым принципам, давным-давно расплевался с троими детьми, рожденными предыдущими женами, а следовательно, ошибочными, но дети ему все же периодически названивали – не потому, что скучали, конечно, а потому, что директор, несмотря на огромные алименты, выплаченные им в процессе жизни, все-таки был по тем временам довольно зажиточным мужчиной.

Сам Преображенский неизменно демонстрировал несгибаемую волю, к телефону не подходил, и приходилось за него отдуваться Алевтине Никаноровне, которая суровостью все же существенно уступала мужу, тем более в отношениях с его детьми.

С ней же – последней папиной женой – дети были исключительно приветливы, даже милы, что доказывало их наследственную особенность, а больше ничего не доказывало, дети знали – папа не вечен, и очень рассчитывали, что после его неминуемой смерти им что-нибудь может перепасть, если правильно строить отношения с будущей вдовой.

Забегая вперед, скажем, что после смерти отца им изменит выдержка, и они незамедлительно, притом в категорической форме, станут требовать долю. И Алевтина Никаноровна, более всего не терпящая бесцеремонности со стороны совершенно чужих людей, ответит категорическим отказом, хотя прежде, думая про них, предполагала проявить свою обычную широту.

Таким образом, детишкам директора не достанет терпения совсем чуть-чуть, однако данное «чуть-чуть» и решит все дело.

Обездоленные сироты – к тому времени, разумеется, вполне взрослые люди – даже попытаются судиться с «циничной и коварной старой ведьмой», да ни черта им не выгорит, несмотря на юридические дипломы да должности в соответствующих органах. Вот же были времена…

Конечно, рано или поздно Алевтине Никаноровне пришлось бы тайком нарушить строгий запрет мужа, но нарушать ничего не пришлось. Бравый директор со злокачественной болезнью боролся недолго и вскоре отошел в мир иной.

Алевтина Никаноровна похоронила его по высшему разряду того времени – высокое мраморное надгробье с большим портретом и двумя датами, правда, без банальных приписок-памяток живым, а также литая чугунная оградка, а также, само собой, скамейка и столик – место для преданной подруги «красного директора».

Какое-то время шла своеобразная война между ней и обиженными сиротами, своеобразное состязание – кто пуще скорбит. Если Алевтина Никаноровна навещала могилку после них – она тщательно изничтожала следы их пребывания, выкидывала цветы, пусть даже свежие совсем, а взамен ставила свои. Если же дети появлялись чуть позже – ведь дни посещения были для всех общими – аналогичную пакость проделывали они.

Впрочем, довольно скоро им эта глупая война, кажется, надоела. Поскольку ничего, кроме морального удовлетворения, дать не могла. Окончательной победы в обозримом будущем не сулила, а вдобавок требовала известных материальных затрат, что совсем уж глупо в отсутствии даже символического наследства.

Алевтина Никаноровна восприняла победу как нечто само собой разумеющееся, она ни минуты не сомневалась в конечном итоге, ведь если она заполучила этого мужчину живым и полным административного ресурса, то мертвого тем более ни с кем делить не станет, жаль только, что поздновато встретили они друг друга и не смогли завести ребеночка, ведь славно было бы иметь теперь в квартире паренька Софкиного возраста, который благодаря маминым генам уже закончил бы какой-нибудь институт, а благодаря папиным – сумел пробиться куда угодно. Конечно, он уже был бы женат, ребеночек уже имелся хоть один, и быть бы Алевтине Никаноровне горячо любящей бабушкой, как мама-покойница, а то ведь не пришлось – внучка есть, а нянчить ее не довелось из-за работы, но больше из-за поздней любви, захватившей тогда, как пятнадцатилетнюю, свету белого не видела и плевать было на всех – на маму-старушку, на дочь неприкаянную, на детеныша ее вечно болящего и неизвестно какого роду-племени…

Все же Алевтина Никаноровна да и дочь ее Эльвира, желая того или нет, были типичными русскими женщинами даже и в том смысле, что, яростно открещиваясь от национальных предрассудков, где-то в глубине души их явно имели, а следовательно, при определенном развороте обстоятельств эти предрассудки вполне могли развиться.

