Текст книги "Три птицы на одной ветке"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

На что Софочка отвечала тоже испытанным: «Зато там – Европа! Ев-ро-па-а-а! Мама, ну ты-то должна меня понять! И что латыши?! Что вы, две коммунистки-интернационалистки, имеете против латышских братьев и сестер?»

Да, по всем внешним признакам Софочка была изнеженной, не приспособленной к суровостям жизни маменькиной дочкой. Но, с другой стороны, как уже говорилось, – очень загадочным ребенком. И в общаге как-то она прижилась, и латыши, не скрывающие сочувствия нацизму, не изнасиловали ее посреди готической архитектуры, стирать-варить – дело плевое.

Правда, когда Софочка спустя длительное время снова очутилась на одной территории с мамой и бабушкой, она словно бы разом утратила житейские навыки, приобретенные в автономном плавании, сохранив лишь один – приготовление фантастических, ею лично разработанных салатов, способствующих сохранению вечной молодости. В сущности, она этими салатами и питалась всю жизнь. А в остальном, при бабушке и маме, она моментально вернулась в удобное состояние капризной избалованной девчонки. Но до этого ей еще предстояло через многое пройти…

Софочка стала обучаться в «Европе». Судя по письмам, «Европа» ее ни в чем не разочаровала, хотя как оно было на самом деле, уже никогда никому не узнать.

Письма приходили часто, в них содержались обычные студенческие новости, согласно которым будущая гордость гражданской авиации шла уверенно от победы к победе: охи-ахи по поводу культуры-архитектуры, а также загадочно-влажного дыхания Балтики, этой северной колыбели цивилизации.

И еще содержались в письмах типично девчачьи сантименты о том, как одиноко на чужбине без мамы, а также бабушки, кои бабушка воспринимала неизменно скептически, а мать неизменно – за чистую монету. И на этой почве они перманентно ссорились. Правда, тогда было проще – еще раздельно жили, еще у бабушки здравствовал ее последний муж, перед которым она трепетала. Поэтому ссора не разрасталась – женщины вовремя расставались, а когда проходило время, встречались вновь как ни в чем не бывало.

А что, может, Софочка впрямь изредка меланхолично грустила по оставшимся дома удобствам, и внушить самой себе, что это грусть по близким – не столь уж трудное дело…

Однако начисто отсутствовали в письмах новости, касающиеся области сердечной. Девке уже за двадцать перевалило, а она, похоже, все оставалась нецелованной. И ни одной даже самой пустяковой влюбленности за нею до сих пор не числилось.

Конечно, в ином аналогичном случае был бы повод усомниться в полноте информации, но тут – вряд ли. Потому что всякий, мало-мальски знавший Софочку, мог сказать, ни мгновенья не колеблясь, что абсолютно не представляет ее в кого бы то ни было влюбленной, тем более страдающей от любви. Да ей хоть самого Аполлона к ногам кинь!

Разумеется, любовь порой и не с такими шутит свои шуточки, за что ее иногда называют злой, однако для этого должны так сложиться обстоятельства, как они складываются лишь в денежно-вещевой лотерее, где вероятность настоящего выигрыша исчезающе мала…

Набравшись в институте всевозможных полезных, а также и, как водится, абсолютно бесполезных знаний да навыков, Софочка ни в какую гражданскую авиацию служить не поехала, а отправилась в Москву учиться еще. Она, опять же без проблем, сдала «минимум» и зачислилась в аспирантуру, без особых приключений одолела ее, написала диссертацию…

Но с защитой вышла заминка. Покидать столицу Евразии, притом без кандидатской степени, Софочке показалось не с руки. И она решила ее не покидать. О чем намекнула своему научному руководителю. А тот оказался сообразительным, недаром же числился едва ли не самым ведущим в своей узкой области. Он, не слишком мешкая, познакомил ушлую и достаточно соблазнительную аспирантку со своим великовозрастным обалдуем, который к тридцати годам стал кандидатом папиных наук, но стать мужчиной в чисто физиологическом смысле не удосужился. Хотя такое отставание в элементарном и не требующем обычно даже минимальной теоретической подготовки позволительно, пожалуй, списать на большую исследовательскую нагрузку.

