Текст книги "Это было в Ленинграде. У нас уже утро"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)
– Да, – ответил через переводчика Сато. – «Сэйсан Гёкай» представляет собою объединение на паях многочисленных мелких хозяйств, осуществляющих добычу морепродуктов. Это объединение принимало от ловцов всю их продукцию и направляло её либо для немедленной реализации, либо для соответствующей переработки. Непосредственной обработкой сырца объединение не занималось. Второе общество, «Сейдзо Гёкай», скупало ловецкую продукцию у «Сэйсан Гёкай» и перерабатывало её на собственных предприятиях. Добычей оно не занималось. Третье общество, «Сэйсан Синко», занималось и добычей и обработкой.
Сато говорил не останавливаясь, точно речь его была заранее подготовлена. Переводчик едва поспевал за ним. На Доронина обрушились названия японских фирм, акционерных обществ, городов, деревень. Он попытался сосредоточиться, не дать запутать себя, уяснить главное, но это ему не удавалось.
– Пусть он говорит медленнее, – попросил Доронин, – и переводите короткими фразами. Спросите его, чем фактически располагает сейчас рыбная промышленность на Южном Сахалине.
Сато ответил, что после эвакуации и ущерба, нанесённого рыбному хозяйству войной, он не может охарактеризовать состояние этого хозяйства.
– Так, – сказал Доронин, – тогда вернёмся к организации. – Он хотел добиться ясности хотя бы в одном вопросе. – Вот это самое «Сэйсан Гёкай» – я, кажется, правильно говорю? – объединяло рыбаков, так я вас понял?
Сато поклонился.
– Оно собирало продукцию, добытую рыбаками, и затем продавало её другому обществу… как его там?
– «Сейдзо Гёкай», – подсказал переводчик.
– Вот именно, «Сейдзо»… Кстати, кто входил в это «Сейдзо»?
Сато ответил, что «Сейдзо Гёкай» было объединением предпринимателей, скупавших и перерабатывавших рыбу.
– Могли ли рыбаки продавать свою продукцию кому-либо другому?
Сато отрицательно покачал головой.
– Как перерабатывалась продукция? Что преобладало: консервы, соления?
Когда Полухин перевёл этот вопрос Доронина, Сато взглянул на него, как показалось Доронину, с недоумением, потом чуть улыбнулся, покачал головой и ответил, что преобладали не консервы и не соления, а тук, удобрительная мука, на которую перерабатывалось почти восемьдесят процентов улова.
– Вы точно перевели? – сказал Доронин. Переводчик обиженно пожал плечами.
– Значит, насколько я понимаю, восемьдесят процентов всей добываемой рыбы шло не в пищу людям, а сушилось и перемалывалось на удобрения? Почему же это?
Сато ответил, что рыбы было очень много и стоила она очень дёшево, а тук получался отличный…
– Послушайте, – все ещё недоумевая, сказал Доронин, – не хотите ли вы сказать, что ваша Япония была страной изобилия? Может быть, у вас там молочные реки текли и никто не голодал?
Сато ответил, что, к сожалению, в последние годы в Японии жилось хуже, чем в давно прошедшие счастливые времена.
– Так почему же, – воскликнул Доронин, – огромное количество первоклассной, да ещё дешёвой, как вы говорите, рыбы шло на удобрения?
– Обработка рыбы для пищевых целей обходится несравненно дороже, чем переработка её на тук. Это коммерчески нерентабельно, – пояснил Сато.
– Ну, а если бы рыбаки сами наладили переработку рыбы и продавали её несколько дороже непосредственно потребителям?
– Этого не могло быть, – ответил Сато. – Рыбаки могли сдавать улов только «Сейдзо Гёкай», объединению предпринимателей. У рыбаков не было и не могло быть обрабатывающей промышленности…
– Так… – задумчиво сказал Доронин.
Теперь ему, по крайней мере, стало ясно одно: рыбаки находились в полной экономической зависимости от организации предпринимателей, скупавшей их продукцию. «Сейдзо Гёкай» монополизировала право реализации морских продуктов для того, чтобы их фактически уничтожать. Она же диктовала и приёмные цены.
