Текст книги "Три птицы на одной ветке"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Крепко окосевший солдатик наконец окончил свой роскошный монолог и попал в точку – произвел на старушек, особенно на Алевтину Никаноровну, вообще-то большой впечатлительностью не отличавшуюся, должное впечатление.

Разумеется, все присутствовавшие за столом бабушки прекрасно понимали, какая гигантская дистанция порой разделяет слово и дело, но водочка их тоже сильно размягчила; кроме того, планы милого солдатика были вполне материалистичны, они ж не увлекали в горние выси, а имели в основе своей пафос созидания на базе высокой морали, примерного трудолюбия, тяги к знаниям, уважения опыта предыдущих поколений, так почему бы, черт возьми, им не сбыться, почему бы тебе, господи, не дать этому сироте маленько счастья?!..

Засиделись заполночь. Вспоминали ушедшую молодость, рассказывали об отсутствующих, коих набиралось, к общему изумлению, аж на целую крепкую деревню, плакали, смеялись, пели старые песни… И молодежь тоже подтягивала.

Спать легли во втором часу. Старухи – в комнате Эльвиры по древней традиции «покатом», молодых после короткого секретного совещания определили в бабушкину комнату, однако, согласно их собственному, недавно сформулированному пожеланию, – на разные кровати.

Бывшая комната Софочки осталась пустовать. Эльвира, когда дома была, туда без надобности не входила, бабушка на территорию зловредной внучки тоже особо не стремилась, тем более не захотела пускать на эту площадь посторонних, сославшись на то, что там все загромождено, а главное, ключ куда-то запропастился, если Эльвира, вернувшись, не найдет, придется дверь ломать.

– Она что же, от вас на замок запиралась?! – зевая во всю ширь оснащенного нержавейкой рта, ужаснулась Таисия.

– Это еще что!

– Ужас.

– И не говори…

И больше о таинственной комнате не было произнесено ни слова. Уж очень все утомились, а кроме того тема была исчерпана еще во время застолья, ведь когда двоюродные сестры рассказывали о разбросанной по всей Челябе родне, Алевтина Никаноровна тоже не могла отмолчаться, утаить свои семейные особенности. Только Бильку она им не выдала. Ей всегда делалось очень стыдно, когда он ее принародно терроризировал.

Сестры почти моментально заснули, заполнив густым разнотембровым храпом все пространство комнаты. Вот и еще один признак кровного родства. Элька состарится – тоже захрапит как миленькая. Уснул, немного повздыхав, и Билька.

А вот к Алевтине Никаноровне сон не шел. И тут вдруг сквозь богатырский трехголосый храп она отчетливо услышала быстрый стук босых пяток по полу. Она подумала – в туалет – потому что сама туда собиралась. Но нет, пятки перестали стучать раньше. Зато послышалось легкое поскрипывание старой кровати, где разместился на ночлег внучатый племяш.

Оно послышалось и сразу прекратилось. И снова послышалось, и снова прекратилось. Но нет, старую кровать, как и ее старую хозяйку, невозможно было провести! Она выдавала характерную возню в любом положении.

Алевтина Никаноровна лежала на спине – так было лучше ее желудку – пережидала и улыбалась. Ничего страшного, главное, что и нынешняя молодежь знает о существовании высоких идеалов, не отвергает их, а то, что не удается встать вровень с идеалами, так разве предыдущим поколениям это удавалось?

Да и сама Алевтина Никаноровна, чего уж там, в свое время с примерным энтузиазмом предавалась простым житейским утехам. И не сгорела со стыда. Ведь однова живем… от этих мыслей у нее внутри даже зловредный зародыш боли незаметно рассосался. Сошел на нет. Видать, грешить полезно даже в мыслях, а говорят – бог…

После того, как прекратился скрип пружин, бабушка полежала не шевелясь еще минут десять-пятнадцать – чтобы любовники гарантированно заснули, – но только собралась совершить свой рейд в туалет по малой нужде, звуки любви за стеной возобновились.