Однако жизнь другой раз бывает беспощадна. И плевать ей на ученые степени, а также на количество печатных трудов и публикаций в академических журналах. Более того, она другой раз особенно жестоко мстит тем, кто недооценивает связь школы с жизнью, манкирует простым в угоду сложному, телесным ради духовного…

Конечно, ученый папик должен был пойти дальше. Ведь сам-то он каким-то образом сотворил своего несмышленыша-кандидата. Растолковал бы парню кое-что из технологии, а лучше отдал бы его в краткосрочное ученье какой-нибудь профессионалке, коих, правда, в те времена было на Москве существенно меньше, нежели теперь, однако не столь мало, чтобы страждущий не добыл…

7.

Любовь у застенчивого катээна вспыхнула незамедлительно и ярко, как какая-нибудь «сверхновая». Так вспыхнула, что ему, ученому, даже в голову не пришло проанализировать свое чувство, что заставляет усомниться в крупном масштабе научного дарования, ибо тот, кто до мозга костей научный сотрудник, без анализа и шагу не ступит.

Пацан влюбился без памяти с первого взгляда, хотя, скорее всего, таким образом пробило себя достигшее критического состояния половое влечение, оно же, как мы смутно догадываемся, «либидо». Может, если бы папик промедлил, парень вскоре попросту взорвался от действия фрейдистских сил…

На удивление легко состоялось объяснение в любви. И получилось оно обоюдным. Бог весть, как оно звучало, если ни у того, ни у другого не было ни малейшего опыта говорения таких слов. Но, во-первых, одному время, а другому пожирающая душу страсть не позволяли рассусоливать, а во-вторых, все же оба были основательно образованны, чтоб легко найти какие угодно слова.

Сразу назначили день сочетания и, соответственно, свадебного банкета, непритязательную кафешку откупили, музычку, то-се. И телефонировали обо всем этом в провинцию.

Конечно, эта весть потрясла обеих женщин до печенок. Обе вынуждены были признаться себе – каждая независимо от другой, что, прожив на свете немало, они поняли, выходит, еще далеко не все.

Однако весть, вне всякого сомнения, была благой. Так что собрались они по-солдатски, чего им, самолеты тогда не намного дороже трамваев обходились. Эльвира накопления по укромным местам рассовала, Алевтина Никаноровна тоже свои излишки на две неравные стопки разложила – меньшую спрятала обратно на известный крайний случай, который каждой уважающей себя старухе нужно поминутно иметь в виду, большую сунула в потайной карман.

Правда, муж Алевтины Никаноровны что-то прихворнул как раз, но он ее не удерживал, даже – наоборот, лети, мол, святое дело – внучка единственная…

Прилетели, как и оговорено было, на пару дней раньше. Чтобы, как полагается, в хлопотах поучаствовать. Много же хлопот. Невесту, главное, кому обряжать, как не матери да бабке.

Прилетели – их встречают. Но не жених с невестой, а какие-то спецпредставители. Везут. И привозят, да только не в квартиру к новой родне, как предполагали дремучие провинциалки, а в казенный отель. Удивились женщины, но промолчали, не стали свой провинциализм выпучивать.

Бабушке велели отдыхать с дороги и ждать, но мать все же забрали с собой, укатили дальше на таксомоторе. А бабушка и не устала вовсе, когда уставать-то – привозят, увозят. Даже не разболакалась – сидела, ждала, когда в ней надобность возникнет.

Так и просидела на краешке казенной кровати до глубокой ночи. Потом кипяточка у «девушки» попросила, напиталась взятыми из дома припасами, спать прикорнула, сняв только верхнее.

Двухместный гостиничный номер Алевтина Никаноровна оценила высоко – случалось ей по молодости ночевать в «Золотом Колосе», там существенно хуже было.

