Текст книги "Невеста"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Значит, плыть по течению? – с иронией спросил Кудрявцев.

– Нельзя плыть по течению, но нельзя и забывать о нем.

Снова наступило молчание.

– Хорошо, Борис Васильевич, кончим этот разговор, – сказал наконец Кудрявцев. – Я виноват. Не следовало поддаваться настроению. Видимо, это бывает и с жестокими людьми… Не смог сдержаться. – Он усмехнулся. – На минуту мне показалось, что вы хотите помочь.

Он встал. Поднялся со своего места и Комаров.

– Помочь не в силах, каюсь, – сказал он. – Совет, пожалуй, могу дать…

– Какой же?

– Вы очень любите свою дочь?

– У меня никого нет, кроме нее.

– Как бы вам не потерять ее…

– Но если я отдам Валю этому подонку…

– Но действительно ли он так плох? Как мог подонок написать статью, которую вы здесь прочитали?

– В этом предоставляю разбираться вам, – неожиданно оборвал Кудрявцев.

– Что ж, благодарю за совет.

– Это все, что вы можете мне сказать? – с горечью спросил Кудрявцев.

– У меня есть к вам просьба. Попросите свою дочь зайти ко мне.

– Валю? К вам?

Комаров протянул Кудрявцеву руку.

– Пришлите Валю, Николай Константинович, – сказал он. – Очень мне хочется с ней поговорить. Пришлете?

22. Волобуев

Иннокентий Гаврилович Волобуев окончил энергетический институт в 1949 году. С тех пор жизнь неизменно баловала его.

Причина успехов Иннокентия Гавриловича заключалась не только в том, что он был неглупым человеком и способным инженером. Даже среди неглупых и способных он всегда выделялся.

Еще в ранней юности Волобуев понял, что открытая, подкупающе доброжелательная манера держаться облегчает отношения с людьми. В какой-то книге он прочел, что деловые люди Соединенных Штатов Америки взяли улыбку, так сказать, на официальное вооружение и считают ее залогом успеха. Волобуев твердо запомнил это.

В годы, когда он заканчивал образование и начинал служебную карьеру, улыбка была непопулярна. Сумрачно-сосредоточенное выражение лица отличало многих руководящих работников, с которыми ему приходилось иметь дело. Они наглядно демонстрировали, что целиком поглощены государственно важными мыслями и несут на своих плечах неимоверно тяжкий груз.

Но людям свойственно улыбаться. Волобуев понял, что улыбающегося человека полюбит даже тот, кто не привык улыбаться.

Полюбит за приятную слабость, которой сам не подвержен. Многих успехов Иннокентий Гаврилович Волобуев добился благодаря своему умению разговаривать с нужными людьми, благодаря улыбке, редко покидавшей его открытое, ребячливое лицо.

Казалось, все хотели сделать Волобуеву что-нибудь приятное. Он держался столь простодушно и весело, что никто не видел в нем претендента на высокие посты. Но выходило так, что его на эти посты всегда охотно назначали.

Все знали, что биография у Волобуева безупречная. Он был сыном умершего еще перед войной дипломата. Мать его вторично вышла замуж за ответственного работника министерства электростанций. До окончания института Волобуев жил с отчимом и матерью.

После института он работал некоторое время мастером на производстве, потом был взят в министерство. Оттуда его направили на строительство крупной электростанции. Сначала он был заместителем начальника строительства, но уже через полгода стал начальником.

Где бы Волобуев ни работал, всегда получалось так, что в нем видели кандидата на более высокий пост. И его назначение на этот пост воспринималось всеми, как нечто само собою разумеющееся.

Веселый, душа нараспашку, он, казалось, не мог причинить никому зла. Строгость, которую он порой проявлял на службе, не обижала людей. Это была, если так можно выразиться, какая-то веселая строгость.

Перемены, происшедшие после 1956 года, лишь способствовали новым успехам Волобуева. Он быстро оценил свои новые преимущества. Давно усвоенная им манера держаться невольно заставляла окружающих видеть в нем типичного представителя новых руководящих кадров. Он был демократичен, весел, но в то же время деловит, не боялся острой, критической шутки, не придавал большого значения человеческим слабостям.

