Текст книги "Рыцари удачи. Хроники европейских морей"

Автор книги: Александр Снисаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Первыми из бухты выскальзывали маленькие, ярко раскрашенные юркие гребные восьмивесельные суденышки: они указывали безопасный фарватер, а заодно вели разведку. Среди них безусловно были аски – моноксилы, выдалбливавшиеся из цельного ствола ясеня (откуда и название) и имевшие наращенные борта. Эти высокомореходные лодки примерно с V века служили и пиратскими судами, отчего викингов, как уже упоминалось, называли в числе прочих прозвищ аскеманнами. Их строили потом франки и англосаксы, а у норманнов после появления более крупных кораблей аски стали играть вспомогательную роль и где-то в IX или X веке сошли со сцены, вытесненные другими типами.

При виде незнакомого судна они подавали сигнал, после чего парус, мачта, шатры и шест с позолоченным флюгером, указывающим направление ветра, быстро убирались, весь корабль покрывался специально для этой цели предназначенными серыми коврами под цвет воды, и все, кроме нескольких гребцов в носу и корме, низко пригибались, скрываясь за фальшбортом.

Корма средневекового судна, снабженного рулем.

Когда дозорные выясняли обстановку и решали, что опасности нет, все возвращалось на свои места.

Вероятно, боевые корабли имели в корме полупалубу, а над ней еще один помост, своего рода капитанский мостик, служивший наверняка и боевой площадкой: трудно иначе истолковать фразу «Саги об Эгиле» о «верхней палубе на корме».

Конунг, стоя на этом высоком помосте, где было его обычное место, руководил всеми действиями флотилии, прибегая в случае нужды к услугам трубачей.

Корма вообще играла важную роль в корабельной жизни: с нее подавали почетную сходню (вторая спускалась с носа), к ней была привязана спасательная и разъездная шлюпка, всегда следовавшая на канате за судном, к ней подходили лодки гостей, ею же швартовались и сами корабли к береговым сваям или близко растущим у воды деревьям.

Конунга окружала, сомкнув щиты, его дружина. Его легко можно было приметить по блиставшим золотом щиту с гербом и шлему, короткому алому плащу, наброшенному поверх кольчуги и украшенной золотом рукояти меча.

При угрозе нападения с фланга картина мгновенно менялась: по сигналу трубача воины тесно выстраивались вдоль бортов, выставив перед собой сплошную стену щитов, а из-под каждого щита выглядывало острие копья. Корабль превращался в ощетинившегося ежа, и в этих случаях конунг свободно разгуливал по палубе, своевременно оказываясь там, где требовалось его присутствие.

В отличие от античных, норманнские корабли, лишенные тарана, подходили к берегу не кормой, а носом, затем разворачивались к нему бортом и швартовались двумя канатами со стороны суши; с противоположного борта их удерживали якоря. Нос и корма флагманского корабля были обиты толстыми железными листами кверху от ватерлинии – вероятно, съемными, так как в противном случае судно могли бы вытащить на берег разве что великаны, а его осадка сильно ограничила бы район плавания. Эти листы затрудняли работу абордажного отряда: крюки не могли закрепиться на отполированном металле, а если кто-нибудь в прыжке попадал на эту обшивку, он тут же соскальзывал за борт. Абордаж можно было производить только бортом к борту: иначе пришлось бы перелезать через собственный высокий форштевень под градом стрел, камней, дротиков и вообще всего, что подворачивалось под руку.

Перед битвой корабли поднимали знамена и выстраивались в одну линию, причем корабль конунга был в центре ее, а их форштевни связывались канатами: это помогало держать строй, служило профилактической мерой против дезертирства и паники, а также препятствовало прорыву кораблей противника в тыл. Вся эта схема очень напоминает греческий прием защиты от таранной атаки. «Сага о Сверрире» рассказывает, что суда связывались вместе по четыре и по пять и при этом могли передвигаться: викинги «гребли внешними веслами на крайних кораблях».