Следующий день не принес разнообразий. Однако хорошая все же вещь телевизор. Припасы домашние кончились, бабушка спустилась бы куда-нибудь в столовую или ресторан, она ж, как мы помним, с деньгами обращалась легко. Бабушка бы с удовольствием по Москве прошвырнулась – чего бояться, не деревенщина лапотная, тоже в столице живет, хотя и уральской.

Но как уйдешь из номера – вдруг позвонят или приедут?

Впрочем, аппетит особо не докучал – так только. Однако терзало Алевтину Никаноровну все разрастающееся беспокойство: «Что случилось? Господи, ну что произошло?! И вообще, куда и кто увез доверчивую Эльку?!»

И приходили на ум, как обычно, самые душераздирающие варианты – машина попала в аварию, все, кто в ней ехал, погибли, а будущая родня не знает, что и подумать, в Свердловск звонят, но там – никого… Это были никакие не спецпредставители, а обыкновенные бандиты, Эльвира давно уж лежит с камнем на шее в Москва-реке, а они, может, теперь квартиру ее в Свердловске без помех очищают, а до старухи им и дела никакого нет, старухе из Москвы самой не выбраться, сама сгинет на какой-нибудь помойке…

И не утерпела бабушка, как утерпишь, поделилась своей душевной мукой с горничной – «горнишной» по-местному, – когда та под вечер убираться пришла. Даже прикинулась Алевтина Никаноровна ради такого случая малограмотной и деревенской, чтоб жальчее вышло, язык соответствующий вспомнила.

А девушка такая хорошая, ни за что б не подумать, что такие в Москве водятся – прибирать-то нечего, а все равно, пока пылесосом не пожужжала, не успокоилась. И успокоила старуху, как могла:

– Да брось, бабуля, не психуй попусту. Тебя просто-напросто забыли. До чего ж вы, старики, любите всякую жуть сочинять. Вот и моя мама такая же.

Сказала «горнишная» так и ушла. А бабушке сразу сделалось легче – а что, весьма возможный вариант, что забыли ее, хотя, конечно, крайне возмутительный.

И сразу вернулась способность мыслить аналитически, для чего потребовалось легкое переключение умственного аппарата.

– Тьфу! – сказала бабушка и стукнула себя кулаком по лбу, – у меня ж телефон есть. И визитка свата. Элька по ошибке в мою сумку сунула вместо своей. Как же я запамятовала…

Алевтина Никаноровна не спеша нацепила на нос очки, примерилась пальцем к непривычным тогда еще кнопкам, да и набрала длинный семизначный номер, означавший, помимо прочего, десятикратное превосходство официальной столицы над неофициально-провинциальной.

– Алло, – сказал незнакомый и, кажется, слегка раздраженный мужской голос.

– Здравствуйте, – Алевтина Никаноровна вдруг отчего-то снова начала волноваться, – это квартира Кузнецовых? Я звоню на квартиру доктора наук Кузнецова Валентина Петровича…

– Я – Кузнецов Валентин Петрович, – голос в трубке сразу существенно смягчился, – а что вам угодно, кто вы?

– Да я – бабушка, Софочкина бабушка! – возликовала Алевтина Никаноровна. – Это вы берете замуж мою внучку Софочку?

– Мы, мы берем замуж вашу внучку! – голос сразу сделался радостным и даже елейным. Обладателям таких голосов бабушка с детства не доверяла, но в этот момент она любила весь мир.

– Слава богу! – бабушка чувствовала, как сваливается с ее плеч пресловутая гора, – я уже вся извелась, позовите скорее Софочку, нет, лучше Эльвиру Николаевну, ее маму!

