Текст книги "Флавиан. Восхождение"

Автор книги: Александр Протоиерей (Торик)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 28. Восхождение. Вершина

Наверное, только под впечатлением от чудного происшествия с Эдуардом нам удалось провести в пути еще два с половиной часа, дойти до вершины и остаться в живых.

Иначе не объяснить, как мы вообще смогли все-таки взойти туда. В почти полной темноте мы карабкались по камням по еле видной, а порой и просто пропадающей тропе... Никто из нас не сорвался и не громыхнулся вниз с этой тропы-карниза, нас не сдуло оттуда возникшим за поворотом склона сильнейшим восточным ветром.

Я двигал руками и ногами абсолютно на автомате, нащупывая, куда наступить, чтобы под ребристой подошвой оказалась твердая опора, на которую можно было бы перенести тяжесть тела, чтобы сделать следующий шаг. Одновременно действуя, словно тростью слепого, поочередно двумя палками, я выбирал опору для рук, балансируя на торчащих отовсюду камнях и камушках тропы.

В ушах гудел все усиливающийся ветер, сердце колотилось, как обезумевший зверь, в грудной клетке, ноги периодически сводило судорогой, они подкашивались в самый неподходящий момент.

И, несмотря на все это, я был счастлив. Какое-то особое чувство переполняло меня, и каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой своей души я ощущал полноту жизни, особый смысл этого вползания на гору на пределе душевных и физических сил.

Я чувствовал, что сейчас, на этих выветренных веками и истоптанных тысячами паломнических стоп камнях, я получаю нечто несопоставимо большее всем затраченным мною силам. Нечто неохватное моим заторможенным от усталости умом, что я могу получить только здесь и только так, нечто столь ценное для меня, что ради этого стоило и стоит продолжать карабкаться наверх, полубессознательно повторяя:

– Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! Господи! Иисусе Христе...

Еще не дойдя до вершины, не зная, что там вообще есть, я уже чувствовал, что не смогу за этот подъем охватить все то, что изобильно изливается сейчас на меня в невидимом духовном пространстве. Я понял, что должен буду прийти сюда еще один раз, а может быть, и не раз.

Про Флавиана я вообще молчу. Сколько раз он в изнеможении просто ложился вдоль тропы на этом самом карнизе, не чувствуя впивавшихся в измученное тело острых мраморных осколков. Сколько раз я думал: «Все! На этот раз он уже не встанет!» – и прислушивался к его хрипящему дыханию. Но он вставал и снова карабкался по бесконечно тянущемуся вверх серпантину до тех пор, когда, повернув за очередной кусок скалы, мы вдруг не наткнулись на сидящего под ним отца Димитрия и свернувшегося рядом с ним калачиком в спальном мешке Владимира.

– Отец Димитрий! Это вы? – воскликнул Игорь. – А где же вершина, далеко еще?

– Нет, вот она, за этим камнем! – Лао Ди, кротко улыбнувшись, показал пальцем куда-то себе за плечо. – Просто мы с Володей решили, что первым на нее должен взойти отец Флавиан! И ждали вас здесь.

Сил говорить уже не было. Игорь молча посторонился, пропуская вперед батюшку. Тот нетвердой походкой, повисая руками на гнущихся под его тяжестью палках, проковылял мимо отца Димитрия и пробужденного им Владимира и зашел за выступ скалы. Мы пошли за ним.

Перед нами, освещаемый неярким светом наших фонариков, возник фасад маленького здания, снаружи напоминающего сложенный из шлакоблоков гараж с крошечным окошком посередине. Перед ним была невысокая, по пояс, стенка, сложенная кое-как из камней без раствора. Справа от постройки, вплотную примыкая к ней, возвышался известный по многочисленным фотографиям в публикациях об Афоне «русский крест» на крупном камне – самой высокой точке Афона. «Русский», потому что принесен и установлен был здесь в 1897 году шестью русскими монахами.