Он не только ругал «культ», но время от времени скептически отзывался о нынешнем руководстве, умел рассказать анекдот, не очень злой, но обязательно с легким политическим подтекстом, причем рассказать так, чтобы слушателям было не вполне ясно, кого он высмеивает – тех, против кого анекдот направлен, или тех, кто всерьез рассказывает такие анекдоты.

Все это было для Волобуева игрой. Легкой, изящной, веселой, правила которой давно и прочно усвоены. Главное правило заключалось в том, что сам Волобуев никогда не принимал эту игру всерьез. Он всегда помнил, что это лишь поверхность жизни, ее, так сказать, оболочка, скрывающая реальные отношения между людьми.

Волобуев всячески угождал начальству, в то же время постоянно демонстрируя свою независимость от него. Можно было всемерно содействовать возвышению того или иного лица и курить ему фимиам, но в то же время при каждом удобном случае решительно осуждать культ личности.

Надо было всегда помнить, что любому руководителю ничто человеческое не чуждо. Но каждый поступок следовало облекать в одеяние современной терминологии. Тогда все давалось легко и вызывало сочувствие окружающих.

Игра, которую вел Волобуев, была чем-то вроде высшей математики, но, в отличие от нее, предполагала полную противоречивость действий и отсутствие в них внутренней логики. У этой игры были свои правила, но не было законов.

В отличие от нее, реальная жизнь, по убеждению Волобуева, подчинялась элементарной арифметике. Как и в арифметике, здесь существовали простые, но непреложные законы, нарушение которых не прощалось никому. Волобуев считал, что реальная жизнь развивается именно по этим законам. Человек, принявший правила игры за законы жизни, совершил бы крупную ошибку. В игре ее еще можно было бы простить. Но в жизни такая ошибка неминуемо оказалась бы глупостью. А глупость была хуже ошибки. Ей Волобуев не находил никакого оправдания.

Таков был Иннокентий Гаврилович Волобуев. Сейчас он сидел за письменным столом в своем служебном кабинете. Перед ним лежали материалы о движении ударников коммунистического труда на Энергострое. То, что доклад на эту тему бюро обкома поручило именно ему, Волобуев рассматривал как немалую победу. Он давно заботился о том, чтобы прослыть не только умелым хозяйственником, но и политическим деятелем. Бригады коммунистического труда были его козырем. Он не раз выступал с докладами и статьями на эту тему.

Движение за коммунистический труд он избрал своим коньком далеко не случайно. Ему казалось, что он сумел уловить определенную, идущую сверху тенденцию к переоценке роли волевого акта и пропагандистской речи. Теперь достаточно было чего-то захотеть, принять на этот счет постановление, предусмотреть организационные меры, – и вопрос решен. Например, упраздни те или иные оплачиваемые должности, объяви их общественными – и внезапный рост коммунистической сознательности на твоем предприятии достигнут.

Волобуев понял, что на Энергострое этот рост должен выразиться в бурном развитии бригад коммунистического труда. Продемонстрировав это, он, несомненно, попал бы в самую точку.

Разумеется, Волобуев был достаточно умен, чтобы обезопасить себя от всех возможных осложнений. Прежде всего, он дал указание строго соблюдать принцип добровольности. Отпечатанные на машинке проекты обязательств со множеством пустых строк и многоточий непременно подписывались всеми членами бригад и свято хранились в положенном месте. Время от времени проводились смотры-проверки. Они неизменно показывали, что подавляющее число бригад свои обязательства строго выполняет. Это было на пользу всем. Бригады и начальники участков получали поощрения. Парторги участков «стопроцентного охвата» избирались во все президиумы.

Постепенно Волобуев приучил руководящих работников стройки рассматривать малейшее невыполнение обязательств как чрезвычайное происшествие.

Каждая бригада брала на себя обязательства, состоявшие как бы из двух частей. Первая и главная часть касалась производственных планов. Вторая была связана с поведением людей в быту.

