Текст книги "Нежность к ревущему зверю"

Автор книги: Александр Бахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Саетгиреев, у которого был лучший обзор, чем у пилотов, взял на себя роль лоцмана. По его команде Боровский старался уводить, самолет от наиболее плотного скопления разрядов, от особо активных участков клокочущего чрева грозы.

– Вправо, командир!.. Больше вправо!.. Так держать... Еще вправо, круче...

Боровский заваливал самолет в крен до шестидесяти градусов. Послушание огромной машины в руках "корифея" казалось фантастическим. Крылатая махина, подобно живому существу, почуявшему опасность, повиновалась безропотно.

Из кабины Кости Карауша было видно, как вдоль плоскостей засновали длинные, паутинно-тонкие огненные нити. Иногда они сливались и образовывали сплошное сияние. Бортрадисту показалось, что охваченный "огнями святого Эльма", самолет плавится, растворяется в грозе, поглощается ею...

"Пора "корифею" командовать, а мне сигать в эту канитель, – думал Карауш. – Молчит командир. Может, у него инфаркт миокарда?"

– Давайте, что осталось, пешком пройдем, а? – сказал Костя. Ему никто не ответил.

Лютров завороженно глядел на продолговатый, призрачно зеленый факел, по форме напоминающий пламя ацетиленовой горелки. Он светился прямо перед ним, на конце ствола заправочной штанги, и то пружинно сжимался, становился тусклым, почти синим, то разбухал – и тогда горел ослепительно. Пожар?..

– Продуть штангу азотом! – крикнул Боровский.

Едва Лютров успел включить продувку, как погас свет. На несколько секунд все в кабине задрожало в отблеске угрожающе близких всполохов, а когда навалилась тьма, по стеклам кабины потекли дрожащие голубоватые струйки света...

Тасманов включил аварийное освещение.

– Куда ты смотришь! – крикнул Боровский Лютрову. – Остановились двигатели!.. Запускай!..

"Черт!.. Что это я?.." – очнулся Лютров и запустил сначала один, затем второй двигатель. Когда набирал обороты третий, послышался голос Кости: За выхлопными отверстиями шлейфы пламени! Боровский посмотрел на приборы и промолчал. Лютров вывел все двигатели на максимальные обороты. Стрелка вариометра показывала набор высоты.

– Костя, как двигатели? Визуально? – спросил Лютров.

– В порядке.

– Левее, командир. Левее и с набором, если можно. Там вроде светлее...– сказал Саетгиреев.

Не успел штурман договорить, как за бортом точно вздыбился огненный вал. Самолет дрогнул, будто ткнулся во что-то, и снова провалился на километр ближе к земле.

– Совсем светло, – пробурчал Костя Карауш. – И тут же добавил: Остановились оба правых движка!

Но Лютров уже запускал их. Его теперь ничто не могло отвлечь от дела. Голова обрела привычную ясность, бодрую трезвость, руки – хваткость. Ни один прибор не ускользал от внимания, он чувствовал каждое движение самолета, каждое покачивание крыльев, на лету подхватывал команды, обстоятельно докладывал о каждой выполненной операции и был доволен собой, Боровским, Саетгиреевым, Тасмановым, Костей, самолетом и, кажется, даже грозой.

Запустив двигатели, он взглянул на Боровского и поразился чему-то необычному в нем. И никак не мог понять, что он такое увидел в Боровском, чего раньше не знал...

Дело было в том, что Боровский оставался неизменным. И вот это отсутствие на лице "корифея" примет происходящего Лютров и посчитал за открытие. С ним ничего не происходило. Рядом сидел человек, воспринимающий как вполне возможное все эти неистовые, холодящие душу падения, глохнущие двигатели, всполохи в трех метрах от фюзеляжа, огонь на стеклах... Боровский с первой минуты прохода грозовой облачности работал, а не выматывался, как Лютров. Работал, чтобы уберечь машину от перегрузок, заваливал самолет, скользил в ад грозы, и делал это, не думая о том, как это называется, делал точно, потому что был на своем месте, у него была высота и самолет, а в остальном он был, умел быть самим собой на любом расстоянии от смерти. Пробивая огненный хаос, он обязал себя забыть, что есть что-то еще, кроме той работы, которую нужно сделать немедленно, и он делал ее как надо, наваливаясь на всю эту божью канитель разом: и бычьими мышцами, и опытом, и все сметающей страстью старого летчика, отрицающего самое возможность поражения. Он мог проиграть где угодно, но не здесь.