Мы осторожно обошли это строение слева по узкой, меньше метра в ширину, каменной дорожке, левее которой начинался падающий в бездонную пропасть обрыв. С обратной стороны здания, западной, был вход в виде простой дощатой, выкрашенной облупившейся синей краской двери с прибитой к ней толстой веткой, исполняющей роль дверной ручки. Справа от двери на стене строения, на высоте груди, был прикреплен мраморный крест, вырезанный в виде разного размера полусфер с темным каменным кружочком в середине.

Маленькая площадка перед входом была отгорожена с севера и запада двухметровой каменной стеной, на внутренней стороне западной стены висел небольшой, русский по форме колокол. Это и был, как мы поняли, храм Преображения Господня – Метаморфоза, храм, в котором, по пророчествам некоторых афонских старцев, будет совершена в антихристовы времена последняя на земле Божественная литургия.

Вся площадка перед входом в храм была наполнена лежащими на «пенках» и просто в спальных мешках паломниками, их было не меньше шести-семи человек. Наш Владимир немедленно расстелил свой спальник, из которого его заставило вылезти наше появление, на свободном месте, рядом с ним устроился в своем спальнике Эдуард. Игорь вытащил из рюкзака какое-то старое суконное одеяло и, завернувшись в него, пристроился между Владимиром и Эдуардом. У нас с Флавианом и у отца Димитрия спальников не было, мы решили войти в само здание храма.

Дверь, открывавшаяся внутрь, поддалась с трудом, за ней явно кто-то лежал, и мы его побеспокоили своим бесцеремонным вторжением. Но деваться нам было некуда: оставаться в промокшей от пота одежде на сильнейшем ветру было самоубийством, и мы пренебрегли политесом. В храме было темно и ничего не видно, пришлось включить один фонарик, направив его, чтобы никого не ослепить, в потолок.

Зрелище, представшее нашим глазам, было по-киношному ирреальным.

Само помещение было общей площадью не более тридцати квадратных метров. В восточной части стоял простенький, неказистый иконостас, а вдоль северной и южной стен были устроены такие же простые стасидии грубой работы. Все пространство пола от иконостаса до двери, куда мы протиснулись, войдя внутрь, было устлано телами спящих – как в спальниках, так и просто на подстилках, укрытых куртками, покрывальцами, тряпками – паломников. Нам лечь уже просто было некуда.

Наше появление разбудило некоторых спящих. Высунув головы из спальных мешков, три человека обозрели наши жалкие фигуры, привалившиеся в изнеможении к западной стене. Затем переговорили о чем-то между собою шепотом, как мне показалось, на немецком языке, молча встали, взяли свои спальники с пола, освобождая нам свои места на полу, и, так же молча, ушли спать на улицу.

«Вот оно, христианство в действии», – последнее, что я успел подумать, проваливаясь в забытье между отцом Димитрием и Флавианом, вместе со мной рухнувшими на освободившийся пол.

Впрочем, спать нам пришлось недолго. Часа через три в окошке забрезжил рассвет, и на полу началось шевеленье. Кто-то начал вставать, выходить на улицу, возвращаться, понемногу пробудились и все остальные, включая нас. Народ повставал с пола, свернул рулончиками свои туристические подстилки-пенки и засунул их под стасидии.

Затем греческая часть паломников, а их оказалось большинство, начала молиться. Священника среди них не было. Греки, по виду самые простые рыбаки или крестьяне, невысокие, коренастые, с обветренными лицами и мозолистыми руками, молились просто и искренне. Прилепив на стоящий в углу у иконостаса убогий подсвечник несколько восковых свечей, они достали какие-то книжки, очевидно молитвословы, и начали петь молитвы.

Мне приходилось уже многократно слышать греческое «византийское» церковное пение, причем в исполнении лучших афонских монашеских хоров; Ватопедского «живьем» и Симонапетровского на аудиодиске, не считая богослужений, на которых мы успели побывать в других греческих обителях. Это пение прекрасно.

