Текст книги "Невеста"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Что все это значит? – вмешался судья. – Какое это имеет отношение к делу?

– Вероятно, никакого, – тихо ответил Володя.

– Тогда к чему все эти вопросы?

Володя промолчал.

– У меня есть еще один вопрос к Харламову, – снова сказал старик в очках. – С производства вам дали резко отрицательную характеристику. Хотелось бы узнать, применялись ли к вам меры воспитательного характера?

– Применялись, – коротко ответил Володя, и в голосе его Вале снова послышалась все та же затаенная горечь, как в начале допроса.

– Какие?

Володя не ответил.

Женщина, сидевшая слева от судьи, вновь подала голос.

– Подсудимый Харламов, – сказала она, – вы, видимо, не понимаете, что вам хотят добра, когда просят правдиво отвечать на вопросы. Я просто понять вас не могу!

Володя внимательно посмотрел на нее.

– Я и сам многого понять не могу, – тихо сказал он. – Только я очень прошу… – голос его неожиданно зазвенел, – очень прошу не желать мне добра… Мне уже многие этого желали…

Он безнадежно махнул рукой.

– Разумеется, – подхватил судья, – вам все хотели добра! Только вы, если судить по характеристике с производства и по тому, что случилось на Воронинском шоссе, не очень-то прислушивались к людям! Садитесь, Харламов. Подсудимый Васин!

Ответов Васина Валя почти не слушала. До ее сознания доходило лишь, что отвечал он вполголоса, коротко и с удивительной готовностью. Да, он глубоко виноват, что передал руль. Нет, он не слышал никакого удара. Да, они были в дружеских отношениях с Харламовым. Нет, он задумался, не следил за дорогой. Да, он полагает, что человек, который сидит за рулем, не может не заметить наезда, даже если темно и идет дождь…

Все это по-прежнему доходило до сознания Вали как бы издалека. Она лишь смутно чувствовала, что точные, спокойные ответы этого полнеющего парня с покорным выражением на лице были во вред Володе, что на их фоне Володя выглядел еще хуже, еще непригляднее…

Вале хотелось встать и крикнуть, что все это не так, что Володя совсем не такой, каким кажется здесь, на суде. Он гордый, самолюбивый, замкнутый, его не так просто понять, но он хороший, честный, прямой!

Да, его вина велика. Да, он виноват в том, что сшиб этого мальчика, но в характеристике все неправильно: он не такой, не мог быть таким…

Потом слово взял прокурор. Он охарактеризовал Харламова как наглого, самоуверенного человека, для которого закон не писан, как недисциплинированного, негодного работника.

Валя сидела не шевелясь. Этот нарядно одетый, гладко причесанный молодой человек, видимо, хотел доказать, что Володя – преступник, который сбил человека, видел это и спокойно, как ни в чем не бывало продолжал вести автомашину все дальше и дальше от места преступления.

Затем прокурор перешел к Васину. Он сурово осудил его за передачу руля, подчеркнул, что этот безобразный поступок привел к несчастному случаю, говорил о необходимости резкого повышения дисциплины среди работников транспорта, но вместе с тем противопоставлял Харламову хорошего производственника Васина, человека, который до конца осознал всю тяжесть своего проступка.

Потом выступали общественный защитник – человек с круглой, как шар, головой – и адвокат – грузная женщина с туго набитым портфелем. Оба они защищали Васина. Имя Харламова они упоминали лишь для того, чтобы, подобно прокурору, подчеркнуть вину Володи. Общественный защитник сказал в заключение, что примерный производственник Васин собирается жениться, строить хорошую советскую семью и что суд при определении меры наказания должен принять во внимание и это чисто человеческое обстоятельство…

3. Валя

– «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики народный суд Калининского района… в составе… в открытом судебном заседании…»

Держа обеими руками лист синеватой бумаги, судья медленно читал уже знакомые Вале слова.