При сближении с вражескими кораблями на их штевни первым делом метали абордажные крючья, сбивая попутно насадные драконьи головы. В качестве таких крючьев использовались также легкий зуболапыи якорь и «копье с крючком, которым можно было также и рубить». С малых судов, постоянно крутившихся в гуще боя, снизу вверх летели копья, отгоняя людей от борта. На эти копья ловили и тех, кто пытался совершить спасительный прыжок за борт. Этими копьями, а также секирами старались продырявить борта вражеских кораблей, как это делали, например, руссы в битве, описанной Михаилом Пселлом. А из корзины на мачте и из-за высокого форштевня, где было убежище ударных отрядов и лучников, на палубу зацепленного корабля сыпался встречный ливень стрел, дротиков, копий и камней. Спасение от него было единственное – выставить на высоких шестах широкие щиты, сплетенные из прутьев и выступающие за пределы борта.

Эту тактику норманны принесли и на Русь: в «Повести о походе Ивана IV на Новгород в 1570 году» упоминается о том, как «воинъские люди в малых судех ездяху по реце Волхове, со оружием, и с рогатыни, и с копии, и с багры, и с топоры».

Если неприятель не выдерживал натиска и искал спасения на других своих кораблях, канаты, связывавшие носы, перерубались, корабли обходили очищенное судно и приступали таким же манером к захвату следующего. Выждав удобный момент, воины перепрыгивали на палубу противника и завязывали рукопашную. Такому прыжку могла помешать чаще всего высота борта неприятельского корабля. Конунг, помогая своим, тоже стрелял из лука, метал копья, всячески подбадривал, а в преддверии абордажной атаки извлекал из рундука под своим почетным сиденьем мечи и раздавал их экипажу.

Палубный бой начинался в том случае, если противник не мог или не успевал вырубить вместе с деревом наброшенный абордажный крюк или якорь. Схватка начиналась с носа и постепенно перемещалась к корме. Вот как описывает один из подобных эпизодов сага: «Бой шел на носах кораблей, и только те, кто стоял там, могли рубиться мечами, те же, кто находился за ними в средней части корабля, бились копьями. Стоявшие еще дальше метали дротики и остроги. Другие бросали камни и гарпуны, а кто стоял за мачтой, стрелял из лука».

Битва у мачты, водруженной в центре корабля, знаменовала наступление критического момента, и тогда конунг выбегал из-за ограды щитов и личным примером вдохновлял своих людей. Если же дело оказывалось совсем худо, в ход пускалось все, что оказывалось под рукой: «Олав схватил румпель и бросил в этого человека, и попал в голову... так что череп раскололся до мозга»,– бесстрастно передает сага. Или вот еще: «Вигфусс, сын Глума Убийцы, схватил с палубы наковальню, на которой кто-то выпрямлял рукоять своего меча... Он метнул наковальню двумя руками и попал в голову Аслаку Лысому, так что острый конец наковальни вонзился в мозги. До этого Аслака не брало никакое оружие, и он рубил на обе стороны».

После боя – иногда скоро, а иногда и несколько дней спустя (после похорон павших или отхода в безопасное место) – трубили сигнал к дележу добычи. Трофеи делили на четыре части, потом каждую часть – еще на двенадцать, и только затем выделялись персональные доли.

Нагруженные добром победители возвращались в родные фьорды, и слава летела впереди них. Они становились героями саг, передаваемых из поколения в поколение. А павшие в битве отправлялись в последний свой рейс к блаженным берегам на «безразмерном» корабле «Нагльфар», сделанном из ногтей мертвецов. Правит им невидимый для живых великан Хрюм, «и лишь поднимут на нем паруса, в них дует попутный ветер, куда бы ни плыл он. А когда в нем нет нужды, чтобы плыть по морю, можно свернуть его, как простой платок, и упрятать в кошель, так он сложно устроен и хитро сделан», – поясняет «Младшая Эдда». Это – эпос.