В эпоху моей юности, в период увлечения такими коллективами, как Deep purple, Led Zeppelin и Rainbow, я понял простую вещь. Хорошая песня та, которую ты можешь слушать и получать эстетическое удовольствие, даже не зная языка поющего и не вникая в смысл текста. Сама музыка и эмоции вокалиста либо цепляют тебя за душу, либо нет.

Впоследствии, когда вместо хард-рока, джаза и симфонической классики я начал слушать церковное пение и собирать записи понравившихся мне хоров, я обнаружил, что и здесь работает тот же принцип.

Оказалось, что мне легче молиться под пение греков или даже православных арабов из Иорданской церкви, хотя я не разбирал там ни единого слова, чем под пение высокопрофессиональных отечественных церковных певчих с их разлюли-малинистым бортнянско-ведельским репертуаром.

Правда, самыми любимыми записями были у меня подаренные Флавианом на кассетах, начала восьмидесятых годов, записи будничных служб Псково-Печорского и еще некоторых других русских монастырей. Такой искренней молитвенности малоискусных в «партесе» монахов-певчих я не слышал больше нигде и никогда.

И вот сейчас, стоя в углу в грубо сделанной стасидии Преображенского храма на вершине Святой горы, я вдруг снова услышал те непередаваемые искренние молитвенные интонации, зазвучавшие в «деревенском» пении простых греческих паломников. Словами этого не передать. Этого можно только сподобиться.

Мне повезло, я сподобился. Слава Богу! Помолившись с полчаса, греки собрали свои пожитки и, неуклюже раскланявшись на прощанье с нами, остающимися, покинули храм. Молиться начали немцы. Теперь я уже точно знал, что это немцы, поскольку их молитва шла на знакомом всему миру немецком языке.

Немцы были пожилые, высокие, подтянуто-спортивные, ухоженные, но без раздражающей холености. Их было трое. Верующие немецкие христиане прошедшей ночью без показухи, естественным движением души, показали нам, что такое христианство в действии, уступив обессиленным русским свое место в непродуваемом пространстве нагретого дыханием спящих храма.

Вероятно, о таких христианах говорил Христос в притче о Страшном суде: «Придите ко Мне возлюбленнии! Ибо, когда Я вошел к вам изможденным и обессиленным, вы уступили Мне свое место для отдыха...» Извиняюсь, наверное, я не совсем точно процитировал.

Немцы молились минут пятнадцать, затем деликатно отошли к западной стене храма и заняли там места в стасидиях, уступая нам пространство для молитвы.

Флавиан надел епитрахиль, по традиции всех афонских храмов висящую на «царских вратах», вторая епитрахиль для отца Димитрия нашлась на гвоздике в алтаре, взятое с собою кадило даже не пришлось доставать из сумки, так как в алтаре нашлось «местное», уголь и ладан, правда, использовали наши.

Никогда не думал, что придется алтарничать в таком месте, но пути Промысла Божьего непостижимы. И я, и Игорь, и Владимир оказались «поющими». Так что молебен, а за ним и панихиду, мы отслужили вполне чинно и благолепно по форме. Про молитвенность же нашей службы лучше не буду рассказывать, это интимное, словами все равно не передать. На «Со святыми упокой» слезы показались даже у не знающих ни русского, ни церковнославянского языков немцев. Хорошо помолились – слава Богу и за этот Его дар!

ГЛАВА 29. Восхождение. Метаморфоза. Orthodox

Наша общая молитва в храме Преображения на вершине Святой горы словно поставила точку над «i» в некоем духовном процессе, невидимо совершавшемся нами и с нами в течение всего нашего восхождения на Афон.

Я не знаю, как это объяснить, но я очень ясно ощутил, что я, пропевший последнее «аминь» и пошедший в алтарь вешать на гвоздик простенькое закопченное кадило, был уже не тот я, что разжигал это же кадило час назад перед начальным батюшкиным возгласом «Благословен Бог наш!..».

И уж тем более не тот, что сошел вчера с парома на пристань Святой Анны и начал восхождение по усыпанным мулашечьим навозом бетонным ступеням.