Эк их разобрало! – подумалось Алевтине Никаноровне, впрочем, без малейшего раздражения, потому что она вполне могла потерпеть еще.

Но до чего же беззастенчиво они дурачили нас, старух, потешались над нами, а мы и уши развесили. Не-е-т, не принимают они предков всерьез, как и мы не принимали!..

На сей раз гамма звуков, долетавших из-за тонкой стенки, существенно обогатилась. Видимо, детки почувствовали себя совершенно раскрепощенными. Сперва это были стоны и всхлипы, а потом и непринужденные вопли. Более того, Алевтина Никаноровна уже чувствовала ритм спиной, а это было невероятным – огромная чугунолитейная конструкция всегда казалась ей незыблемой. Покойный Преображенский, к примеру, был раза в два солидней внучатого племянника, да и сама она имела массу приличную, а так вроде не выходило… На миг старушке даже сделалось грустно: «Мы многого не умели, не смели. Мы были крепостными допотопной морали и гордились этим перед всем миром, дурачье. Хотя – больше-то было нечем…»

Наконец раздался заключительный вопль – так иногда кричали коты, забредавшие по своим делам на балкон, и все стихло. И через пять минут Алевтина Никаноровна уверенно, совсем не осторожничая, направилась в туалет. После такой скачки по прериям эти дикие мустанги просто не могли не спать мертвым сном. И у нее была твердая решимость сразу по возвращению заснуть.

Однако заснуть не вышло. Так она и промаялась всю ночь, то на минуту задремывая, то вновь просыпаясь. Раздражал и мешал спать храп сеструх, прочие же звуки ничуть не раздражали. Если бы не они, Алевтина Никаноровна не выдержала бы, наверное, и ушла в Софкину комнату – сказала бы потом, что ключ посреди ночи неожиданно нашелся. А со звуками выходило даже как бы занятно. Они позволяли свободно и фривольно фантазировать, можно было для интереса даже посчитать, сколько эти ребята наробят к утру.

Но после счета «пять» бабушка на какое-то время отключилась, а когда проснулась – шел очередной «сеанс связи». Какой – бог весть. Либо шестой, либо уже…

А что, если племянник такой труженик в постели, то, чем черт не шутит, может, у него действительно все получится?

Даже завидно немного, у нее, Алевтины Никаноровны, сроду не было такого работоспособного любовника. И она думала, что «семь палок бросит да еще просит» – всего лишь метафора. Так и убеждаешься в каком угодно возрасте, насколько справедлива поговорка «век живи – век учись»…

31.

Утром все старухи пробудились рано-рано. Как и подобает старухам. Как ни странно, даже Алевтина Никаноровна чувствовала себя отдохнувшей. Впрочем, она часто ночами неважно спала, добирая недостающее днем.

Сразу сели пить чай, пили долго и обстоятельно, тем для разговора отыскалось предостаточно, Саньку со Светкой не трогали почти до обеда, но потом все же разбудили – пора и честь знать, отпуск-то дали всего на трое суток, надо же им еще наглядеться друг на дружку, наговориться.

Потом был обед, Санька со Светкой друг на дружку глядели мало, разговаривали еще меньше, внук опять перед новой бабушкой похвалялся своим джентльменством и основательностью жизненных установок, подружка его, как и накануне, все больше очи долу опускала, а говорила, лишь когда спрашивали, притом старалась односложно, так что вынести даже приблизительное суждение насчет ее образованности и умственного развития не представлялось возможным.

Зато вспомнилась вдруг Алевтине Никаноровне одна девушка из ее, старухиного детства, одноклассница, такая же с виду тихоня. Та девушка сразила всю деревню наповал, забеременев в седьмом классе. Отец ее смертным боем бил – сознавайся, мол, но она своего совратителя так и не выдала, просто взяла да утопилась в проруби на речке Оби, где зимой брали воду для всех нужд и полоскали белье. И только где-то через год один вдовец, старый и совсем не привлекательный, спьяну проболтался, что – он это. Причем клялся и божился, что девка сама к нему пробралась, когда он днем на сеновале отдыхал, сама в штаны рукой залезла, а потом уж он ничего не мог поделать с собой. Кому другому – не поверили бы в деревне, но этого все уважали, никто не мог вспомнить, чтобы этот человек хоть раз соврал. А он через день после того, как раскрыл свою жуткую тайну, утопился тоже…

Вот какие страшные чудеса случались раньше в жизни, да только по телевизору их на весь свет не показывали…

Вовсе ни на что этим рассказом Алевтина Никаноровна не думала намекать. Но когда рассказ закончила, сделалось ей слегка неловко. Потому что вышло как бы с намеком.