– Эй, крикните кто-нибудь Эльвиру Николаевну! – послышалось в трубке приглушенно, а потом опять отчетливо. – Вы не представляете, как я рад вас слышать, уважаемая… м-м-м… простите… бабушка, Софочка так много про вас рассказывала, про вашу непростую судьбу, что нам будет очень приятно с вами познакомиться, думаю, нам найдется, о чем поговорить, когда эта суматоха закончится, потому что мои родители тоже… И зовите меня попросту Валентином, нет, лучше Валей… А теперь передаю трубочку…

Пожалуй, Алевтина Никаноровна была всю жизнь несправедлива к елейным голосам, ведь вообще-то голос становится елейным, когда один человек хочет понравиться другому человеку, а что в этом плохого…

И тут наконец в трубке послышался голос дочери, уверенный, как всегда, веселый более, чем обычно, хотя, кажется, виноватости в нем, приличествующей ситуации, не было, а звучала вместо нее явная озабоченность, что вообще-то понятно.

– Мам, прости ради бога, совсем замоталась. Но я надеялась, что ты раньше сообразишь позвонить. Мы ведь номер твоего гостиничного телефона не знаем, а ехать специально – сама понимаешь… Но ты все же позвонила. Молодец… В общем, расклад такой: мы решили, что ты у нас будешь как бы «свадебной генеральшей», и всякая суета тебе ни к чему. Тут и без тебя есть – кому. Тут вообще много всяких-яких… Регистрация и свадьба – завтра, будь готова к вечеру, а до вечера можешь гулять, где хочешь. Ты у меня женщина энергичная, самостоятельная, умная, так что я за тебя спокойна. Главное, уясни: ты – в Москве. Может, больше не доведется. Все. Некогда. Звони, если что…

И – гудки. Даже слова не дала вставить. Вот порода. Разве такой должна быть женщина? Неудивительно, что ни один любовник за столько лет не прижился насовсем. Не баба, а конь с яйцами, прости господи…

А сват-то, кажется, мужик нормальный, доктор наук, а уважение к возрасту имеет…

Успокоившись, Алевтина Никаноровна ощутила зверский аппетит. И не мешкая, заперла номер и отправилась на запах еды. И оказалось, что ни спускаться, ни подниматься не нужно, потому что общепитовская точка располагалась прямо на этаже. И там давали безо всяких ограничений сосиски – продукт весьма дефицитный в Свердловске той поры.

Но бабушка, сглотнув слюну, решила не мелочиться. Имеет право человек обстоятельно покушать раз в сутки, да притом после стольких треволнений? Тем более что на человеке весьма приличный даже для столицы костюм, прическа сделана в парикмахерской и еще почти не повредилась, глаза подведены не броско, но со вкусом – вполне можно сойти за делегатку какого-нибудь пленума или всесоюзного совещания передовиков, кои каждый божий день либо начинаются, либо заканчиваются в этом необыкновенном, что ни говори, городе.

Да просто захотелось вдруг Алевтине Никаноровне похлебать супчику под музыку!

И она поехала в лифте куда глаза глядят. Вниз поехала, уверенная, что если где-то здесь кормят супчиком, то это должно быть непременно внизу.

И не ошиблась. Внизу действительно ей сразу попалась на глаза вывеска «Ресторан». Правда, в него не пустили. Он был полон бездельниками, которые считают прием пищи высококультурным и даже аристократическим времяпрепровождением. Зато ее проинформировали о других ресторанах, которых в этой гигантской гостинице, оказывается, было несколько.

И бабушка методично объехала их все, убедилась, что и там для нее места нет, а уж тогда, удовлетворенная полнотой охвата, вернулась на исходный рубеж. То есть в буфет с ненормированными сосисками.

Там она терпеливо отстояла очередь и взяла аж пять штук, а также одну бутылку пива, заодно подговорила буфетчицу, что та, в порядке исключения, продаст ей потом пару килограммчиков холодных.

Бабушка сидела, неторопливо поглощая сосиски и запивая их «жигулевским» – стаканы-то в этом буфете были не граненые, а тонкие, – тихо радовалась тому, как легко удалось договориться с дородной теткой в белом переднике и кокошнике, с такой по виду вредной, а на деле – нормальной женщиной, видать, в Москве все же не одни стервы проживают.