Действительность была куда трагичней. Конунга заворачивали в саван, и живые обязаны были взглянуть на мертвеца, чтобы засвидетельствовать его смерть и тем предотвратить обвинения в убийстве или появление самозванцев. Иногда бывало еще проще: «Но Хаки конунг был так тяжело ранен, что, как он понимал, ему оставалось недолго жить. Он велел нагрузить свою ладью мертвецами и оружием и пустить ее в море. Он велел затем закрепить кормило, поднять парус и развести на ладье костер из смолистых дров. Ветер дул с берега. Хаки был при смерти или уже мертв, когда его положили на костер. Пылающая ладья поплыла в море, и долго жила слава о смерти Хаки». Так уходили в более радостный мир морские конунги – морские короли, викинги.

Утонуть викинг не мог никак, если б даже и захотел. Когда он оказывался за бортом, его тут же подхватывала своей золотой сетью богиня моря Ран, жена морского великана Эгира, и уносила все в ту же блаженную страну. У Ран и Эгира были девять дочерей-волн: Химинглеффа (Небесный Блеск), Дуса (Голубка), Блё-дугхадда (Кровавые Волосы), Хеффринг (Прибой), Удор (Волна), Раун (Всплеск), Бюлгья (Вал), Дрёбна (Бурун) и Кольга (Рябь). От них пошло поверье о смертоносном «девятом вале», а еще позднее это число закрепилось в количестве баллов шкалы состояния поверхности моря и шкалы степени его волнения в зависимости от высоты волн. Море часто называли «дорогой Ран», «землей кораблей», «землей киля, носа, борта или шва корабля», «путем и дорогой морских конунгов» и иными подобными эпитетами, а в поэзии одним из десяти хейти моря было «Эгир» и еще одним – «соль», прямой синоним греческого «галс», тоже принадлежавшего поэтам и давшего имя галере.

Викинги, быть может, единственные мореплаватели Севера, пересекавшие обширные водные пространства, не имея компаса, полагаясь на благосклонность Эгира и заступничество Ран. Днем в ясную погоду их вело солнце, ночью – звезды и маяки. Саги свидетельствуют о «солнечном камне»: им, например, владел Олав Святой. С этим камнем он не боялся ни туманов, ни пурги. Как сообщают саги, камень этот опускали в воду, и, плавая в ней, он отражал лучи невидимого солнца. Относительно этого чудо-камня существуют по крайней мере два соображения: либо это дощечка с укрепленным на ней магнитным железняком, либо кристалл исландского шпата, фокусирующего при пеленге на солнце два изображения вследствие поляризации света. Как бы там ни было, он вполне заменял викингам компас или секстан. Широту они определяли посредством солнечных часов – гномона, как это делали греки еще во времена Аристотеля.

Вообще, реальность мореплавания в ту или иную эпоху – понятие весьма относительное. Принято считать, что в дальних рейсах, вне видимости берегов, нужно как минимум уметь вычислять широту и долготу. Однако, как уже было сказано, арабы в то самое время, когда Брандан плыл к своим островам, вообще не имели понятия о долготе и пользовались только вычислениями широты. Португальцы же и испанцы почти тысячелетие спустя решали прямо противоположную проблему. А если даже и научиться вычислять то и другое, куда это наносить? Ведь карты с градусной сеткой появятся еще нескоро, а каждый мореход отсчитывал расстояние от порога родного дома. Не случайно же Роджер Бэкон сокрушался о том, как «медленно растут у западных христиан географические сведения», и полагал, что «надо производить измерения, определять точно положение стран и городов, а для этого необходимо принять какой-нибудь определенный пункт за начало долготы. Можно бы взять, например, на западе западную оконечность Испании, на востоке – восточную границу Индии. География, помимо ее практических приложений, важна и для других наук. Нельзя знать людей, не зная климата и страны, в которой они живут, так как климат влияет на произведения растительного и животного царства и еще более на нравы, характеры и учреждения...». Прозорливость, поразительная для своей эпохи! Или, быть может, хорошая осведомленность: у арабов уже был общепринятый нулевой меридиан: он проходил через Канарский архипелаг – античные Острова Блаженных. А в это же самое время на Люнебургской карте мира 1284 года, обильно уснащенной пояснительными надписями, твердой рукой обозначен Рай (на крайнем востоке), указано местообитание «породы сильных собак» (в Албании) и начертаны прочие такого же рода сведения, дающие путешественникам, по мнению составителя, «правильное направление и приятное наслаждение от созерцания попутных предметов»,– те же климаты, то же животное и растительное царство...