И Лютров понял, что впервые по-настоящему разглядел Боровского, и вовсе не потому, что тот "открылся", а потому, что обстоятельства, как это не раз бывало, преобразили самого Лютрова, его способность видеть. А Боровский знал себя таким. Такого себя защищал, утверждал, уверенный в своей силе, и раздражался, делал глупости, когда этого не хотели или не могли понять другие.

И мысль эта разом вымела из головы Лютрова все предвзятое, наносное, что скопилось там рядом с именем сидевшего слева человека.

– Костя, как ты там? – весело спросил Лютров.

– Как дети капитана Гранта, связанный.

– Жалуйся на Одессу, она так принимает.

Между тем Лютров отметил, что указатели скорости показывали ноль. Стрелки даже не вздрагивали. Видимо, грозовые ливни захлестнули трубку приемника воздушного давления, а при подъеме на высоту вода смерзлась. Он включил обогрев, и через несколько секунд стрелки ожили.

Все реже проваливаясь, "С-44" шел с левым разворотом, оставляя справа внизу испещренные молниями облака. Росла высота – 8000... 8200... 8400... На девяти тысячах Боровский выровнял самолет, и он уже совсем без толчков потянул строго по линии горизонта. Вначале не верилось, что все позади, но проходила минута, другая, а устойчивый полет ничем не нарушался.

– Впереди чистое небо, – сказал Саетгиреев.

Ровный гул двигателей казался музыкой.

– Возьмите штурвал, – сказал Боровский Лютрову и полез за сигаретами.

Несколько раз затянувшись, он улыбнулся, потер ровной ладонью кончик носа:

– Чуть не сыграли... напоследок, а?.. Веселый разговор!

Он снова потер кончик носа ладонью, потом рывком отодвинул кресло, вытянул ноги и свесил руки за подлокотники.

– Сколько до посадки, штурман? – спросил Лютров.

– Да около четырех часов. Мы тут хороший крюк сделали.

– Командир, – вклинился Карауш, – земля спрашивает, почему прервали связь?.. Хохмачи.

– Передай, проходили грозовой фронт.

– Вас понял... Предлагают запасной аэродром. Нам бы их заботы.

– Передай, нет необходимости. Идем на свой. Уточни у штурмана и сообщи время прибытия. Запроси погоду в районе посадки.

Боровский прикоснулся рукой к плечу Лютрова и показал погасшую сигарету, давая понять, что у него кончились спички. Разволновавшись вдруг, Лютров с такой поспешностью принялся шарить по карманам, что обронил коробок, вынудив Боровского наклониться.

– Ой, черт!.. Извините, Игорь Николаевич, – проговорил Лютров, впервые назвав командира по имени-отчеству.

Боровский весело сощурил глаза – ничего, мол, невелика помеха.

"С-44" шел навстречу занимающейся заре. Снижаясь, самолет все громче оповещал землю о своем прибытии, требовательно прижимался к ней, неся с собой громовой гул двигателей, шипенье и свист полета.

Но, едва коснувшись земли, он укрощенно стих, вполсилы изрыгая жар позади себя. Под ним была незыблемая опора, и его крылья могли отдохнуть...

Подкатив к стоянке, "С-44" замер в двадцати шагах от казавшейся совсем маленькой с высоты кабин фигуры Старика. Позади него чернела толпа людей. Двигатели наконец смолкли, турбины остановились. Спустившись на неправдоподобную своей неколебимостью землю, Лютров поглядел на небо. Над уходящей к востоку полосой летного поля распалялся, становился все огромнее и светлее огненно-туманный купол неба, в котором они прожили двое суток.