А буфетчица впрямь выполнит обещание, хотя, разумеется, подобающе обвесит и сдерет по цене готового блюда, правда, это уж не ее вина. И бабушка не узнает никогда, что подобную неформальную услугу оказывают любому желающему, поскольку она хоть и не поощряется начальством, однако и не воспрещается.

Кстати говоря, сосиски в те времена были не в пример вкуснее нынешних, как, впрочем, и остальное все. У нас ведь всегда количество и качество ходят порознь…

На следующий день Алевтина Никаноровна встала, как и накануне, по свердловскому времени – хотела полежать в постели эти бесполезные два часа, однако не вышло – побулькалась маленько в ванне, стараясь не замочить прическу, хотя голова настоятельно требовала своего – чтобы ее как следует намылили да поскребли ногтями.

Московская горячая вода оказалась существенно лучше свердловской, желтой и в нужный момент недостаточно горячей. И вообще, ощущения здесь были какие-то иные. Впрочем, это, скорее всего, оттого, что в столь ранний час бабушка обычно не прибегала к большим водным процедурам, но ближайший вечер для этого дела не годился – некогда будет размываться, повезут подарок молодым дарить да наказы давать, как старшей по званию…

К утру желание попасть в ресторан притупилось, но совсем не ушло. Бог с ним, с супчиком, но в другой раз – непременно, а пока она позавтракала теми самыми сосисками, получив удовольствие почти такое, как накануне. Вместо пива попила кофе.

В столь ранний час она оказалась в заведении единственным посетителем, кажется, она помешала буфетчице чутко дремать за стойкой, из-за чего испытывала легкие угрызения.

Буфетчица хмуро глядела на странную гостиничную постоялицу, пытаясь угадать, каким ветром занесло провинциальную старуху в этот вертеп блатных, деловых и творческих, вяло и привычно изумлялась, как люди могут поедать эти невозможные сосиски да еще с неподдельным удовольствием. Конечно, сосиски, прошедшие через руки изможденной лимитчицы, если их сложить одну к одной, достали бы до Луны, а ведь буфетчице едва за сорок.

А бабушка размышляла о своем извечном, то есть обо всем сразу, и только одна отчетливая мысль блуждала в ее голове: «Небось, этой бабе дико видеть, как мы, заезжие пошехонцы, пожираем в несметном количестве сосиски, на которые ей тошно глядеть. Но лично я могла бы, пожалуй, с неделю запросто продержаться на таком рационе…»

Потом Алевтина Никаноровна гуляла по Москве, не удаляясь от гостиницы больше чем на километр. Но не потому, что боялась заблудиться, а потому, что уже далеко не так, как раньше, интересовали ее магазины, а что до архитектуры и панорам, то они ее не волновали никогда, просто в иные времена обстоятельства требовали имитировать интерес к данным предметам, и теперь бабушка абсолютно уверена, что прочие люди тоже лишь имитируют, дабы создать о себе впечатление, что ей уже, слава богу, совершенно ни к чему.

Конечно, если бы круг старухиного общения был шире, она, возможно, не судила бы о людях столь категорично. Однако этот круг, и прежде-то широтой не отличавшийся, теперь вовсе сузился до предела. У дочери и внучки имитация была второй натурой, да и последний муж Алевтины Никаноровны, носивший звонкую фамилию Преображенский, изо всех сил старался своей фамилии соответствовать, хотя всю жизнь подвизался на ниве «Минмонтажспецстроя» и почти до последнего вздоха вел от победы к победе некий камнещебеночный завод.

Нет, искусство, богема и все такое прочее было глубоко чуждо этому человеку, и происхождение он имел весьма загадочное. Но порода из него буквально выпирала, а зажигательные, изнурительные для слушателя монологи, да еще широкие, рассчитанные на публику жесты, составляли органическую сущность «заслуженного строителя СССР» и «почетного члена общества охотников-рыболовов России».

Забавно, заполняя самую последнюю в жизни анкету, что происходило на просторах сороковой больницы, Преображенский в графе «образование» твердой рукой вывел: «Вышее». Благодаря чему Алевтина Никаноровна и Эльвира, пришедшие навестить смертельно больного, имели несколько минут оздоровительного веселья, скрасившего тягостные ощущения, вызванные ознакомлением с роковым диагнозом.