Что-то произошло во мне, что-то изменилось, точнее будет сказать – преобразилось!

Наверное, за этим и привел меня сюда Господь, наверное, потребность в этом и гнала меня вчера по камням в темноте все выше и выше, пока не привела сюда, в этот маленький, совсем ничем не примечательный бедный храмик.

Кроме того, что он стоит на вершине Святой горы, кроме того, что он венчает собой удел Пречистой Божией Матери, кроме того, что ему уготована особая роль перед кончиной мира, кроме того, что именно в нем я ощутил то, чего не ощущал никогда доселе – удивительный благодатный мир в душе.

Мир и тихую радость о Боге, уверенное ощущение непоколебимости Божьей любви к Своему Творению, и ко мне в частности.

Я – Божий! Не свой собственный, не чей бы то ни было вообще, а только – Божий! И Он – мой! Мой Бог, мой Отец, мой Спаситель, мой самый лучший Друг, и Он никогда не перестанет быть моим, пока я хочу этого, пока я сам не откажусь от этого свойства – быть Божьим!

Я понял, что это пришедшее ко мне знание и это новое состояние души никто и ничто отныне не сможет у меня отнять. Это теперь мое сокровище, неотъемлемое, непреходящее, вечное. Я не могу его потерять, я могу только добровольно, сознательно отказаться от него, но и тогда память о том, что испытал я на вершине Святой горы, не покинет меня, но станет тем огнем, который будет жечь мою душу во веки веков. Огнем Божьей любви.

– Батюшка! Леша! Ребята! – послышался голос Игоря из раскрытой на улицу двери. – Идите сюда, посмотрите!

Мы вышли наружу и замерли.

Земли не было. Не было Святой горы, не было окружающего ее моря, не было ничего, кроме неба. Мы стояли на небе!

Прямо от фундамента храма Преображения и на необозримое расстояние вокруг простирались ослепительные, золотисто-белые в лучах только что взошедшего солнца облака!

Храм был крошечным островком среди океана сказочно красивых, пушистых, нежно колышущихся облаков.

Мы все – Флавиан, отец Димитрий, Игорь, Владимир, Эдуард, три пожилых немца и я – были «островитянами», «небожителями», словно баловни-дети, проснувшиеся в день своего рождения в устроенной им любящим родителем сказке!

Сколько продолжалось это «стояние на облаках», сказать трудно, времени в тот момент не существовало.

– Do you speak English, Father? (Вы говорите по-английски, отец?) – обратился один из немцев к Флавиану.

– Yes, but little (да, но немного) , – ответил Флавиан.

– Father, we would like to thank you very much for your prayer! We know for sure that God was with us then! (Мы хотим сказать большое вам спасибо, отец, за вашу молитву! Мы точно знаем, что Бог был с нами в тот момент!) – сказал тот немец и поцеловал Флавиану руку. Два других немца последовали его примеру.

– Are you orthodox Christians? (Вы православные христиане?) – поинтересовался я у заговорившего с Флавианом немца. – What is your name? (Как вас зовут?)

– Oh! Yes! Yes! We are all orthodox Christians! (О да, да! Мы все православные христиане!) – закивал немец. – My name is Gerhard, this is my brother Klaus, and this is our friend Martin! Me and my brother are Catholics, Martin is Lutheran! We are all orthodox Christians! (Меня зовут Герхард, это мой брат Клаус и наш друг Мартин! Я и мой брат католики, Мартин – лютеранин! Мы все православные христиане!)

– Что он сказал? – спросил Игорь.

Я перевел. Мы все переглянулись.

– Однако! – сказал Игорь. – Кто же тогда в их понимании «неправославные»?

– Не знаю, может, сайентисты какие-нибудь или кришнаиты, – предположил я.

– Ну, по делам-то дай Бог, чтобы все «православные» были такими, как эти ребята, – вздохнул Флавиан. – Такой «момент истины», какой был с ними сегодня ночью, дорогого стоит.

