Текст книги "Мяч круглый, поле скользкое (СИ)"
Автор книги: Александр Чечин
Соавторы: Андрей Шопперт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
И хорошо, что никто из игроков «Кайрата» за исключением дублёра Славки Хвана не знал по-корейски – но того в раздевалке на сей раз не было, и Андрей Буирович, мысленно извинившись перед духом отца, решился произнести не только «щибаль», но и «ёнмоко», «кэджащик», и даже «сукхэ». Последнее некоторые из игроков всё-таки поняли, хоть и с точностью до наоборот, и насторожились. Цимес ситуации был в том, что «сукхэ» по-корейски буквально означает «кобель», но применяется, в общем-то, в тех же ситуациях, когда русский человек с сердцем выдохнет «ссука!». Как уже было сказано, игроки, никогда ранее не слышавшие от Чен Ир Сона ни одного крепкого слова, вздрогнули, а стоявший в дальнем углу и старавшийся притвориться забытым уборщицей халатом Квочкин и вовсе спал с лица. Вдыхая густой и солёный от пота воздух и выдыхая его вместе с рвущимися на волю эмоциями, Андрей Буирович ещё не знал, что совсем скоро ему придётся не только привыкнуть сыпать этими страшными словами с лёгкостью возницы, чья запряженная бестолковыми волами телега с полными корзинами риса завязла по самые оси на раскисшем поле, но и разучить многие совсем уж чудовищные выражения. А ведь сам виноват. Но об этом чуть позже.
Во втором тайме зрители в какой-то момент повскакали с мест. Нет, игроки не подарили им повода ни ликовать, ни рвать на себе волосы – просто с гор повеяло холодком, и по открытым трибунам стадиона принялся гулять довольно неприятный ветерок. Вот публика и решила, что переминаться с ноги на ногу всё ж приятнее, чем наминать зады твёрдыми лавками, которые к тому же ещё и становились ощутимо прохладными. Их бы опыт да Трофимке Арисаге! Только тем утром врачи наконец признали бедолагу вполне излечившимся и допустили до занятий в полном объёме. Понятно, о том, чтобы выпустить его на поле, не могло быть и речи. А команды тем временем мучились. Уже, шипя и плюясь, как забытый на плите чайник, ушёл с поля набегавшийся с языком на плече Савостиков, уступив место Словаку (это фамилия такая, а не гражданство – легионеров в чемпионате СССР ещё не было). Уже запорол свой единственный хороший момент Витька Абгольц – получил мяч на линии штрафной, когда накрыть его оттянувшаяся на Тягусова защита уже не успевала, но поспешил с ударом, и динамовский голкипер Катейва без труда дотянулся до мяча. За десяток минут до конца игры соперникам надоело уже даже грубить – ну, или, может быть, просто вымотались.
Говоря начистоту, в заключительной фазе матча обе команды впали в пошлейшее ватокатство. Вот вам иллюстрация: пока полевые изображали активность и осторожно двигали мячом, чтобы, не дай Бог, чего-нибудь не натворить, во вратарской «Кайрата» Бубенец, дабы уберечь своё могучее тело от переохлаждения, исполнял что-то напоминающее карикатуру на гопак – медленно-медленно приседал, потом так же неспешно вставал и раскидывал руки, тряся кистями. Он был одним из немногих вратарей в советском футболе, кому случилось забить мяч – однажды подловил вот так же валявшего дурака от скуки кипера карагандинского «Шахтёра» Шершевского и закинул ему за шиворот метров с девяноста. На сей раз судьба не вернула ему должок – никто из минчан так и не рискнул больше ударить по его воротам хотя бы издалека. 0:0 – более ненавистного счёта для болельщиков, выходящих со стадиона, не существует. В такой момент фанат яростно рубит воздух рукой и говорит разные нелогичные вещи вроде – «да лучше б нам наклали, хоть голы б поглядеть». Потом, в конце сезона, посмотрев на очки и места в итоговой таблице первенства, он, возможно, и переменит своё отношение к этой игре, в которой одно очко его любимая команда всё-таки заработала – но сейчас он крайне фрустрирован, настроен резко негативно в отношении встречных собак, заборов и автобусных остановок, и, возможно, даже скажет дома жене некоторые слова, коим место на пресловутых заборе или остановке, а не в приличном доме. В общем, нет ничего хуже, чем игра «по нулям».