8.

Отведав в какой-то забегаловке паршивых пельменей, Алевтина Никаноровна вернулась в «меблированные номера». Прогулка по чужому городу ее сильно утомила, тогда ведь бабушка еще не была привычной к длительным бесцельным хождениям, поскольку собаки в ее жизни появились позже.

Тем не менее, она сумела принять к сведению и Василия Блаженного, смотревшегося на фоне гостиницы театральной декорацией и оправдывавшего, таким образом, свое прозвище; издали, криво улыбаясь, посмотрела на мавзолей и придурков, томящихся в очереди, но все это лишь с тем, чтобы сказать самой себе: «Ну вот, я и опять побывала в столице нашей Родины».

Алевтина Никаноровна вернулась в номер, ставший почти родным, и легла набираться сил перед грядущим свадебным бедламом, где присутствовать ей, прямо скажем, – как серпом по сердцу, потому что все старухино веселье осталось в далеком прошлом, да и хватило его совсем ненадолго, причиной чему не столько трудная жизнь – а у кого она легкая, – сколько природные особенности характера, крайне мало склонного к оптимизму – этому непременному спутнику непринужденного ликования.

То есть тащиться невесть куда по необъятному мегаполису, потом до глубокой ночи сидеть за столом на жестком сиденье, улыбаться и в чем-то участвовать, еще заставят, упаси бог, говорить слова и, следовательно, нести прилюдно несусветную, вековечную, избитую пошлость, потому что придумать свежее и оригинальное – это ж не бабушкина специальность, так, оно, может, и профессионалу не под силу – сколько народу переженилось на Руси за всю историю!

А не исключено, что дело обстоит еще хуже, и от дремучей старухи, в незапамятные времена закончившей тобольское дошпедучилище, научные и околонаучные люди ждут не дождутся матерных частушек и прибауток, коими славится да и всегда славилось российское и отнюдь не только деревенское застолье…

Но вот она возьмет и примет бесповоротное решение – молчать в присутствии этой публики, отделываясь лишь улыбками и однозначными ответами в самых крайних случаях, молчать, чтобы не было ни малейшего повода для зубоскальства у этих пожирателей бесталонных сосисок и колбас!..

Откуда, спрашивается, у старухи такой провинциальный шовинизм, такое предвзятое отношение ко всей «столичности»?

Да, наверное, с молодости еще, когда она работала в детском доме и пыталась воспитывать сперва питерских блокадных деточек, а потом и московских, не блокадных, но лишившихся семьи и крова по милости того самого усатого отморозка, из-за которого юная воспитательница и сама хлебнула лиха.

Конечно, поговорить в открытую об этом с воспитанниками было абсолютно невозможно, но она чувствовала общность судьбы, а они нет, не чувствовали, хотя были порой моложе ее совсем чуть-чуть. Зато явное столичное высокомерие сквозило во всяком жесте, слове, взгляде.

И тогда еще уяснила себе Алевтина Никаноровна навсегда – вся российская мерзость родом из столицы. И в первую очередь начальство там. И оно все затевает. И сквозь пальцы глядит на проделки провинциальных «элит».

9.

В конечном итоге все вышло так, как даже старухе, начисто лишенной оптимизма, не предвкушалось. В назначенный час не приехали за Алевтиной Никаноровной. Она-то вся заранее причепурилась, оделась-причесалась, припудрилась-подкрасилась, на два раза пересчитала купюры в красивом конверте – их там было немало, ведь бабушка всерьез намеревалась утереть нос всему научному миру Москвы уральской широтой натуры. Она была уверена, что, во-первых, Софка остро нуждается в ее презенте, а во-вторых, что столичные скупердяи скорей удавятся, чем столько отстегнут, хотя их-то наверняка не обижают зарплатой, чтобы не смотрелись оборванцами рядом с черножопыми студентами из развивающихся стран.