В самом начале XVI века испанский поэт Хуан Боскан писал:

Встревожен шкипер небом грозовым,

но стоит солнцу вспыхнуть на просторе,

он все тревоги забывает вскоре,

как будто почва твердая под ним.

Солнце днем и звезды ночью – недаром их величали «путеводными», поклонялись им и приходили в ужас во время затмений. На солнечном Севере с незапамятных времен определяли широту по длине тени в полдень.

Норманны были третьей великой морской нацией в период становления европейских государств. И они заставили поделиться с собой морем и ромеев, и арабов.

ХРОНИКА ЧЕТВЕРТАЯ.

повествующая о том,

что поделывали христиане, магометане

и язычники в Средиземном море.

После разрыва с Ярославом Византия оказалась лицом к лицу сразу с добрым десятком внешних врагов, не считая врагов внутренних. Узы и печенеги участили свои набеги с Балкан и все чаще форсировали Босфор и Дарданеллы, появляясь у самых ворот Константинополя. Из Средней Азии и Ирана шла другая волна тюркских племен, гонимая монголами и сельджуками,– огузов и туркмен. К ним присоединялись грузины, армяне и кавказские греки. Вся эта орава, разноязыкая и разношерстная, оседала там, куда не в состоянии были дотянуться руки византийских чиновников, смешивалась с местным населением и начинала обзаводиться хозяйством. Византийцы называли их турками, и ни те, ни другие еще не ведали, что в Малую Азию пришли не просто эмигранты, а новые хозяева. На этот раз – навсегда. Но если бы даже ромеи и знали об этом, они уже ничего не смогли бы изменить: варяжской дружины в Константинополе больше не было, а собственных сил катастрофически не хватало.

В 1055 году турки захватили Багдадский халифат, за ним последовали Сирия и Палестина. Египетский халифат по-прежнему оставался в руках арабов. Путь на Восток был закрыт для Европы бесповоротно, лишь одиночки могли проникнуть туда, преодолевая множество опасностей. Императоры, видя, как их владения тают на глазах, шлют в Ватикан депешу за депешей, умоляя защитить восточный оплот христианства от ярости сельджуков. Но папа медлит с ответом, он прикидывает возможные дивиденды. Он размышляет...

Для Ромейской державы наступило смутное время. Бесконечной чередой следовали заговоры и бунты. Верность и честь окончательно уступили место предательству и низости, особенно при дворе. И, как в любой стране, оказавшейся на грани анархии, на ее дорогах появились собственные разбойники, а на побережьях – собственные пираты. Вероятно, они были и раньше, но удельный вес их был столь невысок, что хронисты считали ниже своего достоинства упоминать о них. Теперь хроники ромеев запестрели именами византийских, турецких и иных разбойников. Эти имена замелькали и на страницах мемуаров царствующих особ.

На западе, в Адриатическом море, все больший вес приобретали далматы, именовавшие себя то кроатами, то хорватами, но охотнее всего – сербами. Трирский архидиакон Вильгельм упоминал в 1168 году их «правителей, называемых жупанами», которые «иногда служат императору, а иногда, выходя из гор и лесов, опустошают всю окрестную страну». Но еще за два века до него византийский император Константин VII Багрянородный (913-959) писал об этом могущественном разбойничьем племени, способном выставить одновременно до шестидесяти тысяч конников, до сотни тысяч пехотинцев и до девятисот боевых кораблей – сагин и кундур. «Сагины,– сообщает Константин,– вмещают в себя по 40 человек, кундуры же по 20, а меньшие по 10 человек». Византии на протяжении многих лет пришлось иметь дело с сербами, и особенно много крови попортил ей жупан Рашки (Сербии) по имени Вукан.