Они, эти слова, как будто кружились около ее ушей: «Воронинское шоссе… передал руль… наезд… тормозной след…» И снова: «шоссе… руль… наезд…»

«Дальше, дальше!» – мысленно поторопила судью Валя, но тут же спохватилась и также мысленно воскликнула: «Нет, нет, подождите!..»

Она не отрывала глаз от синеватого листка. В эти мгновения Валя не видела ни народных заседателей, ни адвоката, ни прокурора, ни даже Володю. Только этот листок бумаги, на котором была написана его и ее судьба.

– «На основании изложенного, с учетом личностей подсудимых, суд приговорил…»

Голос судьи звучал все громче, а читал он все медленней, но Вале казалось, что судья торопится, страшно торопится, не сознавая, как много зависит от того, какие слова он сейчас произнесет…

– «…Васина Вячеслава Федоровича – к одному году исправительных работ по месту службы с удержанием ежемесячно двадцати процентов из его зарплаты в пользу государства…»

Судья секунду помолчал, но Вале показалось, что наступила тяжелая, непроницаемая тишина, а следующие слова прозвучали так, будто их неожиданно произнесли над самым ее ухом:

– «Харламова Владимира Андреевича – к лишению свободы в исправительно-трудовой колонии сроком на два года».

Как будто кто-то резко толкнул Валю вперед. Она вдруг ощутила в себе силу. Ей захотелось броситься к покрытому зеленым сукном столу, за которым стояли судьи, и вырвать этот ненавистный синеватый листок…

Но Валя осталась на месте и неожиданно для всех, кто находился в зале, неожиданно для самой себя крикнула громко, во весь голос:

– Нет, нет!! Это несправедливо!..

Все обернулись к ней. Теперь все смотрели только на нее – судьи, прокурор, защитники, люди, сидевшие на передних скамьях…

Но Валя не видела никого, кроме Володи. До сих пор он, казалось, не знал, что она поблизости, а теперь резко повернулся к ней. Какое-то мгновение они глядели друг другу прямо в глаза. И по выражению его глаз Валя поняла: Володя знал, с первой минуты знал, что она здесь, в этом зале.

Валя бросилась вниз по лестнице. Она надеялась еще раз увидеть Володю, перемолвиться с ним хоть одним словом…

Но было уже поздно. Выбежав на улицу, Валя увидела, как отъезжает покрытая черной, местами облупившейся краской тяжелая тюремная машина. Валя хотела догнать ее, остановить. Не может быть, чтобы ей не разрешили сказать Володе несколько слов, ну хоть одно слово. Но машина все ускоряла ход. Черное решетчатое окошко в ее задней двери уже казалось сплошным темным пятном. Наконец она завернула за угол и исчезла.

Куда они повезли Володю? В милицию? В тюрьму? Она сейчас же пойдет туда. Ей разрешат увидеться с Володей, поговорить с ним. Ведь он же не государственный преступник, не бандит, не вор! Они не могут запретить ей увидеть его. Но где же эта тюрьма? Вернуться в суд, спросить? Но у кого?..

Валя беспомощно огляделась. По противоположной стороне улицы медленно прохаживался милиционер. Она подбежала к нему и срывающимся голосом крикнула:

– Скажите… как попасть в тюрьму?

– Че-го?! – удивленно протянул милиционер.

– Нет, нет… Я не так выразилась, – волнуясь и не находя нужных слов, сказала Валя. – Просто я хочу повидать человека…

– Какого человека? – все так же удивленно переспросил милиционер.

– Ну… человека! – беспомощно повторила Валя. – Его только что повезли в тюремной машине. Может быть, вы видели?..

– Хулиганство? – осведомился милиционер.

– Что вы! Он очень хороший человек.

– Хороших людей в таких машинах не возят, – назидательно сказал милиционер.

– Ах, вы не знаете, вы же ничего не знаете! – с отчаянием воскликнула Валя. – Я хотела спросить, как получить пропуск в тюрьму. Думала, вы объясните…

– Да куда его повезли-то? И откуда? Из суда, что ли? – теперь уже деловито спросил милиционер. – И кто он вам? Отец, муж, брат?