Выполнение первой части легко поддавалось проверке. Вторую было очень трудно учесть. Поэтому производственная деятельность бригад всегда оказывалась в центре внимания.

Волобуев прекрасно знал, что бригадам коммунистического труда создавалось на стройке привилегированное положение. При всех обстоятельствах они должны были выполнять и перевыполнять свои планы.

Такой протекционизм казался Волобуеву естественным и традиционным. Разве на заре стахановского движения, спрашивал он себя, людям, чьи имена становились впоследствии знаменем, не создавались особо благоприятные условия?

Размышляя обо всем этом, Волобуев приступил было к чтению подготовленных для него материалов, когда явился секретарь и доложил, что на прием пришел некто Митрохин.

– По какому вопросу? – не поднимая головы, спросил Волобуев.

– Что-то связанное с делом Харламова…

Первой мыслью Волобуева было по привычке направить этого человека к одному из своих заместителей, тому, который занимался разными персональными жалобами и делами, связанными с милицией.

Он так и сделал бы, если бы не одно обстоятельство… Два дня назад ему позвонил следователь Пивоваров и рассказал о своем разговоре с народным заседателем Митрохиным.

Пивоваров не принадлежал к числу тех людей, для которых у Волобуева всегда была в запасе открытая, доброжелательная улыбка. К тому же следователь, видимо, полагал, что начальник Энергостроя как-то особо заинтересован в судьбе Харламова. Это уже совсем раздосадовало Иннокентия Гавриловича.

Выслушав сбивчивое, полное смутных намеков сообщение Пивоварова, Волобуев резко спросил:

– Какое мне до всего этого дело?

– Да, да, конечно, – торопливо согласился Пивоваров, – но этот Митрохин утверждает, что шофер Васин якобы написал заявление…

– Послушайте, – прервал его Волобуев, – насколько я знаю, дело Харламова вели вы. Чего же, собственно, вы от меня хотите? В конце концов, я не прокурор. У вас ко мне все?

– Да, да, извините, – упавшим голосом ответил Пивоваров.

Повесив трубку, Волобуев задумался над этим тревожным звонком. Пивоваров явно перетрусил. Однако хуже всего было то, что он считал необходимым сообщить об этом в первую очередь именно Волобуеву. Значит, следователь полагал, что между ними возникли какие-то особые отношения. Пивоваров был явно глуп. А от глупого человека можно ожидать чего угодно.

Вспомнив теперь о своем разговоре с Пивоваровым, Волобуев решил принять Митрохина лично. Чутье подсказывало ему, что он сам должен выяснить, кто же именно заинтересовался Харламовым. Кроме того, Волобуев надеялся, увидев посетителя, вспомнить, какое положение тот занимает.

Но когда Митрохин вошел, Волобуев понял, что видит его впервые.

– Я вас слушаю, – сухо сказал Иннокентий Гаврилович.

23. Поединок

– Моя фамилия Митрохин, зовут Антон Григорьевич, – сказал старик, когда Волобуев небрежным кивком указал ему на стул. – Я позволил себе побеспокоить вас в связи с делом Харламова.

– Авария на Воронинском? – как бы припоминая, спросил Волобуев. – Слышал, докладывали. Но, извините, кто вы и почему обращаетесь ко мне?

– Я был народным заседателем, когда разбиралось дело Харламова. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

– При чем тут я? – с подчеркнутым недоумением спросил Волобуев. – Обратитесь в отдел кадров.

– Я уже там был. Мне хотелось бы поговорить именно с вами.

– Простите, товарищ… э-э… Митрохин. Сейчас я очень занят. Кроме того, мне докладывали, что этот самый Харламов уже понес заслуженное наказание.

– Верно, – подтвердил Митрохин, – но мне хотелось бы убедиться, что оно было заслуженным.

– Разве мало дали?

– Дали не мало. Два года колонии.

– Значит, заслужил.

– Об этом мне и хотелось поговорить.