В 1090 году, когда империя лихорадочно отбивалась от нашествия северочерноморских племен, фигурирующих в хрониках то как скифы, то как узы, то как кумены, то как мисы, на морской арене появился новый персонаж, громко заявивший о себе с первых же шагов. Это был турецкий эмир, сатрап Смирны (Измир) Чакан, или Чаха (возможно, соотечественник Вукана). Десять лет назад он уже совершал набеги на Азию, был взят в плен фессалийцем Александром Кавасилой и подарен тогдашнему византийскому императору Ники-фору Вотаниату. Оценив незаурядные личные качества пленника, Никифор возвратил ему свободу, даровал титул протоновелиссима (третьего по значению лица в империи) и щедро осыпал милостями. Однако с воцарением Алексея Комнина Чакан попал в опалу, и вот теперь сложившаяся обстановка подсказала ему план мести.

Правильно оценив ситуацию, он решил урвать свою долю пирога со стола дерущихся гигантов. Но для этого нужен флот, а в Смирне его не было. Чакан отыскал в городе человека, сведущего в морском деле, и поручил ему как можно скорее создать эскадру пиратских судов. Именно так: пиратских. Вскоре новый флот был готов к выходу в море. Наряду с множеством обычных боевых кораблей в его составе было сорок крытых парусных боевых челнов, похожих по описаниям хронистов на черноморские камары – традиционные пиратские челны кавказских народов. С этим флотом, укомплектованным опытными моряками и воинами, Чакан серией молниеносных бросков захватил почти без боя Клазомены (Урла), Фокею (Фоча), Митилену (Ми-тилини), Самос, Родос и Хиос. У Хиоса он без особого труда разгромил спешно высланный против него императором сильный флот с большим количеством воинов, возглавляемый Никитой Кастамонитом, и удалился в Смирну на отдых.

Но Алексей Комнин не думал опускать руки; ведь речь зашла о престиже империи и его собственном. Командование вторым флотом он вручил своему родственнику Константину Далассину, и тому удалось захватить хиосскую гавань и осадить город Хиос.

Узнав об этом, Чакан немедленно двинул к острову свой флот, а сам выступил из Смирны сушей во главе восьмитысячного отряда турок. Связав строй своих кораблей толстой цепью, чтобы они держали линию и не ударялись в бегство или, наоборот, не проявляли ненужного лихачества, Чакан начал методичное преследование. Однако на этот раз обстоятельства сложились так, что военные действия были перенесены на сушу. Фортуна отвернулась от смирнского сатрапа, и вскоре Чакан и Далассин вступили в мирные переговоры. Далассин тянул время: он дожидался прибытия с флотом шурина Алексея – прославленного полководца Иоанна Дуки.

Когда Чакан понял, что его водят за нос, он тайком отбыл в Смирну за подкреплениями. Как только об этом донесли Далассину, тот поступил точно так же: в Волиссе – городке на мысе острова Хиос – он набрал корабли со свежим войском, установил на них гелеполы, вернулся к городу Хиосу, захватил его штурмом и, не теряя времени, всею мощью обрушился на Митилену.

Отказавшись от прежних планов, Чакан засел в своей сатрапии, построил новый флот и с этого времени держал в постоянном страхе все приморские области. Свои же бывшие островные владения, отобранные византийцами, он разорил дотла, за исключением Митилены, отдавшейся в его власть добровольно. Поддерживая постоянную связь с печенегами, он исподволь, но настойчиво толкал их на захват Фракийского Херсонеса, а в ожидании этого события переманивал на свою сторону наемников, стекавшихся со всех сторон к Алексею. Делать это было ему тем легче, что зима наступила необыкновенно суровая, и снежные заносы серьезно затрудняли доставку продовольствия в Константинополь. Столица голодала. В пику Алексею Чакан провозгласил себя императором, а Смирну – столицей империи и стал готовиться к походу на Константинополь.