Со свалявшимися, пропотевшими шевелюрами, небритые, с расстегнутыми застежками-"молниями" на кожаных куртках, все пятеро, неловко передвигая ногами, двинулись в сторону ожидавшего их Старика.

Никто из них не позволял себе выйти вперед. Каждый нес в себе усталость шагающего рядом. Каждый отдавал себя и все свое всем и готов был защищать всех. Так роднит только хорошо сделанная работа, где за усилиями каждого судьба всех. Так роднит общая опасность, разметая химеры тщеславия, отчужденности, непонимания, неумения ценить лучшее в себе самом и друг в друге. Такова счастливая зависимость людей.

Все дурное в них осыпалось и отошло в небытие. Их ничто не отличало друг от друга. Не было изуродованного рябинами лица Боровского, ничего не значила красота аспидных глаз Саетгиреева, ничего не значили кривые ноги коротышки Тасманова, модная грациозность Кости Карауша и возвышающиеся над всеми тяжелеющие плечи Лготрова.

Согласные шаги по бетону отдавались в каждом, как эхо ударов их сердец, одного большого сердца. Над взлетной полосой всходило солнце.

Лето не заладилось. Холод, дожди, туманы... Непогода сбивала ритм работы, полеты то и дело откладывались, летный состав днями просиживал в комнате отдыха, безнадежно поглядывая на небо, на стоянку самолетов, укрытых набухшими от дождей потемневшими чехлами.

Каждый убивал время как мог. Для Кости Карауша приспел редкий случай позубоскалить над "отцами-командирами".

В пику Караушу штурман Козлевич принимается за историю о радисте, который выскочил из самолета, потому что не переключил тумблер с радио на СПУ и решил, раз ему никто не отвечает, значит, в самолете никого нет.

В такие минуты Козлевич не очень заикается, речь его становится почти гладкой, но не настолько, чтобы рассказанные им анекдоты производили должное впечатление.

– Смеху-то, смеху... Полны штаны, – не сдается Костя.

– Ты лучше скажи, как мы с тобой на охоту ходили. Не забыл?

– Ну! Собрались мы с Козлевичем на гусей. Едем. "Я, говорит, как бью? Бац – и готово, гола утка". – "Что за гола утка?" – "А после моего выстрела щипать не надо". Это он мне, не кому-нибудь... Приехали на разлив. Первые два дня молчал, а когда я взял пару гусей, говорит: "Давай, Костя, в одно ружье?" – "Как в одно?" – "Что набьем – пополам?" – "Интересное кино, говорю, у меня пара гусей, а у тебя гола утка!" Обиделся. Ладно... Сели ужинать – темно, а палатку еще не ставили, костра нет. "Беги, говорю, поищи кизяков, а я палатку растяну". – "Тебе надо – беги, а я себе и так сготовлю". – "Ну, думаю, хрен с тобой, куркуль..." Сижу, грызу сухари. А он чего-то нашел, запалил костер и так небрежно – швырь туда банку с болгарскими голубцами... "Ну, думаю, гола утка, чтоб я с тобой еще поехал!.." А он сидит боком к огню и чего-то из пальца тянет, занозу, что ли. А она не тянется. Тянул, тянул, и – рраз!! Ни костра, ни Козлевича, ни голубцов – банка взорвалась!..

Вместе со всеми от души хохочет и Козлевич, круглое щекастое лицо его округляется еще больше.

Карауш действует на всех как катализатор. Наперебой начинают вспоминать, кто, где, с кем летал, когда блудил по вине штурманов, какие у кого были командиры, инструкторы, курсанты. По тому, с какой горячностью ведутся рассказы, с каким интересом выслушиваются, нетрудно догадаться, что у каждого с этими историями связаны молодость, годы, вся жизнь. Брошен бильярд, оставлены шахматы и домино, все сходятся в тесную толпу, один перебивает другого, и кто тут разберет, где правда, где вымысел?..