– Муж! – с вызовом крикнула Валя и пошла по улице, ничего не видя перед собой.

«Что же делать, что делать? – мысленно спрашивала себя Валя. – Вот я иду, сама не зная куда, а его везут в черной тюремной машине. Потом его отправят далеко, наверное, за сотни, за тысячи километров отсюда…»

Ей показалось, будто и ее везут в этой страшной машине. Как Володя сможет жить вдали от всего, что его окружало? Не иметь права пройти по улице, остановиться у киоска с газированной водой, сесть на скамью в сквере, задержаться у витрины магазина, пойти в кино, в библиотеку, договориться о вечернем свидании… Не иметь права учиться или делать ту работу, которую любишь… Вот на что они обрекли Володю! Два года!.. Что это значит? Тюремная камера-одиночка? Нет, судья сказал: колония. Как там живут? Ведь у нас нет теперь таких страшных лагерей, какие описал Солженицын. И все-таки: заключение, колония! А она здесь, на свободе, и ничем не может ему помочь. Как же она будет жить дальше? Как придет домой, как ляжет спать, как проснется, зная, что Володя в тюремной камере и что ни днем, ни вечером, ни сегодня, ни завтра она не увидит его? Что же делать, что делать?!

Валя вздрогнула, почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее плечу. Она обернулась, не замедляя шага, и увидела невысокого лысого старика в очках. Он тяжело дышал, видимо, от быстрой ходьбы. Валя где-то видела его. Но где? Ах, это же один из народных заседателей, тот, что сидел справа от судьи.

– Да остановитесь же наконец! – с трудом сказал старик. Его все еще мучила одышка. – Я хочу кое-что у вас спросить.

– Поздно! – с горечью ответила Валя, не останавливаясь. – Вы уже свое дело сделали.

– А я вам говорю, подождите! – настойчиво раздалось за ее спиной. – И не бегите так. Мне уже не двадцать лет.

Невольно подчиняясь этой настойчивой интонации, Валя замедлила шаг.

Она негодовала на себя. Какой у нее может быть разговор с одним из тех, кто осудил Володю?

– Что вам от меня нужно? – неприязненно спросила Валя.

– Прежде всего мне нужно, чтобы вы остановились. Может быть, присядем? Вон там хотя бы.

Старик показал рукой в сторону небольшого сквера и добавил:

– Моя фамилия Митрохин. Я был народным заседателем по делу… Ну, да вы сами знаете. Пойдемте.

Он мягко подтолкнул Валю в сторону сквера.

Хорошо. Она пойдет с ним. Сядет на скамейку и выскажет все, что думает об этом жестоком, несправедливом приговоре…

Они молча шли по узкой аллейке сквера. Песок, смешанный с галькой, поскрипывал под ногами. На одной из скамеек сидел долговязый парень в ковбойке с засученными рукавами и что-то наигрывал на гитаре. Валя не слышала ничего – ни скрипа песка, ни звуков гитары.

«Ну, начинайте же, спрашивайте, задавайте свои вопросы. Я отвечу вам. Я все скажу, все, что думаю, ничего не побоюсь!..»

– Вот здесь и присядем, – сказал Митрохин, кивая в сторону свободной скамейки.

Они сели. Митрохин снял очки, не спеша протер их большим пестрым платком, снова водрузил на место и, чуть сощурившись, с явной иронией спросил:

– Вы знаете разницу между судебным заседанием и… ну, скажем, школьным собранием?

– При чем тут школьное собрание? – Валя сделала движение, чтобы встать.

– Нет-нет, пожалуйста, не уходите! – поспешно воскликнул Митрохин. – Я просто хотел сказать, что суд – учреждение серьезное и кричать там нельзя.

– А осуждать невиновных можно?! – возмущенно сказала Валя.

– Ах, какие страсти-мордасти! – покачал головой Митрохин. – Конечно, под суд только невиновные и попадают. Но, между прочим, я и собирался вас спросить: почему вы считаете, что приговор несправедлив?

