Текст книги "Нежность к ревущему зверю"

Автор книги: Александр Бахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Бахвалов А
Нежность к ревущему зверю

А.Бахвалов

Нежность к ревущему зверю

Предисловие

Завоевание человеком неба никогда не опиралось на исчерпывающие знания о законах полета. Но это не останавливало тех, кто посвящал себя пятому океану. Таков человек, и здесь его величие, трагедия и красота.

На стыке самолетных систем и полета стоит человек. И если "звуковой барьер" в недалеком прошлом доставил массу самых разных неприятностей авиационному миру, то проблемы управляемости современного самолета в первую очередь напомнили о возможностях человека за штурвалом.

Не случайно именно этот конфликт определяет развитие событий в романе Александра Бахвалова.

"Нежность к ревущему зверю" – одна из немногих книг, со столь завидной глубиной отображающая непростую взаимозависимость человека и его профессии.

Главный герой книги – летчик-испытатель Алексей Лютров – привлечет читателя правдивостью своего внутреннего мира, духовным богатством, честностью – главными приметами облика нашего современника. Любовь героя к своей профессии глубоко осознана, труд привлекает его не только сам по себе, но как социальная категория, как историческая необходимость споспешествовать промышленному процветанию Родины. Как бы ни была трудна и опасна его работа, как бы ни настораживали неизбежные побочные следствия "машинизированной цивилизации", нам не дано иного пути сохранить, сберечь главное наше достояние – завоевание человеческого духа на пути к грядущему золотому веку мира – коммунизму.

Таково духовное кредо героя романа летчика-испытателя Алексея Лютрова.

Персонажи книги, описание событий, летные происшествия – все это отмечено верностью характеристик, точностью и глубиной обрисовки поведения действующих лиц в изображаемых обстоятельствах.

Э. Елян, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР.

1

Если на ветровом стекле не вспыхивают, колюче мерцая огненными ежами, фары встречных автомобилей, путь от города до аэродрома становится отдыхом. Утекающая под капот "Волги" дорога, едва видимая глухомань осинника по сторонам и пчелиное жужжание работяги-движка настраивают так, словно все, что связывает тебя с миром, осталось позади. Ты – нигде. Между тем, что было, и тем, что будет.

Лютров вспоминает попутчиков, которых нередко сажает к себе в машину по дороге на аэродром. Они тоже как-то сразу проникаются состоянием отрешенности, становятся откровеннее. Может быть, существует некое непознанное свойство скорости, влияющее на расположение людей друг к другу?

На этот раз попутчиков не будет, он слишком поздно выехал из дому. А жаль. Лютрову нравился здешний говор, речь старожилов дальних деревень. Нигде больше не говорят с такой напевной интонацией, такими речитативно закругленными фразами. Хоть в шапку собирай. Как-то он сказал об этом деду, которого подвозил к попутной деревушке.

– Верно, сынок, – весело – важно согласился дед, – наш мужик лепит слово ловчее других, душой, значит, речист. Дед помолчал, улыбнулся.

– А вот мой свояк, тот все больше иностранно слово к себе приваживает. От ума, значит. А как его привадишь? Ить все одно приблудный пес, не ращенный... Другое дело – обозвать кого таким словом, это да. Чего оно там значит, хрен с ним, важно, как его в деревне обозначили да к кому присобачили... Свояка-то мальчишки "хобием" прозвали. Умора...

Занятный был дед. Борода ухоженная, волосок к волоску, глаза лукавят, на щеке кокетливой соринкой девичья родинка.

И поговорить не дурак. Лютров заочно перезнакомился со всей дедовой родней, со всеми добрыми и недобрыми людьми неведомой деревушки Сутоково. Но, заметно. было, рассказывал старик не от душевного беспокойства, а словно бы только для того, чтобы выведать мнение Лютрова, проверить на нем всякий свой вывод.

– Верно говорю?

– Не силен я, отец, в крестьянской науке.

– Понимаю, – снисходительно отозвался дед. – Это я так. Интересно, как ты думаешь, есть в тебе какое-то угодье, рядом с тобой полегше дышать... Хотя сразу-то я и не разглядел тебя, парень. Больно здоров ты.

Старик говорил правду. Когда человек, подобно Лютрову, велик ростом, остальные внешние приметы его как бы стушевываются, отступают на второй план, да и привлекательность не слишком подвижного смуглого липа Лютрова требовала разгадки; не всякий случайный знакомый успевал заметить, с каким постигающим вниманием разглядывал или слушал людей Лютров. Во взгляде его темно-серых глаз в русых ресницах угадывалась ничем не обеспокоенная цельность внутренней жизни – очень привлекательная черта для людей, не уверенных в себе, робких, слабых и таких, как этот старик, – душевно общительных.

Когда Лютров остановил машину у большого щита с надписью "Берегите птиц и зверей", дед удовлетворительно заключил:

– Славно докатили. Сколько те за проезд?

– Будете богаче меня, тогда и расплатитесь.

– Ишь ты, богаче... Не дождешься, брат.

Придерживая приоткрытую дверцу, он спустил ногу на землю, но не вышел, а повернулся к Лютрову и с достоинством поблагодарил:

– Ну, спасибо, уважил.