Течение беседы каким-то замысловатым путем начинает касаться вначале бывшего, а затем теперешнего начальства. И уж тут, как нигде в другом месте, высказываются верные характеристики, тонкие суждения, точно подмеченные побудительные причины поведения руководящей публики. Торжествует правда ради смеха.

Лютрова вызвал приехавший на базу ДС, так в КБ звали одного из заместителей Главного – Данила Сильверстовича Немцова.

Немцов был в кабинете Добротворского. Савелий Петрович учтиво примостился рядом и внимательно слушал. Когда Лютров показался в дверях, Немцов приглашающим жестом указал на свободный ряд стульев у накрытого зеленым сукном стола.

В отличие от других заместителей Главного, которые занимались или проблемами прочности конструкций, или автоматикой, или различными самолетными системами, Немцов был "чистым самолетчиком", его подопечные занимались аэродинамикой самолетов, определяли обводы, внешний вид машин. Однако должность обязывала заниматься целиком теми машинами, на которые каждый из заместителей назначался ведущим конструктором. Для Немцова такой машиной была "С-44".

Высокий, очень худой, он носил бороду а-ля Курчатов, казавшуюся приклеенной плохим гримером, Немцов долго разговаривал с генералом вполголоса, а потому Лютров решил, что ждут кого-то еще, прежде чем объяснить ему причину вызова. Это подтверждалось и сидящими в позе ожидающих двумя ведущими инженерами.

У того, что помоложе, в хорошо отутюженном костюме бутылочного цвета, было нарочито серьезное выражение лица, обращенного в сторону Немцова. Дешевое старание быть замеченным в этом своем виде было прямо пропорционально его профессиональной бездарности, чего не угадаешь по внешней респектабельности.

Вторым был Иосаф Углин. Рядом с коллегой смахивал он на поистрепавшегося отца большого семейства. Лицо выглядело мятым и каким-то пришибленным, будто он раз и навсегда осознал, что непригоден ни для чего на свете. Чего стоила одна манера курить в присутствии начальства – он держал сигарету в кулаке и после каждой затяжки прятал ее под стол. А бесцветные волокнистые глаза за сползающими очками?.. Казалось, здесь было все, чтобы безошибочно вынести самое нелестное мнение о человеке по внешним приметам. И только летчики знали настоящую цену этому неказистому, близорукому человеку. Занимаясь "семеркой", он с легкостью фокусника держал в памяти данные о едва ли не всех полетах: когда, сколько и в каком из восемнадцати баков было залито топливо, какая при этом была центровка, какое полетное задание, что показали самописцы, сколько времени длился полет, какая в тот день была погода... Его профессиональная добросовестность выглядела юродством для тех, кто помнил свои обязанности "от" и "до". В стужу, в дождь, в жару он был у самолета столько, сколько сам считал необходимым. Если на стоянку вызывались специалисты, Углин пребывал там до конца работ, как бы долго они ни длились. Все, что мог, он делал своими руками, и потому его спецодежда была самой истрепанной, замызганной и никак не свидетельствовала о его принадлежности к инженерной элите аэродрома. Знаток дела, он до подробностей изучил новейшую историю самолетостроения, от первого полета "за звук" – когда, где, кто летал, тип самолета, марка двигателя, продолжительность пребывания в воздухе и "за звуком" и до того, над чем работают сегодня все мало-мальски известные авиационные фирмы мира. Ему не составляло труда на память перечислить летные характеристики не только отечественных, но и зарубежных самолетов. Для него не было секретов в практике летных испытаний, а взаимодействие новейших самолетных систем запросто укладывалось в его большую голову.

Но это был не Володя Руканов. Углину никогда не выбраться не только в замы Старика, но и в начальники бригады. Предрассудок судить по внешнему о человеке так же живуч и действен, как и все прочие предрассудки. И потому, может быть, встречая Углина на людях, Лютров подчеркнуто уважительно кланялся ему, отличая вниманием от окружающих. И теперь он дождался, когда Углин повернет к нему голову, чтобы сказать:

– Добрый день, Иосаф Иванович.