Всего через сутки после матча, который не принёс радости, кажется, ни одному человеку на свете, кайратовцы узнали, что Андрей Буирович Чен Ир Сон работать с ними больше не будет. Нет, ни один самодур-руководитель не снял бы тренера после одного-единственного матча – тем более, и не сгорели ведь в пяток мячей, а вполне пристойного результата добились с командой, которая до этого в гостях обыграла «Пахтакор». Не был самодуром и Пётр Миронович Тишков, да и футболом он интересовался постольку-поскольку – но ситуация сложилась так, что Буировича в рамках какой-то сложной международно-политической комбинации, инициатором которой он нечаянно стал сам, пришлось в срочном порядке уступить товарищу Ким Ир Сену[8]8
Подробнее о том, почему А.Б. Чен Ир Сону пришлось срочно уезжать из «Кайрата» – в книге «Колхозное строительство 6».
[Закрыть]. Северокорейскому лидеру вдруг снова потребовалось поднимать в своей стране футбол, и он решил опереться на привычный авторитет.
Сообщил команде эту новость лично Тишков, объявившийся на вечерней тренировке, когда игроки уже принялись удивляться, куда запропастился всегда предельно пунктуальный кореец. Оказалось, что старый тренер уже в аэропорту и ждёт самолёта – ему предстояло очередной раз, нимало того не желая, посетить столицу СССР, ведь прямых рейсов из Алма-Аты в Пхеньян, понятное дело, не существовало. Кроме того, Первый секретарь заявил, что уже почти договорился с новым наставником. Не пожелал пока назвать имени, чтоб не сглазить, но заверил, что тот непременно всем понравится. Сегизбаеву, сидевшему ближе всех к митингующему Петру Мироновичу, показалось было, что он ещё вполголоса добавил что-то наподобие «а не то я ему, поганцу, глаз на жопу натяну», но, поразмыслив, Тимур решил, что ослышался – не пристало ведь главному человеку в республике так выражаться, в самом-то деле? Заметим тут, что он всё-таки не ослышался – но извиняло Тимура Сегизбаева то, что он очень мало знал о повадках Первых Секретарей вообще, а товарища Тишкова – в частности. Напоследок Пётр Миронович добил ещё и известием, что, скорее всего, команде придётся подождать нового наставника несколько дней, пока тот будет решать текущие вопросы и добираться до Алма-Аты. Это значило, что готовиться к следующему матчу игрокам придётся под присмотром присутствовавших здесь же перепуганных Ерковича и Межова – считай, самостоятельно. И вот это было архихреново: в гости к «Кайрату» ехал московский «Спартак».
– Кто читал «Спартака»? – неожиданно спросил Тишков.
– Я читал, – встал, нарушив зависшее неловкое молчание, Вадим Степанов. К книгам он пристрастился в «профилактории», обнаружив, что в сутках куча времени, которое раньше он тратил чёрт знает на что.
– Тогда назначаю тебя Крассом, – криво усмехнулся Первый Секретарь, пожал Степанову руку, что-то быстро шепнул на ухо и вышел. За ним следом кинулись тренеры. Кайратовцы изумлённо молчали.
– А ну, игрочки-подельнички, на первый-десятый рассчитайсь[9]9
Во время восстания Спартака Марк Красс вновь ввёл в римских легионах славную полузабытую практику децимации.
[Закрыть], – неприятным голосом произнёс Степанов.
Глава 8
Интермеццо первое
– Хотите сохранить деньги? Храните их в разной валюте и в разных банках! Доллары – в консервной, евро – в стеклянной, рубли – в деревянной.
Песня:
– Главней всего – валюта в доме, все остальное – ерунда.
Его фамилия возникла в середине восемнадцатого века на землях Австрии. В переводе – «Железное копьё». Так могли прозвать сильного, боевого и храброго человека. Таким был и Юрий – далёкий потомок первого Айзеншписа.
– На! – Юрий согнулся от тычка в солнечное сплетение прямой ладонью. – Слушай сюда, жидёнок, – прямо в нос впечаталось колено.
– Чего на… – только и успел прохрипеть едва вошедший в камеру Айзеншпис, как получил ещё один удар в живот – на этот раз кулаком.