– Послушайте, – уже с раздражением сказал Волобуев. – У меня сейчас нет времени. Готовлюсь к заседанию бюро обкома. Кто вас, собственно, уполномочил? Насколько я понимаю, в функции народного заседателя…

– Это не входит. Вы совершенно правы. Но я пришел к вам не как народный заседатель. Просто как коммунист к коммунисту…

Волобуев уже готов был с усмешкой сказать: «Если каждый человек с партбилетом будет…» Но вовремя придержал язык. В тоне старика было нечто такое, что заставило Волобуева подавить усмешку и промолчать. Митрохин смотрел на него пристально и сосредоточенно. Волобуев улыбнулся и сказал со снисходительной укоризной:

– Уважаемый товарищ, я, как вам, вероятно, известно, начальник строительства! И вовсе не обязан знать каждого монтера, работающего на стройке. Начальник участка…

– Я был и у начальника участка, – прервал его Митрохин.

– Он не дал вам нужных сведений? – Волобуев строго сдвинул брови. В голосе его прозвучала готовность немедленно наказать виновного в бюрократизме.

– Дал, – ответил Митрохин.

– Тогда зачем вам я? – спросил Волобуев.

– Дело в том, – словно не замечая его недовольства, пояснил Митрохин, – что те, кто плохо характеризовал Харламова, ссылались на вас. Якобы вы лично были отрицательного мнения об этом человеке.

– Какого же мнения я мог быть о нем? – пожал плечами Волобуев. – Он же совершил возмутительный поступок!

– У меня сложилось впечатление, что вы были плохого мнения о Харламове еще до этого поступка. Вот я и хочу спросить вас: какие на то были причины?

– Товарищ Митрохин, на Энергострое работает более двух тысяч человек. – Волобуев с подчеркнутым выражением произнес цифру.

– Вот, вот, – подхватил Митрохин. – Меня как раз заинтересовало, почему начальник строительства занимался одним из двух тысяч. Я проявил бы неуважение к вам, товарищ Волобуев, если бы, зная об этом, не явился сюда.

В последних словах Митрохина Волобуеву послышалась скрытая ирония.

– Что значит «занимался»? – холодно спросил он.

– Я ничего толком не знаю. Но товарищи говорят, что вы как-то вызывали Харламова.

«С этим стариком нужно быть настороже», – подумал Волобуев, и на лице его вдруг расплылась широкая подкупающая улыбка.

– Видите, как получается, – с шутливой укоризной сказал он, – если руководитель предприятия не общается с рабочими, его кроют за бюрократизм. А если он выбирает время, чтобы побеседовать с одним из рабочих, это вызывает недоумение. – Волобуев провел рукой по своим гладко зачесанным назад светлым волосам. – Да, я вызывал Харламова. Но, откровенно говоря, – доверительным тоном добавил он, – я не хотел, чтобы об этом знало много народа.

– Почему?

– Начальник строительства не должен подменять собою бригадира или руководителя участка. Иначе никто не будет подчиняться распоряжениям своих непосредственных начальников.

– Тем не менее вы вызывали Харламова. По какому же делу?

– Послушайте, это что – допрос? – потеряв самообладание, спросил Волобуев. – В конце концов, мне это начинает надоедать! Я позвоню прокурору.

Он потянулся к телефонной трубке, искоса наблюдая, какое впечатление это производит на Митрохина.

– Разумеется, вы можете позвонить, – спокойно отозвался тот. – Но есть и другой способ прекратить наш разговор. Вы можете просто сказать, чтобы я ушел.

Чутье вновь подсказало Волобуеву, что он едва не совершил грубой ошибки. Ведь ему до сих пор было неясно, чего, собственно, добивается Митрохин. А выяснить это надо. Обязательно надо! К тому же старик явно не из пугливых. Ни к чему ссориться с ним. Может быть, он – старый большевик? С такими теперь носятся…

– Извините, я погорячился, – примирительно сказал Волобуев, – но войдите в мое положение. У меня куча дел, я готовлюсь к докладу на бюро обкома, а тут приходится заниматься каким-то хулиганом. Ладно, – Волобуев махнул рукой, – можете спрашивать меня, что хотите. Я, как и вы, коммунист, к тому же член обкома, – добавил он словно между прочим, – у меня от вас секретов нет. Я вызвал Харламова потому, что бригадир просил меня избавить его от этого парня.