– Почему?! – громко переспросила Валя. У нее перехватило дыхание. Ей захотелось высказать все разом. Пусть этот старик поймет, в каком несправедливом деле он только что участвовал, пусть все эти судьи, заседатели, прокуроры узнают, что послали в тюрьму настоящего человека – да-да, настоящего!

Митрохин, сощурившись, выжидающе смотрел на Валю, и она поняла, что не произнесла вслух ни одного слова.

– Как вас зовут? – неожиданно спросил Митрохин.

– Валентина! – автоматически ответила Валя. – Ах, простите, у вас ведь полагается отвечать иначе, – с иронией добавила она. – Хорошо, отвечу по-вашему: Валентина Николаевна! Двадцать лет! Студентка пединститута! Ясно? Может быть, еще и адрес нужен?

– Да нет, адрес пока не нужен, – с легкой усмешкой ответил Митрохин. – И все-таки, Валентина Николаевна, – он произнес ее имя и отчество медленно, с чуть насмешливой, но в то же время ласковой интонацией, – я так и не понял, почему вы считаете приговор несправедливым? Может быть, вы знаете об этом деле что-нибудь такое, чего не знал суд?

– Я знаю Володю, и мне этого достаточно, чтобы… – начала Валя, но Митрохин прервал ее.

– Позвольте! – сказал он строго и на этот раз с укоризной. – На шоссе сбит человек. Шестнадцатилетний юноша, почти мальчик. Он тяжело ранен. Несколько дней был при смерти. Только теперь врачи смогли сказать, что его жизнь вне опасности. По вине Харламова мать едва не лишилась единственного сына. Ведь все это правда! Вы согласны?

Валя молчала. Как и во время суда, она чувствовала, что вокруг нее замыкается кольцо тяжелых и неопровержимых фактов.

– И, несмотря на все это, вы считаете приговор несправедливым?

– Да, – тихо ответила Валя.

Девушка в несвежей белой куртке везла по аллее тележку с мороженым.

– Мороженое, эскимо, шоколадное, сливочное, пломбир… – произнесла она скороговоркой.

– Хотите? – спросил Валю Митрохин, и голос его, только что строгий и резкий, прозвучал по-стариковски добродушно.

Валя отрицательно покачала головой.

– Дайте одно, – попросил Митрохин.

Девушка откинула крышку, из ящика повалил густой белый пар.

– Шоколадное? – Вопрос относился скорее к Вале, чем к Митрохину.

– Эскимо, – ответил Митрохин.

Затем полез в карман, вытащил потертый старомодный кошелек, расплатился и, глядя вслед девушке-мороженщице, сказал с улыбкой:

– В мое время это называлось «Чмок на палочке». Возьмите!

Он протянул Вале мороженое. Она не шелохнулась.

– Ладно, – сказал Митрохин, – пусть полежит.

Он положил завернутое в серебристую бумагу эскимо на край скамьи.

– Итак, по-вашему, приговор несправедлив? – произнес он как бы про себя. – Вы, следовательно, знали обвиняемых?

– Только одного. Володю…

– Володя, если мне память не изменяет, – это Харламов. Он… ваш родственник?

– Нет, – тихо ответила Валя.

– Вы давно его знаете?

– Около года.

– Срок не очень большой, – заметил Митрохин, и в голосе его Вале снова послышалась усмешка.

– Мне кажется, мы знакомы всю жизнь, – поспешно сказала она. – Не могу представить себе, что было время, когда я его не знала.

Она опустила голову, чтобы Митрохин не видел ее слез.

– Не надо плакать, – мягко сказал Митрохин. – В жизни случаются ситуации, которые требуют… мужества. Почему же все-таки вы не согласны с приговором?

– Он… хороший человек.

– Возможно. Но это надо доказать, понимаете? Нужны факты! Я думал, они у вас есть.