– I am a dentist (Я зубной врач), – улыбнулся Герхард. – I treated Putin! (Я лечил Путина!)

Я перевел.

– Президента? – удивился Игорь.

– Он сейчас премьер-министр, – уточнил Владимир.

– Все равно что-то крутовато! – усомнился Игорь.

– Я думаю, что он лечил Путина в Германии, когда тот в молодости там работал, – предположил отец Димитрий.

– Наверное, так, – согласился Флавиан.

– Thank you for our Putin! (Спасибо вам за нашего Путина!) – сказал я Герхарду. – Well done! (Это была хорошая работа!)

Немцы, а за ними и мы довольно заулыбались.

Облака вокруг нас стали понемногу опускаться и рассеиваться, показалась вся площадка вершины. Пора было начинать спуск.

Трудно вспомнить другое такое место, откуда мне так не хотелось бы уходить, как тогда от храма Преображения. Но я твердо знал, мне необходимо будет сюда вернуться. И я сюда еще вернусь.

Мы собрались, распрощались с «православными» немцами, которые остались еще на какое-то время, чтобы добросовестно, по-немецки, сфотографировать все на вершине, и отправились вниз.

Облака спускались впереди нас, опережая нас метров на двести, понемногу обнажая розово-золотые в лучах солнца камни вершины. Спускаться было гораздо легче, требовалась только внимательность при постановке ноги на скользкие от облачной росы камни тропинки.

И тут, действительно, наши горные палки сыграли весьма важную роль. Будучи вытянутыми на максимально доступную длину, наши телескопические посохи хорошо помогали удерживать баланс тела при спуске, особенно на сложных участках тропы, каковых там встречалось немало.

Теперь, в отличие от подъема, когда основная нагрузка приходилась на бедренные мышцы, напротив, икры приняли на себя главный удар. Сперва это не особо ощущалось, на общем фоне радости от всего пережитого, но уже при подходе к Панагии ноги стали напоминать о себе. Особенно Флавиану, хромота которого начала всем бросаться в глаза.

Когда нам оставалось до Панагии каких-нибудь триста – триста пятьдесят метров, снизу нам навстречу начал подниматься небольшой караван из нескольких мулов, груженных мешками с цементом и каким-то строительным инструментом, и следующих за мулами строителей-албанцев числом человек десять.

Мы посторонились, пропуская их мимо себя наверх, благо ширина тропы уже позволяла это сделать без проблем.

– Игорь! – обратился я к нашему спецназовцу-послушнику. – Ты тут теперь «местный», объясни мне, пришельцу, эти строители-албанцы христиане или мусульмане? Что-то крестов я на них не заметил!

– Скорее всего, мусульмане, – ответил Игорь, – говорят, встречаются среди албанцев-рабочих на Святой горе и христиане, только я таких не видел пока!

– Скажи, – не унимался я, – а какая нужда афонским монастырям нанимать мусульман на работу по строительству и ремонту христианских церквей и монастырей? Неужели строителей христиан не хватает?

– Ну почему, – ответил Игорь, – есть и строители христиане, грузины например. Они в основном всю деревянную работу делают, балконы, стропила, обрешетку, это у них традиционное мастерство в Грузии. Работают и украинцы, и молдаване, и румыны. Греки тоже работают. Просто говорят, что албанцы – хорошие мастера именно по камню, да и дешевые они работники...

– Ох! Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной! – вздохнул о чем-то своем Флавиан.

– Понятно... – протянул я.

Мы спустились к самому зданию скита.

– Заходить будем? – спросил я у Флавиана.

– Зачем? – спросил в ответ он. – Как я понимаю, там сейчас просто строительная общага, ни храма, ни святынь нету!

– Ну да, ты прав! – согласился я.

Мы присели передохнуть на каменный фундамент.

Эдуард был молчалив и задумчив.

– Брат Эдуард! – решил я вывести его, как мне показалось, из грустного настроения. – Что-то ты нынче загрустил?