Его выпрямили, схватив за шкирку, и дохнули в лицо гнилыми зубами:
– Сорока тут на хвосте принесла, что к нам в хату жирного кабанчика сунут. Не сбрехал вертухай. Ты, что ли, Айзендрищ?
– Айзеншпис, кх, кх, – чуть не вырвало от второго удара.
– Погодь, Тощий. Чё ты прицепился к хлопчику? Он сам всё понял. Сейчас поделится с братвой неправедно нажитым – вон баул упитанный какой, – с дальней у самого окна двухъярусной кровати встал среднего роста мужичок с худым, очень бледным лицом. Лицо было непростое. Показательное. Особых примет на нём было как грязи: на правой щеке – огромная волосатая родинка, а на левой – шрам, он начинался ещё на лбу и буквой «С» доходил до подбородка. На подбородке примета тоже имелась – то ли ожог, то ли кожу сдирали. Пятно бугристое, розовое.
Протискиваясь между шконками и большим длинным деревянным столом, мужик двинулся было по направлению к Юрию, но вдруг остановился. Было от чего: в этот же проход с третьей от окна шконки поднялся бритый налысо бугай и проход перегородил. Уткнувшись в широченную спину, обладатель волосатой родинки и хотел бы прикрикнуть, типа: «лыжню», но не решился. Бритый в хате авторитетом не был и в чужие дела не лез, но трогать его опасались. В первый день, когда на него наехали, ещё полгода назад, он походя сломал три челюсти и вынес десяток зубов, отобрал у бородавчатого заточку и предложил нарисовать второй шрам для симметрии. Отсидел пятнадцать суток в карцере – теперь у лысого и смотрящего как бы перемирие. Можно завалить ночью, а можно и не завалить – вокруг бугая собрались несколько человек, которые в камере жили своей жизнью, не сильно подчиняясь местным неофициальным властям. Перемирие, в общем.
– Юра? Айзеншпис?
Новичок стоял против света и лица бритого почти не видел, но узнал сразу. Чуть не десять лет знаком был.
– Дядя Саша! Сан Саныч! – он отодвинул ногой сумку, рукой урку и двинулся, улыбаясь и протягивая руку, к бритому бугаю.
Обниматься не стали – обменялись крепкими рукопожатиями.
– Братва… – дёрнулся Тощий.
– Юра, если есть, дай им чаю и сигарет. Ну, порядок? – Сан Саныч развёл руками.
– Конечно, – Айзеншпис расстегнул молнию на зелёной брезентовой сумке и, порывшись, достал блок «Мальборо» и большую пачку индийского чая со слоном.
Присвистнув, Тощий вырвал из рук Юрия грев и через второй проход двинулся к окну. Туда же отступил и смотрящий, чего-то пробурчав про мусоров поганых.
После того, как распалась из-за пьянок и жадности невесть что возомнивших о себе пацанов созданная, по сути, им группа «Сокол», получившая название по престижному району Москвы, Юрий Шмильевич Айзеншпис не канул в небытие, а занялся спекуляциями. Оказалось, что это приносит денег даже больше, чем хлопотные полуподпольные гастроли первой в стране рок-группы – ну, «Крыльев Родины» ещё и на горизонте не было. В этом «бизнесе» Юра был не новичок – он знал всех, и все знали его.
Сердцем чёрного рынка была улица Горького. Золотые слитки, шубы, мохер можно было найти на Неглинке. Аппаратуру – на Садово-Кудринской. Пластинки, катушки с плёнкой, даже магнитофоны импортные перепродавали за кинотеатром «Россия», а на бульваре перед рестораном «Узбекистан» можно было сдать или купить валюту.
За пару лет Айзеншпис стал одним из самых известных в столице валютчиков. Одежду молодой статистик покупал исключительно в магазинах «Берёзка», душился самым дорогим французским парфюмом, вечерами устраивал кутежи в самых пафосных ресторанах. Одним словом, Айзеншпис был богат, успешен и знаменит, и абсолютно не сомневался в том, что ведёт правильный образ жизни.