Весной 1091 года Алексей вновь выслал Иоанна Дуку с войском и Константина Далассина с флотом, приказав им одновременным ударом захватить Митилену и затем раз навсегда покончить с самозванным императором, отобрав у него «столицу» – Смирну. Этим указом Чакан был фактически поставлен вне закона. Война с ним кончилась, началась охота на пиратов.

Гарнизон Митилены возглавлял в это время брат Чакана – Галаваца. Понимая, что Галаваце не выстоять против отборных императорских войск, Чакан устремился ему на помощь. Осада Митилены длилась три месяца. Ежедневно – от восхода до заката – византийцы штурмовали стены города, но не продвинулись ни на шаг. На исходе третьего месяца непрерывных боев Чакан предложил Иоанну мир при условии, что ему самому будет дозволено беспрепятственно возвратиться в Смирну. Они обменялись двумя знатными заложниками, принесли положенные клятвы, и перемирие вступило в силу.

Однако Чакан и тут остался верен себе, но не своему слову: под покровом ночи он попытался вывезти с собой в цепях все население Митилены. Обман раскрылся, когда его корабли уже были в море. Одураченный Далассин немедленно устремился за ним в погоню, а Иоанн тем временем захватил весь остальной флот пиратов в момент его отплытия и освободил пленников. Далассину удалось настичь Чакана, многие его корабли он пленил и безжалостно перебил всех, кого сумел отыскать на их палубах. Готовый к такому повороту событий, пиратский вождь пересел в суматохе боя на легкое суденышко и незаметно выскользнул из этой мясорубки. (Точно так же спасся когда-то Митридат: видимо, это была обычная тактика пиратского морского боя.) На берегу его поджидал большой отряд турок, с ним он добрался до Смирны. Радость освобождения была омрачена для него тем, что он узнал здесь о захвате Дукой всех островов, совсем недавно вновь занятых его молодцами. Особенно чувствительна была для него потеря Самоса, взятого приступом.

Но не таков был этот человек, чтобы впасть в отчаяние и опустить руки. Пока византийская армия улаживала очередные недоразумения с Кипром и Критом, пираты спешно строили дромоны, диеры, триеры и легкие суда. Не дожидаясь спуска их на воду, Чакан приступил к осаде города Авида. Однако его поджидал здесь неприятный сюрприз: никейский султан Килич-Арслан ибн Сулейман (он был женат на дочери Чакана) (Вопрос о степени родства Килич-Арслана и Чакана не так прост. Фраза из письма Алексея султану, где упоминается «твой зять Чакан», противоречит указанию на то, что жена султана была дочерью Чакана. В первом случае Чакан должен был быть женат на дочери или сестре Килич-Арслана, но тогда султан не мог быть мужем дочери Чакана. Что они оба были женаты на дочерях друг друга, представляется вовсе невероятным. Остается лишь признать, что либо Алексей был не силен в степенях родства, либо это описка в самом письме или в тексте «Алексиады» и вместо «зять» следует читать «тесть».) не прислал обещанную подмогу, а, напротив, двинул свои войска против него. Чакан не знал тогда, что Алексей направил султану письмо, где, ловко играя на его подозрительности, уверил, что истинная цель пиратов – захват не Византии, которая явно им не по зубам, а турецкого султаната. Дабы выяснить, в чем дело, Чакан послал в ставку султана своего сына Ибн Чакана. Султан встретил шурина по-родственному радушно, напоил за трапезой крепким вином и собственноручно заколол мечом. Чакану пришлось срочно ретироваться в Смирну.