«Вот он, капитализм!»-подумал Доронин. То, что он раньше знал лишь по книгам, теперь возникало перед ним реально, во всей своей дикости, бессмысленности и преступности.
Всё, что сейчас окружало его, было чуждо, непонятно и враждебно ему: и этот японец с длинной желтоватой, словно пергаментной, физиономией, и эта комната, в которой бесшумно раздвигались стены и нельзя было знать, что делается у тебя за спиной. И самое главное, чужды, непонятны и враждебны ему были те страшные, нечеловеческие отношения между людьми, которые воплощал собой этот вкрадчивый, приторно вежливый человечек.
Теперь Сато говорил уже по своей инициативе.
– Он рекомендует вам, – начал Полухин, – оставить пока все, как есть, не производить никакой реорганизации. Объединение «Сейдзо Гёкай» согласно поставлять рыбу русскому правительству…
– Так, так, – покачав головой, тихо сказал Доронин. – Но разве ваша фирма, эта самая «Сейдзо», до сих пор располагает средствами, чтобы оплачивать рыбакам их труд?
– Он говорит, что ваша последняя фраза основана на незнании японской психологии. Побеждённый японец будет все делать для победителя. Приказ победителя священен. В нём выражается верховная воля. В японской религии или, точнее, философии – синтоизме, есть ритуал, называемый «охарай» – великое очищение. Сознающие свою вину японцы должны принести жертву, тем самым они очистятся. Японцы виноваты перед своим императором за поражение в войне. Поэтому они должны приносить искупительные жертвы. Они будут безропотно выполнять все приказы русских. Фирма «Сейдзо Гёкай» могла бы отбирать у рыбаков всю продукцию и за небольшое комиссионное вознаграждение передавать её русским.
Доронину пришла в голову озорная и вместе с тем недобрая мысль. Он спросил:
– А разве фирма «Сейдзо Гёкай» может обойтись без искупительной жертвы?
Он внимательно смотрел на японца. Выражение лица Сато менялось. Исчезла улыбка, чуть сморщилась переносица, поджались губы. Всё это продолжалось одно мгновение, затем лицо японца стало по-прежнему невозмутимым.
– «Сейдзо Гёкай» – коммерческая организация, – спокойно сказал он, – не надо путать коммерцию и религию.
– Я ничего не путаю, господин Сато, – зло усмехнулся Доронин, – меня просто интересует: нет ли у вас сепаратного соглашения с господином богом? Или, быть может, с императором? Соглашения, по которому законы синтоизма на вас не распространяются?
– О нет, как можно! – закатывая глаза, воскликнул Сато.
– Тогда, может быть, вам кажется, – продолжал Доронин, – что вы, господин Сато, не принадлежите к числу побеждённых? Не полагаете ли вы, что побеждены только японские рыбаки, а господа Сато по-прежнему сидят в штабе Квантунской армии?
И без того маленькие глазки Сато сузились:
– Но господам русским будет вполне достаточно той богатой добычи, которую они с нашей помощью получат от рыбаков, – неуверенно проговорил он, не отвечая прямо на вопрос.
– Вот это здорово! – воскликнул Доронин. – Значит, речь идёт о том, чтобы японские рыбаки, проходя «великое очищение», ловили рыбу для «Сейдзо Гёкай», а мы будем платить за это деньги уважаемой фирме? Так я понял?
Сато кротко потупился.
– Передайте ему, – окончательно потеряв терпение и взорвавшись, крикнул Доронин, – что он ошибается в русских! Мы и побеждённых не эксплуатируем, как он эксплуатирует своих соотечественников.
Он замолчал, пристально всматриваясь в Сато и словно выбирая, куда лучше всего нанести удар.
– Если японские рыбаки, – медленно и раздельно сказал Доронин, – будут сдавать нам пойманную ими рыбу, то они получат за неё полноценным советским рублём. Что же касается разбойничьей фирмы господина Сато, то Советское правительство не желает иметь с ней никакого дела. А если господина Сато интересует моё личное мнение, то я ему очень, очень рекомендую подумать об искупительной жертве. И не императору, а собственному народу.
Пока Полухин переводил эти слова, Доронин с радостью, с чувством гордого, торжествующего удовлетворения следил, как бесследно исчезает с лица Сато дежурная сияющая улыбка, как озабоченно морщится его лоб, тускнеют глаза и беспомощно отвисает нижняя губа.