Естественно, что вся эта деятельность не могла не остаться без внимания со стороны правоохранительных органов – причём не только МВД, но и КГБ, который контролировал весь валютный рынок страны и периодически проводил на нём карательные акции. Айзеншпис, однако, был почему-то уверен, что никогда не попадётся. Как на него вышли органы – Юрий не мог понять. Так или иначе, три дня назад он был задержан на пороге своего дома, когда у него в кармане имелось восемнадцать тысяч рублей, что составляло зарплату среднего служащего за десять лет работы. Эту сумму он получил за килограмм золота, проданный утром по дороге на работу в Центральное статистическое управление. Предъявили Юре обвинение по 88-й статье – «Нарушение валютных операций», и 158-й – «Спекуляция в особо крупных размерах». По советским законам это было самое страшное преступление. Ему грозило десять лет лишения свободы.
– Иди ось сюда, Юрок, – дядя Саша потянул его за собой. – А сумку свою запхни под шконарь.
Айзеншпис проделал всё это и сел, сложив руки на коленях. Не знал, что делать.
– А я тебе ещё тогда говорил – пластиночки эти до добра тебя не доведут. 158-ю заработал?
– В особо крупном, и 88-ю ещё.
– Ох, твою ж… бабочку. Далеко пойдёшь, – Сан Саныч хмыкнул, крутнув бычьей шеей. – Да и надолго. Валютчиков не любят в нашей стране.
– А кого любят? – Юра продемонстрировал свою кривую улыбку – правый уголок рта поднимался гораздо выше.
– Как нога-то? – махнул здоровущей пятерней дядя Саша.
– Мениск? Да нормально почти. Даже пробовал бегать по утрам.
– И…
– Боюсь ускоряться.
– Понятно.
Сан Саныч, он же дядя Саша, он же Александр Александрович Милютин, был тренером Айзеншписа по лёгкой атлетике. Юра пришёл в секцию в семь лет и подавал очень большие надежды. Уже в пятнадцать он выполнил норматив первого взрослого разряда – а потом было падение и травма мениска. Вроде и вылечил, а скорость ушла. Бросил, да – и занялся музыкой. Не играл, фарцевал дисками и плёнками. Денег у родителей не просил, а чтобы купить магнитофон «Комета», даже заложил в ломбард свой костюм с выпускного. Заработал и выкупил. Теперь всегда висит в шкафу. Память.
– А вы за что сидите, статья какая? – чтобы поддержать разговор, спросил он бывшего тренера.
– Я не сижу нигде, ну вот разве на шконаре. Я под следствием. Сто сорок девятая, – неохотно выдавил из себя информацию тот.
– Поджог? И сколько сейчас за это дают?
– Восемь.
– Лет?! Да вы шутите! – статья была редкая, обычно шла довеском к какой-нибудь более серьёзной.
– Вторая часть. Она до десяти, – пояснил дядя Саша.
Надо отдать Юрию Айзеншпису должное: вступив на скользкую дорожку, он внимательно, чуть не наизусть, выучил уголовный кодекс РСФСР, а потом – и УПК. Не остановился: прочёл комментарии суда к УК и выучил на всякий случай статьи АПК, что могли его коснуться. Именно потому статья бывшего тренера его сильно удивила: в СССР не набралось бы и сотни человек, кто получил вторую часть этой статьи – то есть поджог чужого имущества с человеческими жертвами.
– Это что же: вы подожгли, а там кто-то сгорел?
– Угу.
– Расскажете? – Юра уселся поудобнее.
– Да я и не делал ничего! – скривился бывший тренер.
– Тогда чего вы здесь, и, я так понял, давно? – Айзеншпис обвёл взглядом не сильно широкую, но длинную камеру с двухъярусными кроватями или нарами вдоль стен и только одним предметом мебели – огромным столом, прикрученным к полу.
– Ну хорошо, слушай. А поверишь ты или нет – это уж твоё дело, – Сан Саныч взял со стола свою кружку, глянул в мутный напиток – остывший крепкий чай – и, допив последний глоток, поставил кружку на стул. – Может, покурим?
– Пойдём, – Юра нагнулся к сумке и вытащил пачку «Мальборо». – Вы же не курите? И нам не давали!
– Закуришь тут. Вон к роботу пойдём.
– К чему? – не понял молодой статистик.
– К двери. Там курят.
Они прошли в «курилку».