А может, только ей самой это показалось. И по Сашке со Светкой ничего нельзя было понять…

Но ведь эта Светлана к Александру тоже сама пришла. И в таком разе точно ни один мужик не устоит, бери его буквально голыми руками. Так что, может, внук накануне совершенно искренне говорил, а девка взяла и все спутала. Тихони – они такие…

Нет, не выходит. Не стыкуется. И не пытайся, старая, выгородить племяша…

После обеда гости отправились смотреть город и товары, Алевтина Никаноровна с Билькой остались дома. Билька, правда, хотел увязаться за гостями, но бабушка – ради его же блага – не пустила. И он продемонстрировал всем свой безобразный норов, не посчитавшись ни с какими приличиями. Чем основательно подпортил хозяйке настроение.

Гости ушли, пообещав вернуться лишь к вечеру, при этом солдатик облачился в штатское и стал выглядеть заправским младшим менеджером.

А после их ухода засобиралась и Алевтина Никаноровна. Она сделала вид, что уходит одна, Билька-бандит сразу смекнул, к чему идет дело, заподлизывался самым примитивным образом, но она изображала непреклонность, да долго изображать не смогла, простила несносного тирана, разумеется, в последний раз, и они отправились на свою обычную прогулку под телебашней.

Назад вернулись уже вполне подружившиеся и сразу завалились спать на свою любимую кровать, где ночью творилась сущая вакханалия. Бабушку наконец сморил полноценный глубокий сон, зато Билька не мог уснуть долго, возился, принюхивался к неведомым прежде запахам, оттопыривал брылы, но потом уснул и он, разметав, по обыкновению, роскошные уши по всей подушке.

Гости вернулись под вечер, возбужденные обилием, как говорили в старину, «колониальных товаров», только ничего нового они не увидели, это обилие имелось и в Коркино. Поэтому старушки приобрели на «Ботанике» разные мелочи исключительно, если можно так выразиться, ради отчетности. Светлана на родительские деньги купила у китайцев сапоги – по их заверениям – турецкие, Саша выторговал себе эффектный и емкий «дембельский» чемодан, а также альбом для фотографий – тоже «дембельский»…

Забавно, уже столько лет нет никакого дефицита, уже целое поколение выросло, не знающее даже слова такого, а традиция далеко выезжать на просмотр предметов купли-продажи не только слово пережила, но, кажется, намерена пережить и свалившееся как снег на голову изобилие, отменившее, пожалуй, едва ли не больше прежних удовольствий, нежели принесшее новых.

За ужином опять маленько выпили – это уже в последний раз, песен не пели, смотрели бабушкины сериалы, радуясь, что даже продолжительная отлучка из дома не лишает главного из теперешних наслаждений, завидовали обилию телеканалов, но тут же находили и в этом свои недостатки – и так времени для ведения домашнего хозяйства в последние годы стало катастрофически не хватать, но не хватало б еще больше, стань Коркино вдруг таким же культурным городом, как Екатеринбург – столица Урала.

Когда же Алевтина Никаноровна скептически отозвалась насчет «столицы», все стали ей пылко возражать, дескать, вы тут давно привыкли, а нам-то со стороны видней, наш Челябинск в подметки не годится вашему Екатеринбургу, он вообще – дыра дырой, про остальные же уральские города и говорить не стоит…

Ночь прошла в том же порядке, что и предыдущая, хотя молодежь вела себя сдержанней, видно, сильно потратилась накануне, но случилась иная напасть – Билька, нажравшийся до отвала куриных костей, всю ночь потихоньку, как это умеют делать, может быть, только собаки, пукал, заставляя бабушку завидовать его могучему пищеварению, не расстраивающемуся ни от чего, а также безропотно вдыхать чрезвычайно удушливые миазмы.