Доронину вдруг стало так противно, что его передёрнуло. Он встал и презрительно, сверху вниз, посмотрел на Сато.
– Пошли, – сказал Доронин переводчику и, не оглядываясь, вышел из комнаты.
Вечером Доронин встретился с уполномоченным Министерства рыбной промышленности. Изложив всё, что ему удалось узнать от японца, он сказал:
– Теперь давайте назначение. Хочу настоящей работы.
– Ну вот, я вас в дипломаты прочу, а вы к рыбам хотите бежать, – заулыбался уполномоченный.
И тут же умчался на восточное побережье, так и не сказав ничего определённого.
Выждав два дня, Доронин пошёл к Русанову и потребовал назначения на работу.
К вечеру он узнал, что назначен директором рыбокомбината на западном берегу Сахалина.
Глава III
Прямо от Русанова Астахов направился в порт, но поднялся шторм, и рейс на Курилы был отменён. Метеосводка на ближайшие два дня не обещала ничего утешительного. Астахову пришлось возвратиться в город.
На другой день вечером его снова принял Русанов, и они беседовали два часа.
Из кабинета они вышли вместе: Русанов торопился к самолёту, чтобы лететь на охинские нефтепромыслы. Вдруг из полумрака кто-то сказал:
– Одну минуту, товарищ…
К Русанову обращалась девушка в помятом пальто городского покроя.
– Извините меня, товарищ. – Голос девушки звучал робко и вместе с тем настойчиво; вдруг она радостно воскликнула: – Послушайте, да ведь мы вместе ехали!.. Помните? Вас ведь Григорием Петровичем зовут? Помогите мне, пожалуйста. Вы, наверное, здешний? Мне нужно увидеть секретаря обкома.
– Вы приехали с материка? – спросил Русанов, вглядываясь в лицо девушки и, видимо, ещё не узнавая её.
– Да, да, мы же вместе ехали! – торопливо, словно боясь, что Русанов сейчас уйдёт, повторила девушка. – Я врач, приехала по путёвке… А заведующий облздравом куда-то уехал. Мне говорят: «Подождите, всё уладится», – а где же я буду ждать?
Астахову показалось, что она сейчас заплачет.
– Врач? – переспросил Русанов. – По путёвке? Но это же замечательно, что вы сюда приехали!
– Да, замечательно! – чуть ли не сквозь слёзы повторила девушка. – Хожу как неприкаянная, точно я никому не нужна…
– Вы никому не нужны? – воскликнул Русанов. – Как вы можете так думать? – И он крикнул на весь коридор: – Морозов!
Из полумрака тотчас возник человек в военной гимнастёрке и кирзовых сапогах.
– Этих двух товарищей в наш дом. Обеспечить питание и отдых. Вот этот товарищ – врач. Как вас зовут, товарищ?
– Ольга. Ольга Леушева.
– Товарищу Леушевой обеспечить удобства. Ну, то, что мыслимо в наших условиях. Ясно?
– Ясно, – ответил человек в гимнастёрке.
– Спасибо вам, Григорий Петрович, – сказала Ольга. – Тогда я уж не пойду к секретарю обкома.
– Да, пожалуй, не стоит, – согласился Русанов. – Зачем отрывать его от дела? К тому же ему будет стыдно.
– Стыдно? – переспросила Ольга.
– Конечно. Врач, приехавший на работу в его область, два дня не устроен.
– Ну, что вы! – прервала его Ольга. – Здесь же все заново организуется, разве я не понимаю…
– Понимаете? – очень добрым, потеплевшим голосом переспросил Русанов и добавил: – Идите отдыхайте, товарищи.
Из здания обкома Астахов и Ольга вышли вместе. Морозов подробно объяснил уже освоившемуся с городом Астахову, как найти дом, в котором обком организовал нечто вроде гостиницы.
Они шли по тёмной, грязной улице.
– Вы знаете, я думала, что тут всюду японские фонарики висят, – сказала Ольга. – Когда я уезжала, мне говорили, что здесь очень много фонариков – таких, какие продавали и у нас когда-то.
– Где это у нас? – спросил Астахов.