– Шёл я с работы – ну, точнее, с концерта после работы. Девятое ноября было, накануне Дня Милиции. Я хоть и не мент, а всё же динамовец, и даже целый майор. Ну и вот: иду я домой, осень, мокро, противно. Дождик небольшой накрапывает, снежинки пролетают. Я уже до своего дома дошёл, и вижу: в первом подъезде (а я в шестом живу), на последнем, пятом этаже, дым валит из окна. На улице никого, а до ближайшего телефона с километр, наверное, бежать. Вот я и кинулся в этот подъезд. В КПЗ потом шутили – за медалью поскакал. Вбежал в подъезд, и наверх по ступеням. Быстрее хотел. Пока добежал до пятого этажа – даже запыхался, сердце закололо. Стал в дверь стучать – глухо, а из-под неё уже дым сочится. Я в соседние квартиры забарабанил – тоже никто не отвечает, хотя в одной из квартир вроде бы музыка играет. Ну, я опять стал барабанить в ту, где горит – и вдруг мне крики оттуда послышались. Тогда я разбежался, дверь попытался плечом вышибить – да куда там, сделана на совесть. Ногами попробовал выбить – немного поддалась. Тут на шум снизу какой-то пацан лет пятнадцати выскочил. Я ему кричу – вызывай, мол, пожарных, и, если есть, топор принеси. Ну, он исчез, а я ещё несколько раз в дверь саданул ногой. Опять немного поддалась. В это время мне пацан туристский топорик принёс и сказал – телефона у него нет, потому он к другу теперь побежит в последний подъезд. Ну, и убежал.
Я попытался топориком замок отжать – не сразу, но удалось. Дверь раскрылась, а оттуда дымина! На шум снизу две женщины поднялись – я им закричал, чтобы принесли мокрое полотенце и ведро с водой. А дым из квартиры так и валит! Причём вонючий, едкий такой – видно, линолеум горел, или пластмасса какая. Я сунулся было в квартиру, но тут же закашлялся и выбежал назад, в слезах весь. Еле откашлялся. Прибежали женщины. Я полотенце сунул в ведро, обернул вокруг рта, завязал сзади на узел. Потом сам водой облился, второе ведро взял в руки, и опять в этот жёлтый вонючий дым сунулся. Ну, теперь полегче было.
Прямо дверь вела на кухню, но там ничего не горело и никого не было. Тогда побежал по коридору, дверь в комнату открыл – а оттуда как ухнет пламенем! Еле пригнуться успел. Я назад отпрыгнул, кричу: «Есть здесь кто-нибудь?!». В ответ только пламя воет. Ведро воды туда плеснул, и сам туда сунулся. Смотрю – диван горит, занавески, стенка мебельная, и ковёр на стене пылает. Жара такая, что даже через мокрую одежду чувствуется, а лицо прямо трескается, да к тому же дым этот вонючий.
И тут я возле дивана на полу женщину увидел – платье на ней и волосы обгорели. Лежит такая красная, голая, лысая бабища. Я её за ноги схватил и поволок в коридор. Тяжёлая и неудобная какая-то – мокро-липкая вся. Дотащил её еле-еле до выхода, без сил на бетон повалился. На лестничной клетке уже толпа собралась, правда всё женщины и дети – хоть бы один мужик.
– Ой, да это же Катька! – вдруг запричитала одна тётка.
– Она одна живёт, или ещё кто может в квартире быть? – спрашиваю я её между приступами кашля.
– Дочка у неё ещё есть, Вера, – отвечает и суётся в дым. Правда, тут же с кашлем выскочила.
Я им кричу – принесите ещё воды. Стоят, переглядываются, сучки. Как заору на них! Мигом исчезли, и сразу несколько вёдер воды принесли. Я полотенце снова намочил, облился, с собой ведро взял и опять в это пекло полез. В это-то время и услышал – во дворе сирены завыли. То ли пожарные, то ли скорая. Уже хотел было назад выскочить, но что-то подтолкнуло вперёд. Я снова в эту горящую комнату. У меня квартира такой же планировки – сразу побежал к двери в смежную. Открыл её. Интересная какая-то квартира, все двери закрыты… У меня так всегда настежь.