– Здравствуйте, – испуганным шепотом ответил Углин и покосился на начальство, как если бы при нем нельзя было здороваться.

Ждали Гая-Самари. Когда он вошел, Немцов прервал разговор с генералом, обратился к нему и Лютрову:

– Вот какое дело, товарищи! На серийном заводе авария. Крупная. Экипаж машины "С-44" покинул ее в воздухе. Жертв нет, но и самолета тоже. Нет и ясности в обстоятельствах, принудивших экипаж оставить машину. Словом, надлежит разобраться. Вопросов мне не задавайте, я сказал все, что знаю. Погоды ждать нет времени, будем добираться поездом. Билеты заказаны, к восьми часам я жду вас на вокзале.

Из кабинета они вышли вместе с ведущими инженерами.

– Чего хоть говорят-то? – спросил Гай разом и Лютрова и Углина, посчитав, видимо, что они знают больше, чем он.

– Темнят, – сказал Углин, прикуривая сплющенную сигарету. – Проводили балансировку машины и начудили чего-то с триммерами. Как я понял из разговора, все объяснения кончаются тем, что машину резко бросило на крыло. При вводе в вираж, кажется... Судя по разговору, на борту не было нужных самописцев. Устройте летчику экзамен на знание материальной части, и вы поймете, где он пустил пенку.

– Вы с нами? – спросил Гай.

– Меня не посылают. – Углин пожал плечами.

– Хотите поехать? – спросил Гай.

– А зачем я вам? Мне там делать нечего, одна проформа. ДС не зря вас обоих берет.

Но предложение Гая было приятно ему: во взгляде ведущего промелькнула признательность.

– Да! – Углин хлопнул себя по лбу, – Вы должны знать летчика, он когда-то работал у нас, – Трефилов.

– А, – понимающе отозвался Гай, и на лице его ясно обозначилось, что он потерял интерес к событию.

...К вечеру следующего дня они уже сидели в кабинете директора серийного завода. Кроме нескольких человек, чье отношение к событию было неясно Лютрову, сюда были приглашены руководители летной службы завода и оба летчика злополучного "С-44".

Лютров не сразу узнал Трефилова. Он бы, наверно, и вовсе не узнал его, если бы не хорошо знакомый выпуклый лоб и глубокие глазницы, – только они и остались неизменными; Трефилов как-то неузнаваемо потускнел. И потому Лютрову невольно подумалось, что именно Трефилов виноват в аварии. От этой уверенности Лютрову стало не по себе и захотелось, чтобы сейчас, в разговоре, выяснилось, что это совсем не так и чтобы, несмотря на явную неприязнь к нему и Гаю, он, Трефилов, смог убедиться в их объективности.

Пока все рассаживались, Гай было встал и приветливо улыбнулся, ожидая, что Трефилов подойдет поздороваться, но тот лишь мельком взглянул на него и едва кивнул. Гай еще постоял немного, улыбаясь уже по-другому, и тоже сел.

Если бы не эта обидная недоброжелательность Трефилова, Гай не был бы столь официален при разговоре с ним, не стал бы говорить ему "вы".

Разговор начал Немцов, и пока он расспрашивал о происшествии, Лютров разглядывал Трефилова, вслушиваясь в его ответы и оценивая их.

При всей их кажущейся обстоятельности было ясно, что Трефилов чего-то недоговаривает, и Лютров не мог отрешиться от подозрения, что про себя тот уже разобрался, где дал маху, но не решается сказать об этом.

Второй летчик, невысокий человек с большим ртом и выступающей челюстью на открытом, бесхитростном лице, почти не отрывал глаз от высокого окна, словно больше был обеспокоен видами погоды на завтра, чем разговором в кабинете.

– Итак, после балансировки самолета вы начали боевой разворот, но при первом же движении штурвалом машина резко повалилась на крыло? Вы пытались выровнять самолет, но при быстро возрастающей скорости падения исправить положение не могли и дали команду покинуть машину.

– Да, пока высота позволяла...

– Разумеется... Пока позволяла высота..

– Немцов наклонил голову к блокноту с какими-то своими записями, и минуту в комнате было тихо.