На следующий день гости опять катались по городу, выискивая и высматривая достопримечательности, но, разумеется, не те, что перечислены в красочных проспектах для туристов, а куда более прозаические, связанные опять же с торговлей. О театрах, музеях и выставочных залах речь, естественно, даже не заходила – с этим добром удобнее и полезнее иметь дело посредством все того же телевидения – и тепло, и мягко, и можно одновременно кушать что-нибудь, и все интересное доходчиво и увлекательно объяснят знающие люди. А самостоятельно-то еще додумаешься бог весть до чего.

Назавтра Саньке уже надо было с утра вернуться в казарму. Поэтому в последнюю ночь они со Светкой опять отрывались по полной программе, но Алевтине Никаноровне уже было не так интересно – это ведь как порнуху смотреть – один раз глянешь, и больше не хочется, сколько б там ни было разнообразия, а все равно, количество интересных мест у человеческого организма жестко лимитировано, так что всем фантазиям довольно быстро приходит предел.

Утром встали ни свет ни заря, Саньку со Светкой пришлось чуть ли не силком вытаскивать из постелей, однако было не до церемоний.

По-быстрому попили чайку – всего по одной кружке, потому что дорога дальняя, а общественных туалетов, даже и платных, еще меньше, чем в человеческом организме интересных мест.

На прощанье старушки ритуально всплакнули, а Сашка отчебучил, так отчебучил – напоследок вдруг церемонно поцеловал троюродной бабке морщинистую руку. У нее даже сердце зашлось сначала от неожиданности, а потом от внезапного предчувствия – ой, не к добру!..

Сестры тоже посмотрели на внука с интересом, но ничего не сказали. Возможно, они тоже подумали, что у Алевтины Никаноровны обещают возникнуть проблемы, к которым она совершенно не готова, но решили не встревать. Решили, быть может, что их дело – сторона.

Перед уходом во тьму условились о следующей встрече и даже довольно конкретно – летом-де милости просим, любезная Алевтина Никаноровна, а куда зазывали-то, если сами мыкали горе со снохами да зятьями, а так, чтобы кум королю, вроде Алевтины Никаноровны – этого счастья нет, не досталось никому. Условились и письма писать, как без писем, не чужие чай. Расцеловались в последний раз, да и кончилось все. Стихли шаги за дверью, заскулил вдруг жалобно Билька, о ноги потерся, обрубком хвостика энергично помахал, в глаза заглянул, не тоскуй, мол, бабушка, ведь я с тобой. И всегда буду.

И вздохнула старушка протяжно, и прибираться пошла – изничтожать следы пребывания в квартире посторонних лиц.

В общем, чувствовала себя Алевтина Никаноровна усталой, но довольной. Она была чрезвычайно довольна собой, родственниками, тем, что все по-человечески началось и по-человечески закончилось. Всегда бы и со всеми так, а оно и не трудно вовсе, надо лишь пореже встречаться и недолго гостить.

Первое письмо пришло из Коркино недели через две. В нем сообщалось, само собой, о погоде, несущественных коркинских новостях, ценах и тому подобной ерунде. И было совершенно очевидно, что такая переписка долго не протянет, едва поблекнет свежесть ощущений от визита, так и иссякнет…

А еще было очевидно, что почтовое сообщение в России переживает окончательный закат. Денежные переводы пока циркулировали довольно активно (хотя их явно теснили банковские безналичные операции), посылки с деревенским салом и вязаными рукавичками сделались сущей экзотикой, а письма теперь ходили исключительно деловые да солдатские.