– По какой причине?

– Сейчас объясню. Простите, запамятовал ваше имя-отчество…

– Антон Григорьевич.

– Да, да, Антон Григорьевич. Кажется, мы с вами до сих пор не встречались. Народный заседатель – это ваша штатная должность?

– Нет. Я – пенсионер.

– Вы сказали, что принимали участие в суде над Харламовым?

– Принимал.

«Ничего не понимаю, – подумал Волобуев. – Мне казалось, что Митрохин стремится найти обстоятельства, смягчающие вину Харламова. Пивоваров полагает, что дело обстоит именно так. Но кто же мешал Митрохину повлиять на характер приговора во время суда, вместо того чтобы штамповать обвинительное заключение!»

– Что ж, – с легкой усмешкой сказал Волобуев. – Вы сами были одним из судей и лучше меня знаете обстоятельства дела.

– Как будто бы да, – негромко сказал Митрохин.

– Следует ли из ваших слов, что вы не согласны с приговором? – в упор спросил Волобуев.

– Да, у меня есть сомнения, – просто ответил Митрохин.

– Значит, судьи разошлись? Вы держались особого мнения?

– Это тоже напоминает допрос. К тому же вы посягаете на тайну совещательной комнаты. Однако я отвечу. Приговор был вынесен единогласно.

– Но тогда, – с притворной растерянностью сказал Волобуев, – выходит, что вы ищете доказательств своей ошибки?

– Вас это удивляет, Иннокентий Гаврилович? – спросил Митрохин с такой обескураживающей простотой, что Волобуев не понял, издевается он над ним или говорит серьезно.

– Нисколько, – в тон Митрохину ответил Волобуев. – Людям свойственно ошибаться. Однако о Харламове вы знаете гораздо больше, чем я. Зачем же вы ко мне пришли? У вас есть еще вопросы?

– Конечно! Вы же хотели мне рассказать, при каких обстоятельствах познакомились с Харламовым! Просьба бригадира была удовлетворена?

– В его рапорте говорилось, что Харламов дезорганизует работу бригады. Начальник участка подписал этот рапорт, я был уже готов наложить резолюцию, что согласен на увольнение. Но потом, сам не знаю почему, велел дать мне сведения о Харламове. Узнал из личного дела, что это молодой парень, к тому же сирота, и решил вызвать его. Надеюсь, я поступил правильно?

– Разумеется. Но он произвел на вас дурное впечатление.

– Почему вы думаете? – спросил Волобуев, глядя на Митрохина с открытой обезоруживающей улыбкой.

– Я читал его характеристику.

– Вы правы. Он произвел на меня очень дурное впечатление. Но характеристикой я не занимался, ее подготовил отдел кадров.

– Кто сообщил вам о случае на Воронинском шоссе? – неожиданно спросил Митрохин. – Следователь Пивоваров?

– Точно не помню. Кажется, да.

– Видимо, он сказал вам и о том, что в этом деле замешан Харламов. Так? Что вы ответили ему?

– Насколько я помню, ничего. Что я, собственно, мог ему ответить? Он меня ни о чем и не спрашивал.

– Скажите, пожалуйста, Иннокентий Гаврилович, следователь всегда сообщает начальнику строительства о каждом происшествии с каждым из рабочих?

– Но это было все-таки чрезвычайное происшествие. Пострадал человек.

– Поэтому следователь решил позвонить непосредственно вам?

Волобуев помедлил с ответом. Известно ли Митрохину, что первым позвонил он, Волобуев? Этот вопрос вертелся на языке у Иннокентия Гавриловича, когда Пивоваров рассказывал ему о своем разговоре с Митрохиным. Но он, разумеется, не задал его. Только еще не хватало дать Пивоварову понять, что он, Волобуев, чего-то боится, в чем-то от него зависит!