– Донат Кузьмич, прошу вас...

– Я бы хотел услышать, как проводилась балансировка в этом полете. Только подробнее, пожалуйста, операцию за операцией.

"Ты-то чего еще лезешь?" – откровенно было написано на лице Трефилова, когда он повернулся к Гаю. Зато второй летчик перестал глядеть в окно и принялся внимательно слушать Гая. И только теперь Лютров заметил, что у него большие голубые глаза, измученные какой-то непосильной заботой.

– Ну, начал с руля поворота... Затем...

– Сначала выключили давления в гидроусилителях, так?

– Само собой.

Одну за другой он перечислил все операции.

– Листок задания был? Отметки делали или полагались на память?

– Не первый раз... чтобы крестики ставить. Все шло нормально, а когда начал разворот, машина "взбрыкнула" и пошла вниз... Я приналег на штурвал, но чувствую, что не вытяну...

– Да, конечно... При таком ускорении трудно было дотянуться до тумблера включения гидроусилителей, – хитрил Гай.

– Не так. Он еще до маневра включил их, – вмешался второй летчик, – а мне велел выключить гидравлику. Вот когда самолет "взбрыкнул"...

Лютров насторожился.

– Выходит, – сказал Гай, – самолет завалило па крыло в момент выключения гидравлики, а не в момент дачи штурвала?.. Или и то и другое произошло одновременно, с малой разницей во времени?

Гай чуял истину.

– Пожалуй что да. Пожалуй что так, – с облегчением согласился второй летчик.

Трефилов сделал неопределенный жест рукой: дескать, может быть.

"Углин был прав, – размышлял Лютров, начиная вслед за Гаем догадываться о происшедшем на борту. – Тут-то он и "пустил пенку". В начале балансировки он старательно выдерживал включение-выключение гидроусилителей, а к концу прилежание изменило ему. Гай неспроста поинтересовался, делал ли он записи: один из рулей – руль высоты – он триммировал с невыключенным давлением в гидроусилителях, и если после такого триммирования выключалась гидравлика, то все очень просто... Импульсные включения машинки триммеров при давлении в гидроусилителях никак не влияют на поведение машины. Сделав затем небольшие дачи штурвалом, он посчитал, что все в порядке, потянул руку к тумблеру, чтобы включить гидроусилители, но чем-то отвлекся, а потом обнаружил тумблер в положении "включено" и решил, что подошло время очередной операции, вот он и велел второму летчику выключить гидравлику... Но почему Трефилов не сделал это сам?.. Может быть, нечетко проведенная последняя операция заронила настороженность и, приказывая второму летчику выключить гидравлику, он тем самым на нем хотел проверить себя?.. Если, мол, тот с легким сердцем выключит, значит, все идет как надо... Может быть... Но вся штука в том, что Трефилов принадлежал к людям, не располагающим к себе товарищей по работе, его, видимо, не только не уважают на заводе, но рядом с ним у летчиков пропадает всякая охота быть ему помощником... И в этом полете второй летчик действовал по принципу, "дело второго – не мешать первому". Когда давление упало, триммеры сами собой резко переместили руль, машина "взбрыкнула", и... попробуй вытяни штурвал. А когда не знаешь, что происходит с машиной, хватайся за красные ручки катапульты. Все очень просто..."

Обменявшись предположениями, Лютров и Гай убедили Немцова сделать контрольный полет, чтобы провести балансировку самолета со всеми ошибками заводского экипажа. Немцов согласился, но потребовал установить на борту "С-44" самописцы.

– Как бы ни были убедительны ваши рассуждения, нельзя делать выводы без объективных данных.

Через три дня, рано утром, Лютров оторвал от полосы новенький "С-44" и взял курс в зону испытательных полетов.

Скороподъемность, послушание, хорошо оберегаемая тишина в кабине, безупречность отделки каждой мелочи и почти осязаемая надежная упругость крыльев – все говорило о мощи, молодости и отличной маневренности, корабля.