Ну, еще давали почте заработать жульнические конторы, которые, правда, уже не просто вымогали у граждан деньги, как поначалу – пришли рубль, получишь сто, но навязывали доверчивым гражданам никчемные безделушки, за которыми теоретически мог последовать еще выигрыш. Данные конторы, по меркам русской народной гордости, были неприлично назойливы, они, если некий обыватель каким-нибудь путем попадал в их базу данных, вцеплялись в него мертвой хваткой, на конверты не скупились, охмуряя беднягу не хуже уличных гадалок.

Однако и эти спасители госпочты понемногу приходили в упадок – количество дураков-то, может, и не уменьшалось, однако битый дурак – почти умник, он на одни и те же грабли второй раз не наступит, ему непременно подавай другие – покрасивше да позацепистей.

А уже и они есть – расплодившиеся газетки и газетульки, целиком состоящие из разнообразных головоломок, совершенно необходимых для приятной мозговой мастурбации. А кроме, разумеется – разгадай сканворд, заполни купон, отправь по адресу. И станешь участником тиража…

Данное семя пало на дважды унавоженную почву. Во-первых, тысячелетнее упование на манну небесную как финансово-экономический рычаг; во-вторых – вряд ли есть еще в мире страна, имеющая столь мощный потенциал праздного ума, как Россия.

Дефицит профессионализма у нас с лихвой перекрывается эрудированным дилетантизмом – провести бы мировой чемпионат по разгадыванию сканвордов среди сторожей и дежурных электромонтеров – америкам, европам и австралиям вообще делать нечего.

Однако опять перестают «лохи» соблазняться маловероятными выигрышами, заветными купонами все чаще манкируют, использованную газетку вместе с купоном выбрасывают, и никто это добро не подбирает, чтобы, не напрягая мозгов, послать готовенькие ответы по надлежащему адресу.

Так что российская почта все равно при смерти. Конечно, агония может еще сколько-то длиться. Однако с помощью Алевтины Никаноровны ей ренессанса никакого не видать. И поделом монополисту, непомерной жадностью убившему журналы и газеты, предназначавшиеся – даже не верится теперь – исключительно для чтения.

32.

А новости от Эльвиры доходили в Екатеринбург недели за три. И печать настроения, которым было отмечено каждое слово письма, каждая его запятая, всякий раз оказывалась безнадежно устаревшей. Эльвира это, разумеется, сознавала, как не осознавать, если бабушка в своих ответах порой выражала скупое сочувствие, а Эльвира не могла сообразить, о чем идет речь.

Служба в богатом доме оказалась, несмотря на строго нормированный рабочий день, довольно трудоемкой, а подчас даже изнурительной. Так что обычно уже после обеда, когда Джон, насытившись, вновь отбывал на работу, а Софочка возвращалась к своему компьютеру, Эльвира ловила себя на том, что поглядывает на часы значительно чаще, нежели подобает гостье.

А когда за минуту до приезда мужа Софочка покидала рабочее место, потягиваясь, выплывала на антресоль и жеманно ныла: «Ах, мамочка, если б ты знала, как я устала!» – Эльвира это воспринимала как издевку. Потому что она-то, вне всякого сомнения, уставала не в пример больше, но никому и в голову не приходило спросить ее об этом.

Хотя совершенно беспросветным свое австралийское рабство она назвать все же не могла. Радости, конечно, случались, пусть мелкие, так ведь и возраст уже не тот, чтобы рассчитывать на крупные…

«Джону безумно понравились мои пельмени, – сообщала Эльвира на другой край земли, – он готов поедать их три раза в день, запивая апельсиновым соком. А грузди употребил за два присеста, я даже опасалась за его пищеварение, однако все, слава Богу, обошлось.

Этот австралийский парень нравится мне все больше и больше. Уже его приклеенная улыбка не кажется приклеенной, порой думаю: да что я, в конце концов, придираюсь, что я ношусь со своим „русским характером“, который мне-то нравится, но надо же учитывать и чужое мнение…

Джон по-настоящему любит Софочку, ребенка своего вообще боготворит, кстати, Кирюшка тоже его из всех выделяет, чувствует, что отец должен с работы вернуться, ждет, плачет, если его в этот момент домой тащат…

А русские сказки я все-таки утаила от Софки. Они у меня еще в сумочке были. Как чувствовала. Правда, книжка всего одна, зато довольно толстая и картинок много.