– Ну в Москве, я же из Москвы приехала, – сказала Ольга таким тоном, будто, кроме как из Москвы, ей неоткуда было приехать.
В голосе её не осталось и следа прежней растерянности.
– Ну как, в Москве лучше? – снова спросил Астахов.
– Конечно, лучше, – выпалила Ольга, потом, словно спохватившись, добавила – Впрочем, даже сравнивать смешно.
– А я никогда не был в Москве, – сказал Астахов.
– Да что вы? точно испугалась Ольга. – Никогда не были в Москве? Быть этого не может!
– Очень даже может, – сказал Астахов и почувствовал лёгкое смущение.
– Но как же это так? – не унималась Ольга.
– Да вот так. Во многих городах побывал, а в Москве не пришлось.
Они шли медленно, выбирая места посуше.
– Далеко, однако, вас загнали.
– Что значит «загнали»? – недовольно возразила Ольга. – Я сама поехала. Впрочем, вы правы, – добавила она внезапно упавшим голосом, – глушь страшная. Скажите, сколько времени понадобится, если отсюда до Москвы пешком идти?
– Это только Иисус Христос может, – сказал Астахов.
– Иисус… почему же?
– Потому что по Татарскому проливу нам, смертным, пешком не пройти. Летом, по крайней мере.
– Я и забыла, что мы на острове, – рассмеялась Ольга. – Скажите, а кто такой этот Григорий Петрович? Почему он не хотел, чтобы я пошла к секретарю обкома? Наверное, боялся, что ему влетит за то, что так встречают приезжающих.
– Нет, он не боялся, – усмехнулся Астахов. – Он и есть секретарь обкома…
– Вы шутите? – Ольга даже остановилась.
– Нет, не шучу.
– Секретарь обкома, А я с ним так разговаривала!..
– Вы правильно разговаривали.
– Вы так думаете?
– И он так думает.
– А знаете, если бы он мне не помог, я бы и дальше пошла, – сказала Ольга.
– Дальше некуда, – улыбнулся Астахов.
– Как так некуда? – оборвала его Ольга. – Раз остров, значит, «некуда»? Я бы в Москву написала, вот, – В её голосе зазвучали упрямо-настойчивые нотки. – Впрочем, он не мог не помочь, – продолжала Ольга. – Не мог. Я знаю. Он добрый.
Эта совсем детская фраза снова рассмешила Астахова.
– Так-таки и определили? – спросил он.
– Он добрый, – настойчиво повторила Ольга. Поднялась луна, и вдалеке, там, где кончался город, возникли сопки. Из-за них вставал туман.
– Посмотрите, как красиво! – воскликнула Ольга. – Какие неподвижные горы!
– Никогда не слышал о движущихся горах, – отозвался Астахов. – Разве что при землетрясениях.
– Ну, какой вы, право! Я и сама знаю, что горы стоят на месте, но сейчас, при луне, они как-то особенно неподвижны.
– Вы, кажется, врач?
– Да. А почему вы спрашиваете?
– Вам бы стихи писать.
– У вас устарелое представление о поэтах! – звонко рассмеялась Ольга. – Я знала в Москве одного поэта: самый прозаический человек, которого я когда-либо встречала. Да, я врач, а вы кем же будете?
– Кем я буду, это решится на днях, – сказал Астахов…Есть люди, одержимые страстью к перемене мест.
Речь идёт не о тех людях-пустоцветах, которые никак не могут ужиться на одном месте, быстро во всём разочаровываются, срываются и исчезают, не оставляя после себя следов ни на земле, ни в человеческих душах. И не о равнодушных ко всему, злых, никого и ничего не любящих стяжателях, мечущихся по свету в поисках тёплых местечек.
Речь идёт о людях, одержимых благородной страстью к перемене мест. Такие люди, зная о чудесных превращениях, происходящих в самых различных уголках нашей земли, хотят быть не только свидетелями, но и участниками этих превращений. Их привлекает все: и жаркое солнце Памира, и льды Арктики, и пустыни Средней Азии. Они бороздят черноморские воды, месяцами дрейфуют в северных льдах, скитаются по песчаным пустыням, стремясь превратить их в плодородные, цветущие земли. Творческий труд привлекает таких людей. Покидая то или иное место, они оставляют после себя неизгладимый след. Ни вьюги, ни палящее солнце – ничто не может прогнать их до тех пор, пока не будет завершено дело, ради которого они сюда приехали.