Митрохин произнес эти слова с участием, поразившим Валю. Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

«Что делать, что же делать?! – с отчаянием повторяла она про себя. – Видимо, этот человек действительно заинтересовался судьбой Володи. Наверное, он мог бы помочь ему. Мне надо убедить его, найти верные слова… Но ему нужны не слова, а факты… Факты!»

– Послушайте, Валентина Николаевна, – медленно произнес Митрохин, – не может же быть, чтобы вы совсем ничего не знали. Не верится, чтоб вы крикнули в суде просто так, ни на что не опираясь. Постарайтесь вспомнить. Скажите, вы видели Харламова в день… когда было совершено… Ну, в тот день?

«В тот день!..» Нет, Валя не видела Володю в тот день. Это была среда, ровно две недели назад. Он не пришел, как было условлено, к кинотеатру. Днем раньше они договорились, что Валя заранее возьмет билеты на девятичасовой сеанс. Шел «Развод по-итальянски», и билеты было трудно достать. Валя знала, что Володя попадет в город только вечером, после работы, купила билеты днем, а вечером, без двадцати девять уже стояла у входа в кинотеатр «Прогресс».

Накрапывал дождь.

У Вали то и дело спрашивали «лишний билетик», а Володя все не приходил.

Дождь усилился. Милиционер на перекрестке поднял воротник длинного, сразу ставшего блестящим плаща. Далекий, освещенный изнутри циферблат электрических часов, прикрытый пеленой дождя, теперь напоминал лунный диск. Было уже без пяти девять, но Валя все еще надеялась, что Володя придет. Очередной сеанс окончился. Выходившие из кино люди поднимали воротники пиджаков, плащей, прикрывали головы сумками, портфелями, газетами, шумно обсуждали картину. «Вот и верь бабам, – донесся до Вали мужской голос. – Он за нее на преступление, а она того матроса ногой щекотит, а? Ты видел, как она его ногой?..»

Валя продала билеты, когда сеанс уже начался, и потом еще некоторое время стояла у кинотеатра в надежде, что Володя все-таки придет.

В половине десятого она поняла, что он не придет. Домой пошла пешком, хотя на трамвае или автобусе могла бы доехать за пятнадцать минут, а ходу было минут сорок пять, не меньше. Но Вале не хотелось приходить домой рано, и, хотя дождь усилился, она замедляла шаг, стараясь подавить растущее чувство тревоги.

«Разумеется, – успокаивала себя Валя, – его могли задержать на работе, он мог поздно освободиться и решить, что к девяти все равно не доберется». Но чувство тревоги не проходило. Оно возникало каждый раз, когда Володя опаздывал. Она не тревожилась за него, только когда они были вместе.

Они часто бывали вместе. Почти каждый день. Из недели в неделю. Из месяца в месяц. Почти год.

Володя не появился и на следующий день, в четверг. Обычно они договаривались, что если встреча почему-нибудь не состоится, то они увидятся завтра. На этот раз они должны были встретиться в среду в девять у кино или в четверг в восемь у почты.

В четверг она ждала его до половины девятого.

В пятницу позвонила ему по автомату, хотя знала, что вызвать к телефону человека, работающего на линии, почти невозможно. В свое время Володя дал ей телефон диспетчера, но просил звонить разве что в крайнем случае.

Но ведь это и был крайний случай!

– Нету Харламова, – ответил диспетчер.

– Он на линии? – спросила Валя.

– Да нет, – усмехнулся диспетчер, – он свою линию уже перешел.

«Ну вот, – сказала она себе. – Вот это и случилось». Стараясь говорить как можно спокойнее, она спросила:

– С ним… что-нибудь произошло?

Диспетчер ответил, что Володя арестован.

Валя повесила трубку и долго не могла оторвать от нее руку.

Потом побежала в милицию. Ее направили к следователю.

– Нет, – ответила Валя Митрохину, – в тот день мы не встретились.

– А этого… Васина, вы знали?

Валя покачала головой.