 «Чакан,– пишет в своих мемуарах Анна Комнина,– как своей вотчиной распоряжался Смирной, а некто по имени Тэнгри-Бэрмиш – городом эфесян у моря... Другие сатрапы захватывали крепость за крепостью, обращались с христианами, как с рабами, и все грабили. Они овладели даже островами Хиосом, Родосом и всеми остальными и сооружали там пиратские корабли. Поэтому самодержец решил прежде всего заняться делами на море и Чаканом...»

Был, однако, момент, когда все это отодвинулось на задний план. Опасность шла с запада. Весной 1093 года, когда еще не был усмирен Чакан, против Византии выступили сербы. Их вождь Вукан, «муж, искусный как в речах, так и в делах», по определению Анны Комнины, перешел с войском границу империи и стал опустошать ее приграничные области. После долгих хлопот Алексею, казалось, удалось усовестить его, и они заключили мир в Скопле.

Но ромеи тогда еще плохо знали этого человека. Уже через год Вукан вновь отправился в набег на земли империи. На этот раз Алексей выслал против него своего юного племянника Иоанна с огромной армией, и Вукан вновь запросил мира, покаявшись в нарушении данного год назад слова.

Тем временем он готовился к решительному бою.

Он уже закончил приготовления, когда к Иоанну привели какого-то монаха-перебежчика. Монах раскрыл Иоанну замыслы жупана, но Иоанн счел это провокацией и «с гневом прогнал монаха».

Очень скоро, всего через несколько часов, ему пришлось горько раскаяться в своей недоверчивости. «Вукан ночью напал на Иоанна,– свидетельствует Анна,– и в результате многие наши воины были убиты в палатках, а многие обратились в паническое бегство, попали в водовороты протекавшей внизу реки и утонули. Лишь наиболее храбрые бросились к палатке Иоанна и, мужественно сражаясь, с трудом отстояли ее от неприятеля. Таким образом, большая часть ромейского войска погибла».

Иоанн бесславно возвратился в столицу.

На какое-то время сербы оказались хозяевами положения, и они использовали это преимущество в полной мере. Они не успевали перевозить добычу из Византии в Далматию, а их путь был отмечен пеплом городов и селений, разрушенными крепостями и тучами воронья. Не на шутку встревоженный Алексей самолично выступил теперь против Вукана во главе большого войска, но хитрый жупан вновь, уже в третий раз запросил мира и в третий раз получил его. Он не остановился даже перед тем, чтобы в числе заложников передать императору своих племянников, среди которых был будущий жупан Рашки, преемник Вукана Урош.

Им еще не раз придется впоследствии разыгрывать сцену обмена заложниками и высокопарными клятвами, подписания мира и быстрого забвения всех этих скучных церемоний. Император устал от войн на два фронта, и самым привычным маршрутом ромейских послов в эти годы был путь в Ватикан. Восточный оплот христианства умолял о помощи оплот западный.

В 1095 году папа Урбан II наконец откликнулся на призывы Алексея. 26 ноября на соборе в Клермоне он выступил с большой речью, густо замешенной на религиозном фанатизме и пересыпанной напоминаниями о славных деяниях предков.

Момент был выбран удачно: в 1085 году кастильцы отобрали у мавров Толедо, а незадолго до открытия собора, 15 июня 1094 года, испанский рыцарь Родриго Диас де Бивар торжественно вступил с отрядом в Валенсию и стал ее правителем, соединив в своем имени арабское «Сид» (мой господин) и испанское «Кампеадор» (воитель).

«Песнь о Сиде» тогда еще не была написана, но страстям не следовало дать остыть. Однако перед папой были не только рыцари (тех и не надо было уговаривать), и едва ли эта речь возымела бы желаемое действие на умы расчетливых овернских крестьян, меньше всего помышлявших о бранных подвигах, если бы не одно примечательное место в ней, яркое и доходчивое: «Земля, которую вы населяете,– разглагольствовал Христов наместник,– сдавлена отовсюду морем и горными хребтами, и вследствие того она сделалась тесною при вашей многочисленности: богатствами она необильна и едва дает хлеб своим обрабатывателям. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и пожираете, ведете войны и наносите смертельные раны.Теперь же может прекратиться ваша ненависть, смолкнет вражда, стихнут войны и задремлет междоусобие. Предпримите путь ко гробу святому: исторгните ту землю у нечестивого народа и подчините ее себе».