В два этапа набрав высоту, Лютров принялся старательно проделывать манипуляции балансировки самолета в продольном и поперечном отношениях.

Руль поворота. Выключить гидроусилители. Выждать, определить поведение машины. Дать импульсы на машину триммеров... Прибавить, убавить. Выждать. Включить гидроусилители.

Элероны. Выключить гидроусилители. Выждать. Импульсы на триммеры. Убедиться в отсутствии отклонений в направлении полета. Включить гидроусилители.

Руль высоты. Выключить гидроусилители. Выждать. Работа триммерами. Включить.

Хорошо. Теперь включить в работу все гидроусилители, выждать при нейтральном положении штурвала по усилиям. Проследить за поведением самолета. Внимательней... А теперь несколько скольжений. Развороты. Влево, вправо... Штурвал на себя. Машина вела себя безукоризненно.

– Ну что, Гай, начнем не по правилам?

– Начинай, Леша.

Не выключая гидроусилителей, Лютров на большой угол сместил триммер руля высоты.

– Выключай гидросистему!

– Держи штурвал.

Самолет, точно надломившись, резко пошел вниз. Еще до того, как машине удалось набрать скорость, Лютров убрал триммер и, придерживая вместе с Гаем отяжелевший штурвал, вывел "С-44" в горизонтальный полет.

...После расшифровки ленты самописцев в кабинете директора начался последний разговор. Пошептавшись о чем-то с бритоголовым, как буддийский монах, директором, Немцов сказал Лютрову:

– Слушаем вас, Алексей Сергеевич. Легко сказать "слушаем"! А что говорить, когда и так все ясно, и каждое твое слово прозвучит приговором сидящему напротив Трефилову.

Лютров, как мог, кратко рассказал о полете и, стараясь избегать местоимений, перечислил причины, которые создали аварийную обстановку.

Выйдя из кабинета директора, Гай подошел к Трефилову и, делая вид, что не замечает его косящего взгляда, сказал доверительно:

– Ничего не поделаешь, дорогой мой! Пойми: невыявленная причина заставляет подозревать наличие каких-то дефектов в конструкции, а что это значит для КБ и для нашего брата, сам понимаешь, не мне тебе говорить.

Трефилов ничего не ответил и ушел, не попрощавшись.

– Надо же так глупо потерять машину!.. – сокрушался Гай. – У меня из головы не выходит разговор Долотова с Трефиловым. Помнишь, я говорил тебе?

– Долотов не считал, что нужно "давать шанс человеческим слабостям", а?

Вечером к ним в номер зашел Немцов. Он только что говорил по ВЧ из кабинета директора завода с Главным и доложил ему о результатах разбора аварии. Соколов попросил передать трубку директору и "в очень сильных выражениях настаивал на отчислении с завода виновных".

– В конце концов это справедливо.

С этим нельзя было не согласиться, но говорить об этом не хотелось.

– Николай Сергеевич очень раздражен, – продолжал Немцов. – На базе неприятность. На этот раз что-то с бесхвосткой.

– Витюлька!.. – выдохнул Гай.

Они вернулись утром следующего дня и, едва выбравшись из самолета, предоставленного им директором завода, спросили у механиков на стоянке о состоянии Извольского.

– Жив! Ногу повредил, говорят, два ребра, зубы, что ль... Вообще, побился. В госпитале сейчас.

Эх, Витюлька, Витюлька! Что с тобой стряслось на этот раз?

Маленький, изящный, как танцор-подросток, он был не лучшим летчиком, но отличным парнем. До смешного крохотный рядом со своими дюжими коллегами, он носил самые малые роста летного обмундирования, да и те были для него чересчур свободны.

Его отец, профессор, руководитель филиала Академии наук, известный среди специалистов трудами по ботанической географии, не без боли сердечной предоставил единственному сыну право выбрать из других авиационный институт, не преминув высказать своего сожаления об отсутствии у Витюльки влечения к флоре земли. Но насильно мил не будешь, и на семейном торжестве по случаю успешной сдачи вступительных экзаменов отец пожелал сыну успехов на пути, "начатом в России Жуковским, Чаплыгиным и... другими, весьма почитаемыми в научном мире людьми".