– Но он, судя по всему, был другом Харламова. Иначе зачем бы Володя стал просить у него руль? Представьте себе, – Митрохин чуть придвинулся к Вале и поднял указательный палец, – едут в кабине грузовика два человека – шофер и сопровождающий. Первый раз видят друг друга. Ни с того ни с сего сопровождающий просит передать ему руль управления, а шофер покорно соглашается. Выглядит странно, правда? Может быть, Харламов в разговорах с вами когда-нибудь все же упоминал имя Васина?

Валя подумала немного.

– Нет. Никогда.

– И вы не знаете, что означали слова Харламова насчет свадьбы?

– Понятия не имею.

– Почему ваш Володя так странно вел себя на суде? – продолжал спрашивать Митрохин.

– Не знаю…

– Но вы согласны, что он вел себя странно? На предварительном следствии показал, что слышал звук удара при наезде на велосипедиста, хотя самого наезда в темноте не видел. Так? Далее, он показал, что спросил Васина…

– Конечно, конечно! – торопливо воскликнула Валя. – Ведь если бы он видел, как наехал на человека, и захотел сделать вид, что не видел, зачем бы ему было спрашивать Васина?

– Логично, – согласился Митрохин, – но вы забываете об одном обстоятельстве. Решающем. Васин все это отрицает. Говорит, как вы помните, что Харламов к нему не обращался.

– Но почему суд поверил ему, а не Володе?

– Да потому, что ваш Володя вел себя и на очной ставке и на суде по меньшей мере глупо! – громко, как будто в нем что-то прорвалось, воскликнул Митрохин. – Надеюсь, это-то вам очевидно?

– Я не верю ни одному слову Васина, – сказала Валя. – Он все врет.

– Почему же тогда Харламов не разоблачил его на очной ставке или на суде? – снова спросил Митрохин.

Вале захотелось крикнуть: «Не знаю! Ничего не знаю! Я убеждена только в одном – в том, что Володя – честный человек, что его нельзя судить так строго, что это жестоко, понимаете, жестоко!..»

Но она сдержалась.

– Я тоже удивляюсь, почему он так себя вел, – ответила Валя, стараясь говорить спокойно, – и тем не менее убеждена в его правоте… То есть не в правоте, – поспешно поправилась она, – он, конечно, виноват… Но такой человек, как Володя, не мог оставить раненого на дороге и уехать. Понимаете, не мог!

– Вам кажется, что не мог, – пожал плечами Митрохин, – а вот судя по характеристике с места работы…

Валя молчала. Эта характеристика и для нее самой была полной неожиданностью.

– Не знаю, в чем тут дело, – тихо сказала Валя, делая усилие, чтобы не заплакать. – Я понимаю, вам нужны факты, документы с печатями!.. У меня их нет. У меня ничего нет. Но я знаю, твердо знаю: Володя не такой, как написано в этой бумажке.

– Но почему он не защищался в суде?

– А почему Васина защищали два адвоката, а Володю ни один? Это, по-вашему, справедливо?

– Общественного защитника выделили на производстве. Ему было поручено защищать Васина. Не Харламова, а Васина. Кроме того, был еще адвокат. Каждый обвиняемый имеет право на адвоката.

– А Володя?

– Разумеется, и он тоже. Харламову был предложен адвокат. Но он отказался. Вы это слышали. Конечно, подсудимый может защищаться и сам. Некоторые даже считают, что они сделают это лучше адвоката. А как вел себя ваш Володя? Разве он защищался? Топил он себя, вот что! Вы согласны?

– Да, – тихо ответила Валя.

– В чем же все-таки дело?

Она молчала.

– Видите ли, – тяжело вздохнув, продолжал Митрохин, – я ведь, собственно, никакой не юрист. Пока не вышел на пенсию, не имел к юриспруденции никакого отношения. Народный заседатель – это мое, так сказать, партийное поручение. Когда вы крикнули, что приговор несправедлив, я подумал: может быть, вам известны какие-нибудь факты, которые могут пролить, как говорится, свет…

Он замолчал, вопросительно глядя на Валю.