И говорю я с внуком, конечно же, в основном по-русски. Вдруг да запомнит хоть словечко. Как одни остаемся, так и талдычу: „Ба-ба, ба-ба…“ Но вот ведь какая занятная штука: когда читаю ему нашу книжку – слушает внимательно-внимательно, а возьму английскую – сразу хохочет, книжку из рук вырывает, бросает на пол. И одно из двух – либо ему наш язык уж так по душе, либо, наоборот, у него врожденное чувство родного английского, и мой „йоркширский“ диалект его раздражает…

Между тем мы с внуком стремительно привязываемся друг к другу. Боюсь даже представить расставание. Раньше, когда моя „смена“ заканчивалась и я убиралась восвояси, он махал мне ручонкой и улыбался. А теперь – все чаще плачет…»

Но уже в следующем письме было прямо противоположное настроение. «Помнишь, мама, я упоминала о. Федора, с которым познакомилась в сингапурском аэропорту? Так вот, в местную православную церковь меня категорически не пускают. Словно я тут поселилась навечно и нужно срочно сделать так, чтобы я начисто забыла свое происхождение. Для чего Софочка решила действовать от противного – вдруг решила изобразить из себя ярую патриотку России и заявила мне с пафосом, что там, в русской общине города, – сплошное эмигрантское отребье, давно и комфортно устроившееся в чужой стране, что их любовь к России насквозь фальшива и за версту разит махровой театральщиной, а также этнографическим идеализмом… Каковы формулировочки, а? И что такое Россия в действительности, эти благообразные богомольцы даже не представляют, более того, правды знать категорически не хотят, а следовательно, истинному россиянину делать среди них абсолютно нечего!..

А чтобы я не просилась к соплеменникам и единоверцам, меня изредка, по выходным, выгуливают. Под неусыпным надзором. Возят по городу, показывают достопримечательности, которых там нет и быть не может, если не считать достопримечательностью чистоту и порядок, которые, хочется того или нет, производят, конечно, впечатление. К примеру, общественные туалеты здесь на каждом шагу. И везде чистота идеальная, рулончики бумаги висят, пахнет освежителем. Но главное – они бесплатные, эти туалеты!

Катаемся по городу, останавливаемся, фотографируемся. Так что высылаю тебе очередные снимки. И заметь, нет ни одного, где я стою с дочерью. Это потому, что Джону еще ни разу не пришло в голову заснять меня. Он снимает жену, сына, каменных львов и живых кенгуру с гигантским черным членом, а меня – ни разу. Пустяк, но красноречивый. Кроме того, он по-прежнему ни разу не заговаривал со мной по собственной инициативе. Хотя прекрасно знает, что я все понимаю. Тем более если говорить не слишком быстро.

А он упорно обращается ко мне лишь в случае крайней нужды и только через переводчицу. Как будто мы – два политических деятеля разных стран и намереваемся подписать совместное коммюнике – прекрасно владеем обоими языками, но – протокол не позволяет…

И моей еды они уже наелись. Раньше думала, что одними пельменями буду их питать – Софка, кстати, больше никаких диет не придерживается – однако пельменей уже не хотят, борща не хотят, суточных щей не желают, окрошки на дух не надо, блины и оладьи тоже начинают надоедать.

И подавай им змей, ящериц, акул, крокодилов и, конечно же, кенгурятину, которая приелась мне лично почти сразу, и не могу на нее смотреть, но главное зубы мои, зубчики…

Знаешь, мама, я ведь надеялась тут обзавестись такими зубами, чтоб до конца жизни хватило… Черта с два! Только заикнулась дочери – она враз на меня свои „по семь копеек“ выпучила: „Да ты хоть представляешь, сколько здесь это стоит?!“

В общем, дано мне понять, чтобы „губу не раскатывала“, дадут мне две сотни „зеленых“, и буду я опять дома с нашими дантистами воевать.