В этой комнате огня не было, только из-за дыма ничего не видно. Огляделся и увидел эту Верку, прости её Господь. Спит на кровати. Я её потряс – без толку. Отключилась. Взвалил я её на плечо и потащил к выходу. Тяжёлая деваха, килограммов под семьдесят. Ноги подгибаются… Она ещё, как назло, в шёлковой спальной рубашке – скользит и с плеча сползает. В коридоре я её всё-таки уронил – дальше решил, как и мамашу, волоком тащить. За руки взял, потянул, а у неё нога под кресло попала и застряла. Пришлось перехватывать, разворачивать. Взял её, корову, за ноги. Рубаха у неё задралась, а там такая жопа здоровенная… В общем, вытащил я её на лестничную площадку, а там как раз пожарные поднимаются. Не очень-то и спешат – чуть ли не вразвалочку идут. Обматерил я их и сел к перилам отдышаться. Кашель так и душит, а в подъезде, чувствую, тишина какая-то нехорошая стоит – хоть и народу набилось человек с десяток.
Пожарные в своих комбинезонах зелёных в квартиру ломанулись, а я пошёл посмотреть, что со спасёнными мною женщинами. Тётка жутко выглядит: вся в копоти, красная, как рак варёный. Лицо всё обгорело, а на титьках кожа вообще полопалась. Страшно… Зеваки на лестнице на неё во все глаза и вылупились, и хоть бы кто-нибудь попытался помочь! Искусственное дыхание там сделать, или хоть наготу прикрыть. Оторвался я от этого кошмарного зрелища, к Верке-сучке повернулся. Выйду – убью её, суку! Блядина. Лежит, манду свою выставила, ляжки – не обхватишь. Я над нею склонился, послушал – сердце вроде бьётся. Похлопал по щекам – не приходит в себя. Начал я ей искусственное дыхание делать, руки туда-сюда разводить, челюсти разжал, язык вытащил. Уже собирался рот в рот дыхание делать, но тут кто-то меня от неё решительно отстранил. Обернулся, смотрю – врачи наконец пожаловали, да с ментами. Ну, слава Богу, думаю! Теперь пусть сами что хотят, то и делают. Отошёл в сторонку, прислонился к стене – отдышаться не могу. На лестничную клетку дым всё тот же из квартиры валит – жёлтый, вонючий. Кашель пробил. Я сквозь толпу протолкался и на один этаж спустился. В двери тётка стояла – попросил воды мне попить принести. Выпил, чуть полегче стало – но, видно, перенапрягся и дымом этим вонючим отравился. Подташнивает, голова кружится. Тут ко мне мент подошёл. Я-то тоже в форме был – с концерта же торжественного. Только вот раз в году и надеваю. Ещё и фуражку где-то потерял.
– Ты, – спрашивает, – пожар заметил?
– Ага.
Ну, мои данные записал, и как да что там происходило. А мне что-то всё хуже и хуже – чувствую, сейчас вырвет. Поднялся я наверх – там уже обеих баб на носилки положили и навстречу мне попались. Я у людей спросил, не видел ли кто мою фуражку. Мне её какая-то тётка подала, и я следом за носилками вниз пошёл. Только вышел я на улицу – и точно, вырвало. Прямо наизнанку вывернуло. Зато сразу полегчало. Пока до квартиры своей добрался – уже нормально себя чувствовал, замёрз только. Дома мокрую одежду с себя сбросил, в горячую ванну залез, а согреться не могу. Вылез, прямо голый на кухню прошёл, стакан водки из холодильника налил. Проглотил, и назад в горячую ванну – а перед глазами всё титьки обгоревшие да полопавшиеся торчат. Жуткое зрелище. Тут меня развозить начало – вылез, и в кровать. Думал, не засну – а отключился почти сразу.
Утром проснулся – почти нормально себя чувствовал. Пошёл на работу, а где-то после обеда позвонили из прокуратуры, попросили зайти, так как тётка эта умерла, которая с обгоревшими титьками. Ну, я без задней мысли туда и пошёл – а там на меня сразу давай давить! Как, мол, я там оказался? И откуда на двери мои отпечатки пальцев? Дают почитать протокол допроса девки этой – Верки. А она, представляешь, говорит, что это я их поджёг! Я, дескать, хотел трахнуть её мать и её саму, а они мне будто бы не дали. Я их и знать-то не знаю! Так, видел мельком иногда во дворе, даже не здоровался. Я пытаюсь рассказать, всё как было – а следак, козёл, гнёт своё. Что, мол, я там делал, в том подъезде? Короче, ушёл он из кабинета, дальше влетают два мента и застёгивают мне браслеты. И козёл этот тут же – вот постановление об обыске, и вот постановление о заключении меня под стражу, так как я могу, используя своё служебное положение, повлиять на ход следствия. Отвезли меня в КПЗ, заперли в камеру. Одного. Правда, и камерка маленькая – одни двухъярусные нары стоят, да очко, или, как в тюрьме говорят, светка. Тут дня три-четыре вообще не трогали. Потом вызвали в следственную камеру и дают ознакомиться с результатами обыска. Нашли они у меня три патрона от пистолета Макарова, и возбудили на меня 218-ю за хранение огнестрельного оружия и 149-ю, часть вторую, по факту поджога и смерти гражданки такой-то. А я, когда вытаскивал этих баб поганых, даже подумал – вполне ведь могу заработать медаль, «За отвагу на пожаре». Вот, заработал… Правда, вместо медали как бы срок не обломился.