Владимир Михайлович Астахов принадлежал именно к таким людям. Сын дальневосточного партизана, уроженец и житель Владивостока, Астахов не любил засиживаться на месте. Его всегда привлекало море: несколько лет он плавал на торговых судах, а когда в стране стало развиваться китобойное дело, он перешёл на китобойное судно. В годы освоения Арктики он провёл две зимовки на Севере. Он был гарпунёром, помполитом на пароходе, радистом, редактором стенгазеты. Когда же в предвоенные годы с особенной остротой встал вопрос о создании трудовых резервов, крайком предложил ему заняться подготовкой рабочих кадров. Астахов с радостью согласился. Его назначили заместителем начальника краевого управления трудовых резервов.
В день победоносного окончания войны с японцами, когда Южный Сахалин и Курилы вновь стали русскими землями, Астахов принёс домой стопку книг. Одна из них называлась «Сахалин и его богатства».
В конце недели он пошёл к секретарю крайкома, чтобы «позондировать почву» насчёт поездки на Южный Сахалин. Ему сказали:
– Продолжайте свою работу, вы нужны здесь.
Однако через несколько месяцев его вызвали в крайком. В кабинете секретаря по кадрам его принял представитель Центрального Комитета. Он спросил Астахова, правда ли, что у него есть желание поехать на Сахалин. Астахов подтвердил.
– Что, если мы рекомендуем вас на руководящую партийную работу на Курилы? – спросил представитель ЦК.
Астахов ответил, что готов ехать в любую минуту.
– Хорошо, – сказал представитель ЦК.
Через несколько дней Владимир Астахов был утверждён на бюро крайкома в составе группы из двадцати двух человек, которую коммунисты Приморья посылали в помощь молодым партийным органам Сахалина…
– У меня, видите ли, было много профессий: плавал, зимовал, китов бил, – нетвёрдо сказал Астахов.
– Это плохо, – бойко прервала его Ольга. – Мне кажется, что человек должен быть всегда чем-то вполне определённым.
– А вы определённая? – спросил Астахов.
– Я? – удивлённо переспросила Ольга. – Конечно!
Она так уверенно произнесла эти слова, что Астахов рассмеялся.
– Вы напрасно смеётесь, – притворяясь обиженной, сказала Ольга. – Небось думаете: девчонка, маменькина дочка, приехала и раскисла, а теперь хорохорится. Ведь думаете так, верно?
Астахов промолчал. Он замедлил шаг, внимательно поглядывая по сторонам.
– Пожалуй, вы правы. Так оно и есть, – неожиданно закончила Ольга и вздохнула. – Почему вы остановились?
– Хочу сориентироваться, – ответил Астахов. – Морозов сказал, что нужно пройти три квартала по этой улице и потом по левую руку будет дом за высокой деревянной оградой.
– Тут все дома похожи друг на друга, – сказала Ольга.
– Деревья в лесу тоже похожи друг на друга, а их всё-таки различают.
Они шли по широкой, вытянутой, как стрела, улице. В лужах, покрывавших тротуары, мутно отражались окна домов. Вдали маячили сопки, напоминавшие театральную декорацию.
– По-моему, здесь, – сказал Астахов, указывая на длинный дощатый забор, тянувшийся вдоль улицы.
Они с трудом нашли калитку и, войдя в неё, оказались на узенькой просеке.
По обеим сторонам просеки тёмной, неподвижной, невысокой стеной стояли деревья. В конце просеки виднелся дом. Это было большое здание, непохожее на карточные японские постройки. Его размеры даже и сейчас, в полумраке, бросались в глаза. К тому же и архитектура его представляла собой странную смесь восточного стиля с европейским.
– Кажется, нашли, – тихо сказал Астахов.
Непонятно было, почему он понизил голос. Видимо, на него подействовала тишина этой аллеи, отгороженной от мира глухим высоким забором.
Они медленно пошли по аллее. Подойдя к двери, Астахов потянул за ручку, но дверь не поддавалась.