С доченькой иметь дело все трудней. Больше пятнадцати минут не выдерживаем и расходимся от греха. Все я делаю не так, не понимаю ничего, говорю исключительно глупости. Хотя никто и никогда прежде не считал меня законченной тупицей, красный диплом даже однажды дали, захотела б – тоже в аспирантуру, правда, ради этого пришлось бы сделать аборт…

Сколько городов повидала, по Парижу гуляла одна, не зная по-французски ни бельмеса, и ничего. А здесь меня не пускают никуда одну – потеряюсь, видите ли! В этом паршивом полумиллионном поселке городского типа…

А я недавно взяла и съездила на автобусе в центр тайком. Ни за чем, просто съездила туда и обратно, провериться – вдруг точно выжила из ума, но не замечаю. Съездила – и призналась. Так она говорит: „Если б я знала, очень волновалась бы, больше, пожалуйста, не делай этого“.

Точно держит меня за окончательную идиотку. Искренне…

Вчера в качестве компенсации за мою изоляцию от здешних единоверцев Софа взяла мне в прокате несколько русских кассет. Я их приняла как подарок на восемьдесят дней чужбины. Сегодня именно столько, стало быть, до „приказа“ – сто дней, как говорится, год не пей, два не пей, а это – отметь.

Вот я вечером заперлась в своей лачужке и просмотрела подряд: „Любить по-русски раз“, „Любить по-русски два“ и „Любить по-русски три“. Сейчас смотрю избранные места повторно, реву да „Мартини“ из бара попиваю без спроса, больше бы, конечно, водка подошла, но водки нет. Зато закусывать чипсами „Мартини“ нормально.

И чего реву – понимаю ведь, все это – жалкие фантазии престарелого Евгения Матвеева, который, конечно, душка, однако… И тем не менее много в его фильмах такого, чего никому, кроме нас, не понять…

Но лучше всего утешает в самые горькие моменты внук, „кенгуреночек“ мой, Кириллица! Какой же светлый ребенок, мамочка моя!

И еще подумалось, что когда-нибудь Софочка станет взрослой и объявится на пороге нашей старой милой квартирки вместе с Кирюшкой, но без Джона, против которого я не имею ничего, однако он в ландшафт российского жилища как-то не вписывается.

Мы спросим: „Ты что – с ума сошла?!“

А она ответит: „Наверное. Но мне вдруг показалось – Родина-мать зовет. И все…“

И станем мы жить-поживать да добра наживать под невидимым крылышком нашего ангелочка.

Скажешь – ишь размечталась, дура… Наверное. Но, с другой стороны, надеюсь, ты не станешь отрицать – Софочка есть Софочка. Она же как большевик – нет таких преград, которые бы ее остановили…

А может, „Мартини“ на меня так действует. И все это – алкогольный бред…

Только не думай, пожалуйста, будто я тут часто прикладываюсь. За восемьдесят дней – всего-то второй раз…»

33.

Незаметно Алевтина Никаноровна здорово пристрастилась к «посланиям далекого друга». Уже, можно сказать, не могла без них обходиться, и если очередное письмо задерживалось, то она вечерами все чаще, выключив телевизор и водрузив на нос очки, предавалась перечитыванию уже выученных почти наизусть листков. Пожалуй, это стало для нее чем-то вроде еще одного «мыльного» сериала. А что, антураж подходящий – тропическая страна, океан, экзотические флора и фауна, наконец, страсти персонажей…

И вот так, когда Алевтина Никаноровна в очередной раз наслаждалась переживательным чтением, раздался звонок в дверь. А часы уже показывали половину десятого – в такое позднее время бабушка не отпирала дверь с незапамятных времен.

Конечно, она вздрогнула. И не на шутку встревожилась. Кто б там мог быть. Либо дверью ошиблись, либо пьяница в подъезд забрел и ломится куда лопало.

Звонок повторился, и был он длиннее, настойчивее первого. Пес проснулся, бодро вскочил и затрусил к двери. Как хорошо, что в доме есть собака и железную дверь успели поставить незадолго до отъезда Эльвиры.