И через час за Алевтиной Никаноровной не приехали, и через два. Телефон молчал тоже, а когда бабушка снимала трубку – мало ли, вдруг отключили или ветер порвал провода, – он гудел успокаивающе и даже как бы сочувствующе.

Конечно, ничего не стоило набрать номер сватов самой – несмотря на суровость характера гордыней бабушка не отличалась – но мероприятие уже началось и проходило неизвестно где.

Таким образом, вчерашние самые черные фантазии были опять тут как тут: за ней поехали, попали в автокатастрофу и теперь лежат в легендарной больнице имени доктора Склифософского – в «Склифе» по-местному, – хорошо, если за ней отправили тех самых ребят, что встретили в аэропорту, а если Эльку?

Когда минуло три часа, телефон зазвонил, паразит. И это была Элька – живая, невредимая, пьяная. Сперва она рыдала – бабушка успела опять струхнуть – жива ли сама невеста, но тут Эльвира враз успокоилась, и голос ее сделался деловитым.

– Мам, я не виновата, это все – Софка. Она вдруг, представь себе, решила, что мы своим плебейским видом унизим ее в глазах коренных москвичей. Она бы и меня с удовольствием сплавила в гостиницу после того, как я выложилась по полной программе, но – фигу ей. А между тем, мам, женишок-то огребает в месяц, страшно сказать, сто тридцать целковых, – в последнем слове Эльвира сделала ударение на первом слоге, конечно же, не случайно, – его папа с мамой уверены, что осчастливили не только невестку, но и нас с тобой, хотя, в общем-то, надо признать – люди они не до конца испорченные, меня приняли прекрасно да и тебя искренне хотели видеть, потому что явно огорчились, когда наша мегера вдруг заявила, что бабушке нездоровится и она просила обойтись без нее. А Софка, представляешь, какая дрянь, меня даже не предупредила, знала, что я взбунтуюсь, и поставила перед фактом, у меня даже нет слов… В общем, завтра с утра они с Димкой за тобой приедут. Так, во всяком случае, она сказала. И ты будешь представлена ко двору. Но ты, мамочка, поломайся хоть для порядка, чтоб поуговаривали, ведь твой-то конверт Софка ждет как манны небесной, потому что здешние-то не больно «намусорили», она уверена, что бабушка ради единственной внучки последнюю рубаху снимет, а ты не выкладывай подольше, а можешь и вообще сказать: накося выкуси. Хотя, понимаешь, ведь характер у этой ведьмы наш, мы это чудовище породили и воспитали…

Тут Эльвира на мгновение умолкла, чтобы перевести дух, и Алевтина Никаноровна получила возможность впервые за последние дни высказать вслух что-то вроде собственного мнения:

– Это ты брось, доченька. Не приплетай меня. Не вали с больной головы на здоровую, – ты родила и ты воспитала, да бабушка твоя, царствие ей небесное, поспособствовала…

Потом бабушка еще с полчаса прохаживалась по казенным, но весьма уютным коврам, разговаривала сама с собой. Пожалуй, ей было даже весело.

– Ну, Софка, ай да Софка! И это у нее точно – психическое. Не иначе. И что характерно: с одной стороны, своего не упустит, хватка, когда надо, зверская; но с другой стороны, иной раз словно бы изо всех сил старается напакостить себе. Она ведь знает, что я, если меня довести, могу на принцип встать. Вот не дам завтра ни копья, и пусть она хоть… Упрусь, как…

Впрочем, бабушка и сама не очень верила своим словам. Испытывала ли она обиду на внучку? Вряд ли. Скорей, это была досада, что опять провели. И досада-то – так себе…

Нет, Алевтина Никаноровна никогда не скажет ничего подобного тому, что сказала, умирая, ее мать. Поскольку лишь оскорбленная и униженная любовь способна на смертельную обиду. Здесь же никакой любви не ночевало. Ни с той, ни с другой стороны.