– Видимо, закрыто, – сказал он.
– Сколько времени вы на острове? – спросила Ольга.
– Дней пять, а что? – недоуменно переспросил Астахов.
– Пора бы уже знать, как открываются здешние двери. Ну-ка, разрешите…
И она с шумом отодвинула дверь так, как это делают в железнодорожном вагоне.
Они прошли по узкому коридорчику и очутились в большой, переполненной народом, прокуренной комнате.
Это была странная комната. Её лакированный пол блестел, как крышка рояля. В стенах виднелись ниши, выложенные черным, похожим на графит материалом. Было удивительно видеть в этом помещении русских людей в гимнастёрках и пиджаках. Люди сидели всюду – на бильярдном столе, в нишах, на стульях и просто на корточках, прислонившись к стене.
На Астахова, вошедшего первым, никто не обратил внимания. Когда следом за ним появилась Ольга, в комнате сразу стало тихо.
– Где тут начальство, товарищи? – спросил Астахов, останавливаясь у бильярдного стола.
Парень, сидевший на углу стола, поспешно соскочил и, взглянув на Ольгу, исчез.
Ольга стояла в дверях, чувствуя на себе взгляды нескольких десятков людей, и не знала, что ей делать.
Наконец появился комендант – человек в коротком пиджаке и синих кавалерийских галифе, заправленных в коричневые сапоги гармошкой. Астахов передал ему бумажку, полученную от Морозова.
Кавалерист прочёл её.
– Женщина? – недоуменно протянул он.
– Да, – сказал Астахов, – Ольга Леушева. Врач. Товарищ Русанов распорядился, чтобы с удобствами.
– С этого японского удобства мухи дохнут, – усмехнулся кавалерист. – Тебя-то мы положим, а вот женщина!
– Устроим, чего там! – сказал кто-то из ниши.
Шум разом возобновился. Кто-то повторил «устроим», кто-то давал советы, где именно лучше устроить Ольгу, кто-то предупреждал, что в нишу не надо, так как там много клопов – «сами-то японцы махонькие, а клопы у них непропорциональные», – кто-то предлагал свою койку.
Кавалерист прервал диспут, сказав, что устроит Ольгу в свободной нише.
– И ничего особенного, – добавил он. – Товарищ Русанов пока тоже в нише живёт. – Потом он повернулся к Астахову и сказал тоном, не допускающим возражений: – А тебя, друг, положим на столе. Вот на этом, бильярдном. Тут у нас уже спал один… Извини, больше места нет.
В комнате засмеялись.
– И ничего смешного, – раздражённо сказал кавалерист, – если ещё будут присылать, под столом буду класть.
Он кивнул Ольге и сказал:
– Пойдёмте, товарищ.
Ольгу устроили в нише. В чёрное углубление, похожее на забой в шахте, положили матрас. Вход в нишу заставили ширмой, на которой был изображён огромный дракон на фоне неизменной огнедышащей горы.
– Вот вам, девушка, отдельный номер, – тоном гостеприимного хозяина сказал кавалерист. – Не гостиница «Москва», конечно, но жить можно. Дальше что-нибудь придумаем. Сами знаете, трудности, так сказать, освоения.
– Я понимаю, спасибо, – сказала Ольга.
Кавалерист придвинул ширму и ушёл.
Ольга стала устраиваться. Присев на корточки, она раскрыла чемодан и вынула оттуда слежавшиеся простыни. Приготовив себе постель, она уже собралась лечь, но вдруг с удивлением почувствовала, что спать ей не хочется. Полчаса тому назад ей казалось, что она уснёт и на полу, только бы добраться до места. Теперь у неё было место – пусть не совсем удобное, но всё-таки место, где можно лечь, вытянуться, где не слишком холодно, не качает, не дует, не переливается за стенкой вода. А сон прошёл, как будто его рукой сняло.