– Кто там? – строго спросила Алевтина Никаноровна, стараясь не выдать тревоги.

– Александр, нах… – прозвучало в ответ приглушенно.

– Знать не знаю никакого Александра, ошиблись вы, уходите пожалуйста, а то зятя сейчас разбужу.

– Да ты чо, бабаля, в натуре, какой, нах, зять? Это ж я, Саша, внучатый племянник твой, уже забыла, что ли, б?

– Тьфу ты, господи, напугал старуху!

И вот он уже входит румяный с мороза, веселый, пахнущий казармой, однако в штатском, видимо, где-то в городе знакомство имеет еще. Саша входит, опять, как несколько дней тому назад при расставании, целует бабкину руку.

– Бабаля, можно переночевать?

– Ночуй, что ж. А как твоя служба? Тебя за самоволку в дисбат не закатают?

– Уж сразу и дисбат! Грамотная ты у меня. Но для начала «гауптическая вахта», если застукают. Только я ведь не салага давно – все схвачено, не беспокойся, б.

– Все равно не понимаю – какой смысл. Я же не Светланка.

– Да просто уже достала эта солдатчина, нах! Хочется домашнего тепла – чего ж тут не понять?

И Алевтина Никаноровна принимается за немудрящий ужин, сетуя, что ничего-то в доме нет, хлеба и то в обрез, хоть бы по телефону звякнул, предупредил, можно же телефон-то найти, а так-то она не любит, чтобы продукты пропадали, никогда ничего лишнего не покупает – не старое время, чтобы запасы делать, все берет из тютельки в тютельку.

Бабушка все же находит в холодильнике кусочек паршивой колбасы – для салата еще годится, а так – нет, голимая соя, жарит картошку, картошка, к счастью, еще не кончилась своя, масло в бутылке есть, потому что его меньше, чем по бутылке, не продают…

Колбасу Алевтина Никаноровна мелко-мелко режет в картошку, переживая, как бы парень не подумал о ней плохо из-за этой колбасы, режет последнюю горбушку тоненькими кусками, чтобы побольше штук вышло, чайник ставит – по счастью, в шкафчике несколько затяжных печенюшек завалялось, ладно, что затяжные – ничего им не сделалось.

И вот нежданный гость – за столом, Алевтина Никаноровна примостилась рядышком, голову ладонями подперла, как подобает; глядеть со стороны – идиллия и только.

И принимается внучатый племянничек за еду, кушает хорошо, аккуратно, споро, заразительно кубики колбасы поддевает вилкой отдельно от картофельных пластиков. И Билька, примостившись у ног беглого солдата, сидит рядом, задрав голову, глотает слюни и преданно смотрит, хотя у самого в миске недоедено, но такова уж его собачья натура и глаза завидущие.

Впрочем, Бильке гость и сам по себе люб, даже, кажется, более люб, чем другие редкие и недолгие гости – соседки-старушки в основном – может, у него с нарушителем воинской дисциплины уже наметилось что-то вроде солидарности по половому признаку.

Солдатик сноровисто кушает, а сам с набитым ртом пытается разглагольствовать о неоспоримых прелестях домашней кухни, домашнего уюта, по которым ужасно соскучилась его солдатская душа.

А бабушка слушает его – что ж делать, – но одновременно прислушивается к себе, задает вопросы своему внутреннему «я», советуется с ним будто, потому что на душе у Алевтины Никаноровны тревожно, она совершенно обескуражена этим поздним визитом нерадивого бойца российской армии, дезертира, если называть вещи своими именами, ведь по телевизору в промежутках между латиноамериканскими историями показывают душераздирающие ужасы реальной екатеринбургской жизни – убитых пулями либо разорванных бомбами бизнесменов и бандитов, которых не жалко; а также разрубленных на куски близкими родственниками простых людей, которых жалко; сожженные хижины екатеринбургских трущоб, обгоревшие трупики детей и прочее, прочее, прочее…