После короткого раздумья Волобуев решил и на этот раз последовать одному из основных своих правил: всегда казаться правдивым и сохранять точность даже в деталях.

– Насколько я помню, – сказал Волобуев, постукивая карандашом по полированной доске письменного стола, – не Пивоваров позвонил мне, а я ему.

– В связи с Харламовым? – живо спросил Митрохин.

Волобуев отлично помнил, как все было. Узнав, что следствие по делу Харламова ведет Пивоваров, он позвонил ему в надежде, что следователь сам начнет разговор о происшествии на шоссе.

– Да что вы! – протянул Иннокентий Гаврилович. – Мой звонок не имел к Харламову никакого отношения.

– Но именно во время этого разговора Пивоваров рассказал вам о случае с Харламовым. Верно?

– Верно.

– И что вы ответили?

– Я уже говорил, что Пивоваров меня ни о чем не спрашивал. Никакого отношения к Харламову наш разговор, повторяю, не имел.

– Еще раз прошу извинить меня за назойливость. Не можете ли вы сказать, по какому поводу вы позвонили Пивоварову?

«Ах, идиот! – мысленно выругал Пивоварова Волобуев. – Неужели он наболтал об истории с квартирой?! Нет, не может быть. Если он и глуп, то не настолько».

– По совершенно постороннему поводу, – твердо сказал Волобуев. – Речь шла об одной просьбе райкома.

– Насколько я понимаю, к моменту разговора с Пивоваровым ваше мнение о Харламове уже сложилось. Ведь так?

– При чем тут разговор с Пивоваровым? – с оттенком раздражения воскликнул Волобуев.

– Я имею в виду совпадение во времени, – пояснил Митрохин. – Ведь вы беседовали с Харламовым до аварии на Воронинском шоссе и до звонка Пивоварову?

– Само собой разумеется! Не мог же я вызывать Харламова после того, как он совершил преступление! Его же сразу арестовали!

– Да, да, конечно. Хорошо, забудем о Пивоварове, – немного помолчав, сказал Митрохин. – Итак, вы вызвали Харламова. Не можете ли вы подробнее рассказать, какое впечатление он на вас произвел?

– Гм-м… – промычал Волобуев. – Я очень скоро понял, что это вздорный, своенравный парень, не признающий никаких авторитетов, считающийся только со своим мнением. Типичный эгоист и демагог.

Волобуев внимательно посмотрел на Митрохина. Как старик отнесется к его последним словам? Надо во что бы то ни стало найти с ним общий язык!

– Значит, демагог, – повторил Митрохин не то сочувственно, не то с огорчением. – В чем же выражалась его демагогия?

– По словам Харламова, получалось, что во всех его столкновениях с бригадиром, с начальником участка, с товарищами по работе виноваты были все, кроме него самого. Я пытался переубедить его, но безрезультатно. Мне стало ясно: если я оставлю Харламова на работе, он поймет это как признание его правоты. И все начнется сначала.

– Вы уволили Харламова?

– Я велел ему вернуться на работу. Сказал, что еще подумаю. Что-то помешало мне сразу наложить резолюцию, хотя, повторяю, мнение мое сложилось.

Наступило молчание.

«Очевидно, он зашел в тупик, – удовлетворенно подумал Волобуев. – Ему нечего больше спрашивать. Как ни странно, на демагога он не клюнул. Казалось бы, любое критическое замечание о современности должно было бы вызвать у такого старика полное сочувствие. Видимо, осторожничает. Ну и шут с ним».

Волобуев собрался уже сказать со снисходительной усмешкой: «Насколько я понимаю, вопросов больше нет?..» Но Митрохин заговорил снова. В голосе его зазвучали теперь новые, проникновенные нотки.