В течение двух прошедших суток ей пришлось немало помучиться. С тех пор как она, приехав из порта на машине к городскому вокзалу, рассталась с Весельчаковым («перво-наперво требуй, барышня, квартиру!»-сказал ей на прощанье Весельчаков), у неё не было ни одной спокойной минуты. Много часов потратила она на то, чтобы разыскать облздравотдел. Неизвестно, когда кончились бы эти поиски, если бы случайно встретившийся врач не помог ей отыскать домик на краю города. Но в облздравотделе не оказалось никого, кроме секретарши. Она сидела в пустой комнате на обрубке дерева и пыталась растопить железную печку. Секретарша сказала, что заведующий по заданию обкома выехал в область. Один-единственный врач, пока что приехавший с материка, тоже вчера выехал в командировку. Она, секретарь, решительно ничем не может помочь Ольге. Сама она живёт в японской семье. В двух комнатках ютится восемь человек. От заведующего она слышала, что есть решение срочно предоставить работникам облздравотдела площадь, но ничего реального пока ещё нет.
Ольга провела ночь в холодной комнате облздравотдела. Она заснула лишь под утро не более чем на полчаса и проснулась, голодная и злая. Вместо растерянности, которая владела ею вчера, Ольга испытала неожиданный прилив энергии.
Взяв свой чемодан, она ушла из комнаты с твёрдым намерением больше сюда не возвращаться. С большим трудом ей удалось разыскать обком.
Теперь она сидела в чёрной, похожей на забой, нише, подогнув ноги и обхватив колени руками. На ширме, закрывавшей нишу, расправлял крылья дракон, видимо собираясь взлететь на самую вершину огнедышащей горы.
Ольга сидела и вспоминала…
…Перед ней проплыла Москва: знакомые с детства улицы, Моховая, белое с колоннами здание – Ленинская библиотека, Волхонка, Арбат… Что там делается в этот час? Отец, наверное, уже давно пришёл с работы и сейчас укладывается спать, один в пустой квартире… Глубокая грусть охватила Ольгу… Доброе лицо её старенького отца возникло перед ней – далёкое, туманное, будто воспоминания раннего детства.
Леушевы жили на Волхонке. Ольга вспомнила узкие переулки, цветные огни светофоров, пёстрый Арбат, по которому бесконечным потоком плыли автомашины, и в тёмной высоте неба горящую кремлёвскую звезду.
Ольге опять стало очень грустно. Много лет назад она и её подружки-десятиклассницы впервые пришли в белое, похожее на дворец здание, потом проводили длинные зимние вечера в огромном читальном зале, ходили в коридоры на «перекур», хотя никто из них, конечно, не курил, и столько раз говорили о жизни, о будущем, о том, что ждёт их за стенами школы…
Ольге снова бросился в глаза дракон – чужая, костлявая, нелепая птица. Она засмеялась и тряхнула головой.
«Что за странный дом? Кто тут жил раньше?»
Ей захотелось сейчас же осмотреть этот дом. Встав и выбравшись из ниши, она задвинула за собой ширму с таким чувством, будто закрывала дверь собственной комнаты.
Пройдя узким коридором, Ольга оказалась в большой комнате с высоким потолком и голландской печью, возвышавшейся в углу. И пол в этой комнате был не лакированный, как китайская шкатулка, а обыкновенный, паркетный. Ольга сразу заметила паркет между матрасами, уложенными почти вплотную один к другому. В этом доме всюду спали люди. Видимо, они приходили сюда поздно вечером и уходили рано утром.
Сейчас в комнате никого не было. Осторожно пробираясь между матрасами, Ольга вышла в противоположную дверь и оказалась в узеньком коридоре. В конце коридора она увидела винтовую, точно на пароходе, лестницу, поднялась по ней и снова попала в обыкновенную, европейского типа комнату с паркетным полом и высокой печью в углу. В этой комнате тоже лежали матрасы.
Ольга решила вернуться, но заблудилась. Вместо первой большой комнаты она оказалась перед стеклянной дверью, а когда открыла её, отодвинув в сторону, то сразу попала в сад. На фоне светло-серого неба отчётливо выступали очертания деревьев. Это были обыкновенные деревья, такие же, как в России. Но среди них росли и другие – низенькие, причудливо изогнутые, похожие на немощную пихту. Светила луна, и эти деревья-карлики, словно боясь лунного света, прижимались к земле.
Осматриваясь, Ольга увидела Астахова. Он стоял спиной к ней, заложив руки в карманы. Ольга окликнула его.
– Почему вы не спите? – спросила она, когда Астахов обернулся.