– Что ты, Алексей, – в первый раз обратился ко мне на «ты» Эдуард, – я совсем не загрустил! Я просто все время думаю о ней! – Он вынул из кармана и показал мне подаренную ему Флавианом икону «Игумении горы Афонской». – Она прошла мимо меня прямо вот здесь, мне никогда никто на Западе не поверит! Все подумают, что я сошел с ума или делаю себе пиар!

Эдуард поднялся и показал рукой место, где ступала нога Богоматери.

– Если бы я сразу понял, что это она! – Он встал на колени и поцеловал камни, по которым прошли стопы Пречистой Девы.

– И что бы ты сделал? – спросил его Владимир.

– Не знаю, – искренне и растерянно ответил Эдуард.

– Слава Богу за все! – перекрестился отец Димитрий.

Мы все перекрестились вслед за ним.

– Смотрите, – позвал нас Владимир, – еще один караван с погонщиком.

Мы обернулись.

Действительно, снизу из ущелья поднялся и направился в нашу сторону караван из связанных между собою веревкой, один за другим, семи мулов, ведомых идущим впереди молодым парнем в спортивных штанах, стоптанных китайских кроссовках, потертой джинсовой куртке и черной вязаной шапочке.

Подойдя к нам, он заговорил с отцом Димитрием на ломаном греческом языке.

– Наверное, тоже албанец, – заметил Владимир, – тоже креста не носит.

– И чего он от нас хочет, – спросил я отца Димитрия, когда тот, кажется, наконец понял, о чем говорит этот караванщик.

– Он предлагает погрузить наши рюкзаки на мулов и за двести евро спустить их до набережной, чтобы мы могли идти налегке.

– О'кей! – сказал я. – Только не за двести, а за сто! Жирно ему будет на монастырских мулах такие деньги зарабатывать, тем более на спуске! Да и рюкзаки у нас не особо тяжелые, не сравнить с мешками цемента, которые мулы наверх таскают.

Отец Димитрий что-то сказал албанцу. Тот согласно закивал.

– Он согласен, – подтвердил отец Димитрий.

– Я так и думал, зря, что ли, он сюда поднимался! – Во мне проснулся деловой человек. – Отец Димитрий, скажите ему, что я дам ему еще сто, если он спустит к набережной на муле отца Флавиана!

Флавиан удивленно уставился на меня.

– Ты чего это Леша, придумал?

– Небольшую увлекательную верховую прогулку для вашего преподобия! – улыбнулся ему я. – А то я не вижу, отче, как ты уже сейчас хромаешь-ковыляешь! Сколько ты еще сам пройти сможешь? Мы, конечно, хоть и не мулы, но дотащим тебя до арсаны, если понадобится, но мулы все-таки для этого и предназначены! Да и должен же кто-то присмотреть за нашими рюкзаками во время их транспортировки, а то я честному выражению лица этого «караванщика Али» не очень доверяю!

– Он прав, батюшка! – поддержали меня все остальные. – Вам действительно лучше спуститься на муле! Да и мы быстрее сможем спуститься, может быть, на паром в сторону Дафни успеем!

Под напором коллектива Флавиан вынужден был сдаться.

Как мы усаживали его верхом на деревянное седло – песня особая! Как говорят сейчас, «жесть»! Главное, усадили! Головному мулу потерто-белого цвета, которому досталось транспортировать драгоценный для меня груз Флавиановых ста сорока килограммов, эта работа явно не понравилась.

Но погонщик, называвший этого мула необычным именем Зебро, все-таки смог привести четвероногого подчиненного в состояние послушания, и, получив деньги вперед, шустро отправился со своим караваном вниз.

– Ну, я хоть теперь за батюшку спокоен! – вздохнул я с облегчением. – Да и мы теперь пойдем налегке пошустрее!

– Наверное, все-таки не надо было ему деньги вперед отдавать, – вздохнул чем-то обеспокоенный отец Димитрий.

– Да там же батюшка! – успокоил его я.

И мы налегке отправились вниз.