Неспроста же, когда Эльвира вышла замуж, мать, рассказывая об этом кому-либо, непременно сообщала про национальность зятя. Ей, как, впрочем, и собеседникам, виделось в этом нечто как минимум пикантное. И сама Эльвира всю жизнь данным обстоятельством гордилась, фамилию сменила на исходную только тогда, когда ударилась в православие. Гордилась, даже будучи давно и бесповоротно отвергнутой…

Да, а что вы думаете, порой национализм может проявляться и столь причудливым образом.

И помимо того, во всяких разговорах женщины, касаясь кого-либо из третьих лиц, обязательно упоминали национальность этих лиц, ежели она отличалась от русской. И звучало это, в общем, довольно даже мило: «татарочка», «цыганенок», «хохлушка», «мур-мур»…

Когда Софочка записалась в «Кузнецовы», в ее речах вдруг стали мелькать отчетливо антисемитские сентенции. Хоть и не самые оголтелые. Возможно, ей казалось, что фамилия к этому обязывает?

А пожалуй, потому, что после, когда наименование, обусловленное, как показало время, ошибочным замужеством, отпало, отпал и явно искусственный шовинизм, даже ни малейшего следа от него не осталось. Впрочем, мы тут опять несколько забежали вперед…

Утомленные вояжем в столицу, а позже – похоронами Преображенского, женщины стали жить дальше, каждая своей жизнью, изредка встречаясь, но чаще перезваниваясь, не испытывая потребности видеться.

А от Софьи стали приходить полные восторгов письма, также она часто звонила, разумеется, только матери. Все у ней в жизни складывалось замечательно, защита диссертации состоялась и прошла, само собой, блестяще, новые родственники в ней души не чают, она от них тоже без ума, кроме того, у Димочки наметились перспективы с отдельной жилплощадью, это, помимо прочего, значит, что Димочка вовсе не такой размазня, как может показаться на первый взгляд.

В письмах и телефонограммах Софочка никогда не забывала передавать приветы дорогой бабушке от себя и всех домочадцев, из чего бабушка могла заключить, что ее щедрый подарок оценен по достоинству, а также имеется расчет на перспективу.

Однако ничего такого, что можно было бы назвать раскаянием за свинское поведение в отношении той же бабушки, в передаваемых приветах не содержалось. Может быть, таков закон жанра?..

Алевтина Никаноровна лишь неопределенно хмыкала в ответ на ретранслируемые дочерью приветы, а дочь отписывала своей дочке: «Бабушка так рада за тебя, так рада, она тоже передает всем привет, особенно Димочке, который ей с первого взгляда понравился, ждет не дождется вас в гости и каждый вечер плачет, потому что скучает и мечтает понянчить правнука или правнучку…»

А через год Софочка вдруг свалилась как снег на голову. Насовсем!

Только-только матери с бабушкой стало мерещиться – все, перебесилась девка и не сможет их больше ничем потрясти. Они уж и плевали трижды через левое плечо, и по «дереву» стучали, когда такая надежда нечаянно прокрадывалась в разговор. Эльвира даже крестилась – она как раз тогда начинала это дело тайком от своей партии осваивать – не помогло.

И ведь не писала ничего такого Софочка, по телефону не обмолвилась ни словечком, правда, когда мать пыталась очень-очень деликатно вызнать об интимных делах деточки, то неизменно натыкалась на тщательно выверенное непонимание. А спросить напрямик – язык не поворачивался и перо, потому что в Софочке невероятным образом сочетались повадки расчетливой хищницы с ужимками манерной курсистки, и это не было имитацией, иначе разве б случилось то, что случилось.