– Стол ещё не освободили, – сказал Астахов, подходя. – На этом столе происходит нечто вроде общего собрания. Клуб, словом, устроили. А вы почему не спите?
– Не хочется.
– А тогда, в обкоме, плакались: двое суток на ногах!
– Я действительно прошлую ночь почти не спала. Мне казалось, что если бы было место, так я бы сутки проспала. Теперь место есть, а спать не хочется. Кроме того, я заблудилась.
– Как так?
– Пошла дом осматривать, а попала сюда.
– Дом, что и говорить, странный, – сказал Астахов.
– Правда? – подхватила Ольга. – Мне то же кажется. Рядом с японскими комнатами обыкновенные русские…
– Это очень просто объясняется, – сказал Астахов, – я уже выяснил. Здесь, понимаете, жил какой-то важный японец, помощник губернатора, что ли. Так вот, оказывается, что все эти карточные домики строили себе только бедные японцы. Тот же, кто побогаче, видимо, плевал на национальный колорит и строил себе обыкновенный, нормальный дом с кирпичными стенами и хорошими печками. Хозяин этого дома, видимо, был не дурак: для лета он построил себе одну половину дома, с раздвижными стенками, драконами и прочей экзотикой. А для зимы – вторую. Вот и все.
– А для чего эти ниши?
– До этого я ещё не дошёл. Одни говорят, что туда на день складывались циновки, постели, подушки, а другие убеждают, что это просто так, капризы архитектуры. Как вы устроились в своей норе?
– Неплохо.
Они стояли в тихом саду. По сторонам мягко шуршали листвой деревья, позади виднелись освещённые окна дома, впереди тянулся высокий, отделяющий их от города забор. Не сговариваясь, они сделали несколько шагов в глубь аллеи и увидели скамейку, окружённую плотным низким кустарником.
– Посидим? – предложил Астахов. Они сели.
– Тут народ самых разных специальностей, – заговорил Астахов. – Угольщики есть, нефтяники…
– Медиков нет? – спросила Ольга.
– Медиков не встречал. По-моему, тут и лечить-то ещё некого. У японцев своя медицина – как она называется? – тибетская, что ли. А наши и заболеть ещё не успели.
– Все шутите, – сказала Ольга.
Они помолчали.
– А я знаю, о чём вы сейчас думаете, – сказал Астахов.
– Да? – отозвалась Ольга; она ни о чём не думала, просто сидела и прислушивалась к тишине.
– Вы думаете о том, как хорошо сейчас в Москве. Шумно, оживлённо. У вас там семья осталась?
– Отец, – тихо ответила Ольга.
– Больше никого?
– Друзья, подруги…
– А знаете, – сказал Астахов, – я хоть и не был в Москве, а чувствую её, как живую.
– Что это значит – как живую? – переспросила Ольга.
– Ну, будто я там жил и очень хорошо её знаю. Знаю улицы, знаю, где что помещается… Иногда мне кажется, что я и впрямь жил в Москве…
– Приедете – будете своим человеком. В справочное бюро ходить не придётся, – улыбнулась Ольга.
– Нет, – сказал Астахов, – я думаю, если приеду, то буду вроде слепого котёнка… Это я ведь только на расстоянии Москву хорошо знаю. И чем дальше, тем лучше…
– А мне кажется, что чем дальше я от Москвы, тем хуже её себе представляю, – сказала Ольга. – Только что в этой своей нише я сидела и вспоминала всё, что было… И кажется, что Москва далеко, далеко. Даже не верится, что она существует и сейчас без тебя.
– А знаете, почему вам так кажется? – убеждённо сказал Астахов. – Потому что вам все в жизни давалось легко. Как должное. Вы эту Москву не завоевали, вы родились в ней и жили всю жизнь. Понимаете?
Астахов замолчал, оборвав себя на полуслове. «Зачем я ей все это говорю?» – подумал он.
– Что же вы замолчали? – спросила Ольга. – Я слушаю… Он ничего не ответил.
– Да… – задумчиво сказала Ольга, – в Москве сейчас уже ночь… Народ из театров расходится.
– В Москве сейчас ещё день, – возразил Астахов, он посмотрел на светящийся циферблат часов и добавил: – Четыре часа дня.