– Иннокентий Гаврилович, поймите меня. Я хочу составить верное впечатление о Харламове. Не скрою, на суде мы несколько поверхностно подошли к его делу. Во многом сыграло роль следствие. Мне кажется, оно велось предвзято. Понимаю, Харламов мог вызвать раздражение и у вас. Но теперь вы имеете возможность все спокойно взвесить. Подумайте, речь идет о судьбе человека…

«Врешь, дорогой товарищ, врешь! – мысленно отвечал Митрохину Волобуев. – Если говорить начистоту, речь скорее идет обо мне! Думаешь, я не знаю о твоем разговоре с Пивоваровым? Что он сболтнул обо мне? Мне еще не вполне ясно, что именно. Но если ты надеешься, что я расчувствуюсь, то глубоко ошибаешься!»

– Я понимаю вас, – сказал Волобуев, стараясь придать своему голосу такое же проникновенное звучание, – судьба человека – очень серьезное дело. Но… я не могу идти против своей партийной совести. Харламов – склочник, хулиган, наконец, плохой работник. К таким людям у меня нет никакого сочувствия.

– Однако вы его вызывали?

– Просто по долгу службы. Хотел удостовериться в правоте бригадира и начальника участка.

– А потом?

– Потом? Я просто не помню, что было потом!

– Не помните? – переспросил Митрохин.

Волобуев не выдержал его спокойно-испытующего взгляда. Знает старик о заметке в газете или нет? Волобуеву понадобилось несколько секунд, чтобы принять решение.

– Что ж, – сказал он наконец. – Я вынужден признать, что допустил слабость. Поступил недостаточно принципиально. Харламов оказался не просто вздорным парнем. Я понял это через несколько дней, когда прочел статейку, в которой он критиковал бригадира и руководство в целом за якобы незаконные приписки к зарплате рабочих.

– Вы считаете, что Харламов написал неправду?

– Есть вещи, которые трудно охарактеризовать коротко. Приписки – дело, конечно, незаконное. Если бы я узнал о них своевременно, виновные были бы строго наказаны.

– Вы и узнали. Но из газеты.

– Я наложил взыскание на виновных, а неправильно начисленную рабочим сумму распорядился удержать из заработка бригадира и начальника участка. Кроме того, бригаду лишили звания коммунистической.

– Разумеется, она была от этого не в восторге.

– Это меня не интересовало. Закон есть закон. Хотя…

– Вы сомневаетесь в справедливости этого закона?

– Попробуйте, Антон Григорьевич, встать на чисто человеческую точку зрения! – Волобуев как бы говорил Митрохину: «Тебе хочется вызвать меня на откровенность? Видишь, это совсем не трудно!..» – Рабочие вкалывают не покладая рук. Но им не подвозят материалы. Простой. Вместо обычной полсотни люди получают по тридцатке. Каково? А ведь у каждого из них семья… Вот бригадир и входит в положение. Делает приписку в наряде, – на стройке трудно определить точный объем выполненной работы. Начальник участка молчаливо санкционирует. Обычная строительная практика! Вам это, очевидно, не понятно? – Он посмотрел на Митрохина ясными глазами, как бы говоря: «Видишь, на что я иду? Нет у меня от тебя никаких секретов…»

– Нет, почему же, – возразил Митрохин. – Я понимаю.

– Тогда вы должны войти в положение тех рабочих, которых их же товарищ выставляет как последних рвачей… А ведь это бригада коммунистического труда, она не виновата в снабженческих неполадках.

– Может быть, следовало решить вопрос иначе? Скажем, временно поручить бригаде другую работу.

– Теоретически – да. Но практически…

– Понимаю. Практически легче решить вопрос за счет государства.

– Упрек справедливый, – поспешил согласиться Волобуев. – Приписки – дело незаконное. Я уже говорил, что виновные понесли наказание. Но рабочие по-своему оценили мотивы, побудившие Харламова написать в газету. С этим я ничего поделать не мог. Рабочий класс чувствует любую фальшь. Особенно когда речь идет о чести бригады коммунистического труда, которая по не зависящим от нее причинам лишается своего звания…

– Так… – задумчиво произнес Митрохин. – Но вы сказали, что проявили слабость. Поступили недостаточно принципиально. В чем же это выразилось?

– После заметки я не мог уволить Харламова. Он поднял бы крик, что ему мстят за критику…

– Вы решили с ним не связываться?