– Нда, интересный рассказ, – Айзеншпис грустно улыбнулся. – И что же, вы не смогли ничего доказать? Ну, там, что вы по времени не могли их поджечь.
– Пытался! Тем более что экспертиза показала, что пожар возник, или как там, начался, с комнаты, а не, как говорили сначала, с коридора. Тогда мне стали втирать, мол, я зашёл, поджёг, а потом вышел, а ключи выбросил.
– Слушайте, а вы сами-то что думаете? Из-за чего там у них пожар возник?
– Судя по экспертизе, их и на самом деле подожгли. Вот только кто и зачем – понятия не имею, – Сан Саныч сник, голову опустил.
– Подождите, подождите! Вы же сказали, что пожар начался с комнаты, и тут же говорите, что подожгли. Что-то тут не вяжется, – Юрий заинтересовался необычным делом всерьёз.
– По заключению судмедэкспертов обе бабы, и мать и дочь, пьяные в дугу были. На допросах Верка говорила – пили одни, а потом легли спать.
– Как же тогда вы могли в квартиру к ним попасть? Как она и следователь это объясняют?
– Да никак. Ключ подделал! – Тренер безнадёжно махнул рукой.
– Интересно получается, – Айзеншпис чуть не присвистнул.
– Угостишь, землячок? – к нему тянулась рука с четырьмя пальцами и одним обрубком.
Юрий достал пачку и сунул в инвалидную руку сигарету. Рук сразу стало десять, потом ещё десять. За пять секунд пачка кончилась, двоим ещё и не хватило.
Чудо случилось на второй день.
Защёлкали, зазвенели ключи в огромной железной двери, и на пороге нарисовался вертухай.
– Айзен… мать твою, Айзеншмысь… Айзеншпис! На выход, с вещами.
– Чего вдруг? – спросил у тренера.
– А я знаю?
– Дядя Саша, если на волю, то я по твоему делу попробую помочь.
– Себе помоги. Удачи.
Интермеццо второе
Приехав из Казахстана в Россию и устроившись на работу шеф-поваром, Алихан долго не мог понять, почему в плов вместо баранины нужно класть рыбу, и потом катать это всё в ролики.
Ускорение вдавило пассажиров в кресла. Самолёт поднялся в воздух, и сразу почти ухнул в небольшую воздушную ямку, но выровнялся. Дальше уже летел ровно, с совсем и незаметными перегрузками. Самолёт был огромен – просто монстр какой-то, причём в центре салона кресла были сняты, и там разместили конструкцию, напоминающую барные стойки в заграничных ресторанах. Вот только бармена с серьгой в ухе и не хватало для полноты картины. А за перегородкой ещё и спальня была с кроватями настоящими – прямо как в сказке какой-то.
Пассажиров на весь громадный борт было совсем немного. Вместе кучковались три старичка, а чуть отдельно – нет, даже совсем отдельно, позади этой барной стойки, ближе к хвосту – сидел молодой человек с горбатым греческим носом и чёрными как смоль волосами, а рядом с ним – веснушчатый и рыжий милиционер по полной зимней форме, с ушанкой и с погонами капитана на широких плечах.
Старички тоже были одеты по-зимнему, но, зайдя в салон, пальто сняли, остались в пиджаках – примечательно, что у всех троих оказались коричневые, хоть и разного оттенка. И даже галстуки у всех были повязаны.
Самый деятельный из старичков, с совершенно седыми, зачёсанными назад волосами и чёрными бровями, был явный грузин – хоть и не повторял через слово «слушай, да», но акцент имелся, да и нос тоже. Далеко не рязанский кнопочкой.