Все это было чистой правдой, по причине перенаселенности и междоусобиц начинались много веков назад и финикийская, и Великая греческая колонизация, хотя аудитория папы вряд ли об этом подозревала. Это правило исправно действовало и в Средние века. Хорса и Хенгист, например, прибывшие в Британию из Саксонии, на вопрос Вортегирна о причине перемены мест отвечают без обиняков: «А обычай у нас таков, что когда обнаруживается избыток жителей, из разных частей страны собираются вместе правители и велят, чтобы юноши всего королевства предстали перед ними. Затем они по жребию отбирают наиболее крепких и мужественных, дабы те отправились на чужбину и там добывали себе пропитание, избавив таким образом родину от излишних людей».

Но была и еще одна причина, почему папа не моргнув глазом отправил за тридевять земель цвет европейского рыцарства: из бурлящего котла, каким была тогда Европа, нужно было срочно «выпустить пар». Ни у папы, ни у европейских монархов не было, да и быть не могло, уверенности, что какой-нибудь бойкий витязь не предъявит завтра, и не без основания, права на тиару или корону: ведь короли были не просто первыми, а лишь первыми среди равных. У них не могло быть гарантии, что кто-нибудь не собьется со счета. Дальнейшая история Европы показала, что так оно и вышло.

Спасение святынь началось летом следующего года с неслыханного до той поры погрома зажиточных иудейских граждан в Кёльне и Лотарингии. Хронист Альберт Аахенский пишет, что в Кёльне начинающие крестоносцы «переранили и изувечили почти всех самым бесчеловечным образом, срыли их дома и синагоги и разделили между собой множество денег. Устрашенные такими жестокостями, иудеи в числе 200 бежали и ночью переплыли на судах в Нейсе; но встреченные пилигримами и крестоносцами были все умерщвлены и ограблены, так что не спаслось ни одного человека». Постояв таким образом за веру, а заодно устранив временные финансовые затруднения, бесчисленные отряды французских, английских, фламандских, лотарингских и прочих искателей приключений с нашитыми на одежду красными крестами переправились через Босфор и двинулись на Иерусалим, оставив за собой опустошенные амбары Константинополя.

Крестоносцы. Средневековая миниатюра.

Главной ударной силой Первого крестового похода на море была огромная объединенная флотилия фризских пиратов, пополненная разбойничьими судами чуть ли не всех европейских портов, особенно Генуи. По данным папской канцелярии, едва ли, впрочем, достоверным, в этом походе участвовало до трехсот тысяч человек.

Казалось, весь мир разом пришел в движение, как во время Великого переселения народов. Грань между рыцарем и разбойником, купцом и пиратом вновь стала столь же неясной и условной, как между награбленным добром и военной добычей. Алексей скорее, чем он сам мог бы еще недавно предположить, пожалел об отправленных в Ватикан письмах, но было поздно. Джинна выпустили из сосуда, и направление ему указал сам византийский монарх.

Империя таяла прямо на глазах. После набегов печенегов, турок и десятков других племен она сохраняла свое былое величие лишь в летописях и хрониках. Ко времени Первого крестового похода Малая Азия окончательно отпала от нее и перешла к сельджукам, кроме области Трапезунта. Как никогда, она оправдывала теперь название «Греческая империя», и не только по языку и религии. Северная ее граница шла по Дунаю и захватывала юг Крыма, западная плавной дугой соединяла Белград и Скодру и далее к югу послушно повторяла очертания Греции и всех ее островов, замыкаясь у Константинополя.