– Точно. Решил не связываться. К счастью, как говорили в старину, бог шельму метит. На Воронинском шоссе Харламов проявил себя полностью.

– Дальше?

– Дальше уже включились вы, уважаемый Антон Григорьевич, – широко улыбнулся Волобуев. – Суд поставил все точки над «и».

– Иннокентий Гаврилович, – сказал Митрохин, – мне хотелось бы еще раз спросить вас: поводом для вызова Харламова явился рапорт начальника участка?

– Я вам уже говорил!

– До этого вам не приходилось беседовать с Харламовым?

– До этого? – медленно повторил Волобуев, стараясь выиграть время. – Насколько я помню, нет.

– Ошибаетесь, Иннокентий Гаврилович, – укоризненно покачав головой, сказал Митрохин, – вам изменяет память.

– Подождите! – воскликнул Волобуев, сознавая, что сделал грубую, опасную ошибку. – Вы правы! Действительно, я разговаривал с ним еще один раз. Но это ничего не меняет!

– Допустим, – спокойно согласился Митрохин. – Итак, поводом для второго разговора был рапорт начальника участка. А для первого?

– Не помню! – в замешательстве ответил Волобуев.

– Помните, – тихо и даже как бы с печалью в голосе сказал Митрохин…

Да, он был прав. Видимо, старик знал и о первом разговоре с Харламовым. Конечно, ему рассказали и о письме – ведь он был в отделе кадров! Волобуев получил это письмо месяца два назад. Незадолго до этого он узнал, что ему поручен доклад на бюро обкома, и принял меры к дальнейшему росту бригад коммунистического труда. С письмом Харламова можно было бы примириться, если бы он критиковал только свою бригаду. Но он позволял себе наглые обобщения. Утверждал, что быстрый рост бригад коммунистического труда на Энергострое не что иное, как показуха. Издевался над якобы существующей у руководителей иллюзией, что, подписав обязательство, человек уже становится ударником. Называл десяток неизвестных Волобуеву рабочих, которые якобы числятся членами этих бригад и в то же время пьянствуют после работы. Кое-кто из них, вдобавок, бьет своих жен.

Волобуев вспылил, вызвал к себе начальника отдела кадров, швырнул письмо и сказал, чтобы подобную галиматью ему больше не передавали.

Однако через несколько дней осторожность взяла верх. Волобуев распорядился вернуть письмо из отдела кадров и вызвал Харламова. Он предполагал попросту напугать парня – сказать, что его клеветническое, с явным антисоветским душком письмо следовало бы передать в общественные организации и что он не сделал этого только из чувства жалости.

Харламов хмуро ответил: «Передавайте, буду рад».

Тогда Волобуев изменил тактику. Он начал убеждать Харламова, намекнул ему на неприятные последствия, которые неизбежно возникнут, если его товарищи узнают об этом письме. Более того, он дал ему понять, что если он, Харламов, недоволен своей работой или зарплатой, то и об этом можно подумать…

Неожиданно Харламов схватил со стола письмо и разорвал его на мелкие клочки.

– Что это значит? – строго, но с чувством некоторого облегчения, спросил Волобуев.

– Эт-то значит, – что мне п-противно, – ответил Харламов, чуть заикаясь от волнения.

Бросив обрывки письма себе под ноги, он ушел и громко хлопнул дверью. Через некоторое время Волобуеву передали рапорт начальника участка с просьбой об увольнении Харламова.

«Откуда Митрохин мог узнать об этом письме? – лихорадочно соображал Волобуев. – На следствии о нем разговора не было. Пивоваров наверняка рассказал бы. На суде – тоже. Письмо находилось в отделе кадров в течение всего нескольких дней. Но там его успели прочесть. А Митрохин побывал в отделе кадров… Какая глупость, черт побери, какая непростительная глупость!»

– Что же было поводом для первого вызова Харламова, Иннокентий Гаврилович? – снова спросил Митрохин.

– Его хулиганское письмо, – твердо ответил Волобуев.