Чаплыгина из Витюльки не получилось.

На третьем курсе он впервые сел в кабину спортивного самолета, и не столько по собственному побуждению, сколько из чувства солидарности с друзьями. Но если для остальных студентов факультета механики занятия в аэроклубе не пошли дальше спортивного увлечения, то для Витюльки это было только начало. Серьезность его любви к авиации сказалась даже в скоропалительной женитьбе, которая была не столько "сердечным следствием", сколько влечением характеров; избранница Витюльки постигала вместе с ним летное дело.

Может быть, были и другие – особые – мотивы этой его увлеченности: подчиняя своей воле ревущую громадину, легко расстаешься с обидным для юноши представлением о собственной мужской неприглядности...

Окончив институт и положив в карман рядом с дипломом инженера-механика новенькое удостоверение летчика-спортсмена, Извольский на радостях разошелся с женой, "мужеподобной особой, лишенной тормозящих центров", по словам профессора, "не стеснявшей себя ни в выражениях, ни в действиях" в затяжной войне против свекра и свекрови.

Идя в этом навстречу родителям, Витюлька взамен рассчитывал получить согласие "предков" на перемену профессии: он уже тогда задумал стать летчиком-испытателем.

Решение сына стать летчиком расстроило профессора, находившего подобное занятие "уделом людей, может быть и смелых, но не более", и мечтавшего видеть сына пусть не естественником, но ученым, а не "ремесленником-аэронавтом". Но жертва сына, поступившегося личным счастьем ради покоя родителей, обезоружила отца. Профессор, может быть, и не смирился в душе с его новой привязанностью, но не мог не согласиться, что упорство, с каким сын шел к своей цели, само по себе достойно уважения.

Проработав два года инженером-механиком на фирме Соколова, Извольский всеми правдами и неправдами пробился в слушатели школы летчиков-испытателей, которую и закончил со свидетельством, где значилось, что Виктор Захарович Извольский – летчик-испытатель четвертого класса.

На правах летчика-инспектора Боровский вывозил Витюльку на "С-4", одной из первых реактивных машин Соколова. При всем гласном и неизменном нерасположении к "ученым летунам", "корифей" не усмотрел огрехов в технике пилотирования подопечного. Инспекторская оценка Боровского была бесстрастно положительной.

Начав работать самостоятельно, Извольский сделал несколько сотен полетов на том же "С-4", переоборудованном под летающую лабораторию. К тому времени из ангара выкатили "С-40" – опытный вариант большой машины. Корабль поднимал Боровский, вторым летчиком неожиданно для всех был назначен Витюлька, только что получивший третий класс. Пока "С-40" готовили к первому вылету, он продолжал летать на "С-4" с установленными на нем различными системами "С-40", провел испытание подвешенного под фюзеляж двигателя новой машины, и так прижился на "С-4", что, когда, уже после вылета "С-40", нужно было сделать несколько полетов на облегченном варианте "С-4", Данилов поручил работу Извольскому. И в первом же полете Витюлька напрочь снес кормовую пяту при посадке. Оцепив происшествие с присущей ему резкостью: "Учиться летать нужно, как играть на скрипке, чем раньше, тем лучше, чтобы вовремя понять, что это не твое дело", – Боровский, однако, не воспротивился назначению Извольского вторым летчиком к нему в экипаж на "С-440". Никто не принимал всерьез афоризмы "корифея", его недолюбливали, а Витюлька со своим общительным характером всем пришелся по душе: истина, высказанная недругом, как и ложь, изреченная другом, но оценивается по достоинству.

Скоро об этой посадке забыли: с кем не бывает! К тому же начальником комплекса был в ту пору давний сподвижник Главного – Евгений Маркович Триман, некогда награжденный полным "Георгием" за боевые вылеты на самолетах "Сопвич" и "Морис Фарман" еще в первую мировую войну. Триман сделал Извольскому внушение "келейно", при закрытых дверях, на том и прекратил дело.