И вообще, Алевтина Никаноровна, протрубив долгие годы на воспитательной ниве, никогда ни к одному ребенку не питала самозабвенной привязанности, даже единственную дочь при первой же возможности целиком препоручила матери, а внучку впервые увидела упитанной трехлеткой с уже наметившимся норовом.

Она попыталась с ребенком самую малость посюсюкать – видела же не раз, как это делается, но либо она делала это слишком неумело, либо девчонка учуяла противоестественность такого поведения… Однако, решительно отстранившись, деточка произнесла внятно и громко: «Ди, бака такая!»

Алевтина Никаноровна инстинктивно замахнулась, чтоб подобающе шлепнуть по мягкому месту, она и при исполнении служебных обязанностей нередко прибегала к этому испытанному методическому приему, из-за чего пару раз имела неприятности, и хорошо, что потом ей удалось выйти в заведующие, а то – Алевтина Никаноровна сама признавалась – она рано или поздно кого-нибудь обязательно убила б…

Она замахнулась, но суровый взгляд дочери, а больше взгляд внучки, пронизавший с головы до пят неким, возможно, ведьминым огнем, остановил руку карающую.

Алевтина Никаноровна сама себе потом удивлялась, ибо ни во что сверхъестественное никогда не верила, банальный гипноз и то очень неохотно признавала, притом считала, что он действует лишь на слабые личности, а это к ней отношения не имеет.

Но факт остается фактом: она не шлепнула дерзкого ребенка, хотя даже по самым либеральным оценкам он заслуживал примерной порки. И никогда прежде с Алевтиной Никаноровной подобного не происходило.

Не происходило и потом. Потому что в отсутствие матери Софке все-таки порой влетало от педагогически подкованной бабки. И чаще бы влетало, если бы они вместе жили. И больше иррациональный взгляд на бабушку не действовал.

«Будешь так смотреть – еще получишь», – сулила бабушка, и взгляд становился нормальным – непокорным, ненавидящим. А страха в нем не было никогда. Как у Бильки, который появился в жизни Алевтины Никаноровны существенно позже…

На следующий день Софка, хитрая лиса, позвонила рано-рано, но бабуля уже успела позавтракать.

– Бабушка, ты на меня, наверное, очень обиделась, – затараторила она, не давая Алевтине Никаноровне опомниться и перехватить инициативу, – но ты ради бога меня прости, я хотела как лучше, я ведь знаю, с каким напряжением ты переносишь веселые компании, а там была такая толкучка, чужие люди, накурено, полежать совершенно негде… Словом, я боялась за твое здоровье, но сегодня другое дело, теперь мы дома, и здесь только свои, всем не терпится с тобой познакомиться, я их заинтриговала, рассказала, какая ты у меня с виду суровая, а внутри добрая и щедрая, настоящая уральская бабушка, вынесшая на своих плечах… Ну, и так далее… Ну, что, не очень обижаешься, ба?

– Много чести, – отозвалась Алевтина Никаноровна невозмутимо, однако убедительной невозмутимости у нее, пожалуй, не вышло. Да мне ваша Москва драная…

– Правда, машину, которую нанимали, пришлось отпустить – сколько можно деньгами сорить. Но мы бы с Димой за тобой на метро подъехали… Ты – как? Уверяю тебя, на метро – классно! Но если тебе тяжело, мы можем, конечно, такси возле гостиницы поймать.

– Обойдемся. Я еще пока, слава богу, не парализованная. Приезжайте, что уж с вами делать…

И Алевтина Никаноровна первой положила трубку. Несмотря на суровость тона, ей опять было весело. Хотелось смеяться над собой и над ситуацией, которая нормальному человеку, имеющему нормальную родню, должна, пожалуй, казаться бредовой. И еще старушку занимал один вопрос – все фокусы на сегодняшний день продемонстрированы или что-то еще имеется в рукаве на «бис»?

Через минуту выяснилось, что у внучки в запасе, как минимум, одна реприза. Потому что телефон зазвонил снова.

– Слушаю, – сказала Алевтина Никаноровна, готовая ко всему.