Прочие пассажиры были коротко стрижены и явно хорошо знакомы друг с другом, но всё же разница в возрасте чувствовалась. Одному было около пятидесяти, хоть и начал уже седеть, а второй определённо разменял седьмой десяток, да и давненько разменял.
Минут пять все сидели молча, а потом грузин не выдержал:
– Слушай, да, Андреич, ты мнэ скажи. Там совсем всё плохо, да, что нас ыз гробов подоставали и вызут туда?
– Сам ничего не соображу. Хитрого Михея разве поймёшь! Знаю только одно: Тишков за что берётся, так идёт к цели, все преграды на пути сбивая, как фигуры городошные. Одно олимпийское золото чего стоит.
– Ха! Нэ хочешь лы ты сказать, что он из «Кайрата» надумал сдэлать базовую команду для чэмпионата мыра? – грузин, сидевший через проход от собеседника, попытался даже привстать, но ремень вернул его назад в кресло.
– Нет, там не из кого – либо старики, либо молодёжь, к тому же не слишком перспективная.
– А мы что, не старики? – покрутил головой самый молодой ветеран.
– Всэх нэ записывай, да! Мнэ ещё дэсяток дэвах дай – всэх окучу, – поднял палец к потолку салона «Боинга» грузин, очевидно, призывая изделие американского авиапрома в свидетели.
Молодой старичок прыснул, потом фыркнул, хрюкнул, и наконец заржал в полный голос.
– Чэго, да? Сомнэваешься, да? – схватился за кинжал на поясе джигит. Ни пояса, ни кинжала не было, да и не схватился – только опять попытался вскочить, но вновь был остановлен проклятым ремнём.
– Не, Андро Димитрич, не сомневаюсь. Представил только: стоят десять… Не, дэсять, – спародировал акцент «молодой», – баскетболисток, а ты вокруг ходишь с тяпкой, и по колено им землю нагребаешь.
– Слушай, да, какой тяпкой?!
– Ну, мотыгой. Ты же окучивать их собрался?
Загоготали на весь самолёт уже втроём. Из-за шторки высунулась усатая рожа «проводницы», оглядела веселящихся пенсионеров и вновь скрылась.
– Уморил, Василий… Погоди: не просто стоят-то баскетболистки, а в стартовой позиции, как в спринте. А товарищ Жордания – в футбольных трусах и пиджаке, вот этом, и с тяпкой.
– Ах, вай, бессытыдники, да!
В это время к веселящимся пенсионерам всё же подошёл усатый стюардесс и поинтересовался почти вежливо:
– «Пепси», «фанта», «тархун»? Или вина могу красного налить.
– Мне сказали – накормят, а то с этими срочными сборами да переездом из Рязани я и поесть-то не успел, – первым прекратил ржать и откликнулся на вызов «молодой» Василий.
– Естественно, товарищи, я плов уже поставил разогреваться.
– Плов? Не синюю курицу со слипшимся рисом? – выглянул из-за стойки горбоносый парень.
– Вы бы, гражданин, присели пока – самолёт высоту набирает.
– Насижусь ещё! – махнул рукой похожий на грека человек и вновь исчез за стойкой.
– А выно грузинское? – отстегнулся и Жордания.
– Казахское. Красное полусладкое. По сто грамм для аппетита, – развёл руками усатый бугай.
– Давайте, – за всех решил явно старший тут – Андреич.
– А мне? – опять появилась по-гречески горбоносая личность.
– Вы, молодой человек, тоже футболист? Из какой команды? Я вас что-то не видел раньше, – Борис Андреевич Аркадьев вытащил из кармана очки.
– Из «Динамо», – буркнул молодой человек и канул обратно, явно дёрнутый в кресло рыжим попутчиком.
– Нэсыти! И мэне два плова – я с этыми перэлётами туда-суда, почты двое суток нычего нэ ел, да.
– И мне два, – опять высунулась горбоносая сущность, – я с этими посадками тоже почти сутки не ел.
– Вас легче из самолёта выкинуть, чем прокормить, – проворчал себе под нос майор Миша и скрылся за шторкой. – Нашли, блин прислугу.
– Борис Андреевич, а как думаешь – переходы ведь запрещены во время сезона, или этим разрешат? Ну, не зря же нас туда собирают? – спросил Аркадьева заслуженный мастер спорта Василий Михайлович Карцев.