В общем, вернулась Софочка уже с прежней фамилией и без столичной прописки. Но потрясло суровых женщин не это. И даже не сам развод. Их потрясло – да это ж кого угодно потрясет, – что после года супружеской жизни осталась девушка девушкой. Ну, натурально – девственницей!

Мать-то, может, хоть подозревала неладное по письмам и телефонным недомолвкам, а бабка-то вовсе – ни сном, ни духом.

– Но – почему! – утратив самообладание, возопила в крайнем возбуждении Эльвира.

– Он не смог найти дорогу, – ответила дочь с максимальной для нее прямотой.

– А ты сама – не могла?!

– Чего?

– Указать эту чертову, прости Господи, дорогу!

– Как?!

– Да рукой же, горе мое!.

– Ты что, мама? Как у тебя язык поворачивается говорить такое?

– Тьфу!..

Потом была немая сцена, оживляемая обоюдными всхлипываниями. Потом мать, слегка успокоившись, с болью в голосе молвила полувопросительно-полуутвердительно:

– Стало быть, из-за этого ты с ним развелась.

– В основном.

– Ну и ладно. Наплевать. Молодость твоя еще не прошла. Это я во всем виновата. Я не подготовила тебя к этому аспекту жизни. Я думала, что оно – само собой… Ведь пять лет в общаге… Господи, деточка моя единственная, ты же такая умная, такая способная, пойми, что с любимым человеком ничего не стыдно!

– Ты-то откуда знаешь? Да любила ли ты кого-нибудь? А – тебя? Что ты знаешь о любви, мама?!

– Софочка, как ты можешь говорить такое?! И – кому?! Матери, которая в тебе души не чает, которая всю свою жизнь только ради тебя…

– Да в себе вы обе «души не чаете»! А я – «яблочко от яблоньки» – чего ты хочешь!

И Эльвира безутешно разрыдалась, и Софочка безутешно разрыдалась, а потом они еще сто раз подобным образом ссорились да рыдали. Но если б в разговоре участвовала Алевтина Никаноровна, она б слезинки не проронила. И когда ей все это было передано, она посочувствовала не Софке, а тому почти незнакомому мэнээсу.

– Бедный мальчик, – сказала Алевтина Никаноровна, – как же ему дальше жить, он ведь может теперь что угодно выкинуть: удавиться, запить, научный секрет разведслужбам продать. Ведь что он – после этого?.. Софке-то проще. Она девка. А мужику – после такого фиаско?!

– Он импотент, мама, о чем ты говоришь? Как он вообще смел жениться, урод! – взвыла Элеонора, которой невыносимо было слышать, как бабушка расходует жалость в неправильном направлении.

– Импотент – тоже человек. И он не виноват, что такой. И как бы он мог это знать, не испробовав… – сказала бабушка задумчиво.

– Давай хоть мы не будем ссориться, мама… – вздохнула Эльвира примирительно, – я тоже ей говорила, но это ж такая утонченная натура…

– Это точно. Я почувствовала ее утонченность, когда трое суток в Москве…

– Сколько можно ворошить…

11.

К этому моменту Алевтина Никаноровна уже несколько месяцев томилась одна в трехкомнатной, и только дожиха Радка скрашивала одиночество. Директор Преображенский, ничего не зная о переменах, подступивших вплотную к его стране и его заводу, безмятежно полеживал под массивной мраморной плитой на Сибирском кладбище неподалеку от тещи.

Преображенский обосновался в престижном ряду, тогда как безропотная и безответная бабушка Мотря истлевала среди никому уже не нужных мощей безродных стариков и старушек, а также неосилившего жизнь молодняка.

Поначалу это казалось Алевтине Никаноровне неудобным – две могилки в противоположных концах погоста – но потом она решила, что – наоборот. Ведь если бы близкие ей, но бесконечно чуждые друг другу люди лежали рядом, мамина скромная могилка смотрелась бы немым укором.