Вспомнив этого попутчика, Лютров пожалел, что поздно выехал; за полтора часа езды он не встретил на дороге ни души, а впереди еще половина пути.

Ребята из экипажа предпочитают жить в гостинице в перерывах между полетами, а не мотаться в город и обратно, вроде своего командира. И теперь спят, наверное. Или играют в преферанс.

Впрочем, штурман Саетгиреев наверняка или спит, или скучает по своей жене-музыкантше. Если двигателисты не продлят ресурс своим изделиям на "С-44", то завтра они сделают последний полет перед заменой всех четырех двигателей, и тогда Саетгиреев сможет погостить недельку-другую дома.

Полеты на этой большой машине, связанные с освоением новых навигационных систем, длятся весь апрель, и почти все это время больше всех занят штурман. Через два-три полета в экипаж присылают нового стажера-оператора, чтобы Саетгиреев ознакомил его с навигационным комплексом. Если не считать нескольких опытных агрегатов, установленных на двигателях, да хозяйства Саетгиреева, то "С-44" можно считать обычной серийной машиной, и для экипажа это скорее рейсовые, чем испытательные полеты. Лютров со вторым летчиком, подменяя друг друга, всегда находят время отдохнуть, откинувшись на сиденье катапультного кресла. Впрочем, завтра и Саетгирееву будет полегче, ему поставили новый локатор, с которым нужно как следует освоиться одному, без стажера. Ему для этого достаточно одного полета. Отличный навигатор. Спроси, в любую минуту скажет, огни какого городка под самолетом. Все небесные пути ему так же знакомы, как Лютрову вот эта междугородняя магистраль до поворота на приаэродромный городок. А там, на узкой бетонке, уже и машин не встретишь. Разве что кошек да собак. Но еще задолго до поворота в ста метрах от автостанции появится холмистое возвышение, приметное желтой раной песчаного карьера. По ту сторону холма, на отлогом спуске к реке, немногим больше трех месяцев назад разбился опытный самолет "С-14"...

При слабом свете приборных ламп вишневые чехлы сидений "Волги" кажутся черными. Тускло лоснится брошенная рядом на сиденье кожаная куртка. Под ней должны быть сигареты. Не глядя, Лютров нащупывает скользкую пачку, закуривает и приспускает окошко дверцы.

Дохнуло по-летнему теплой ночью, прелыми запахами леса. Осинник вот-вот обрядится в листву, зашумит, заговорит птичьими голосами, а давно ли сошел снег?..

Он еще белел в оврагах и на затененных скатах холмов, когда Лютров второй раз побывал на месте катастрофы "С-14" с номером "7" на фюзеляже. Машину так и называли "семеркой".

За все годы работы на фирме он не помнил катастрофы с таким исходом, хоть никогда за всю историю авиации не создавалось так много экспериментальных машин, как в это время, никогда столь многое не зависело от работы летчиков-испытателей.

Никто из экипажа не успел покинуть самолет, да и не мог. Погибли все четверо: Георгий Димов, сильный, стройный, как гимнаст; Саша Миронов, рыжеголовый, ото лба до плеч усеянный веснушками, не покидавшими его со школьных лет, как и незамутненная доверчивость к людям, отзывчивость на веселье; Сергей Санин, невозмутимо добродушный, с выразительной усмешкой большого подвижного рта, и Миша Терской, стеснительный юноша, красневший от анекдотов своего коллеги Кости Карауша, и даже – когда ему звонила мама, воспитанная и совсем еще молодая женщина... Летчики, штурман, радист.

Обходя по краю глубокую ямину, Лютров ступал по темным плешинам обгоревшей земли и живо вспоминал бесноватые лохмы огня, хлопающего на ветру рваными полотнищами: приглаженный метелью снег, усыпанный сажей в направлении ветра; стекающий в овраг керосин, слизавший сугробы с легкостью кипящей лавы, и в дыму над ним цепкие шлейфы пламени.

Все четверо. Так ему и сказали, когда он выбрался из кабины "С-04" и, как был, в высотном костюме, поднялся в диспетчерскую узнать, почему запретили вылет. Он глядел на лица ребят и чувствовал, как ощущение пустоты и нереальности обволакивает его сознание. Он не только не верил услышанному, но и не понимал, он оглох, как от собственной смерти... "Нет, там все не так, они не знают и говорят первое, что услышали... Сейчас сейчас все изменится, обернется по-другому, нужно только переждать, как это бывало в детском сне, и тогда все сгинет..."

Но это была явь. Та простота смерти, которая ввергает живых разом в опустошенность, где у же ничего нет – ни горя, ни мук, а только бессилие, слабость и глухая тоска...

Над аэродромом нависла давящая тишина, и в этой тишине торопливо, один за другим, стартовали вертолеты. Неуклюжее на вид вращение лопастей медлительных машин рождало мысли о предательской настороженности чрева механизмов к ошибкам людей.

Он не мог ждать, он должен был сам узнать, как и что там теперь, там, где горела "семерка"... Как будто узнать – значит найти выход, когда выхода нет.

И Лютров полетел к этим холмам, опоясанным сизой излучиной большой реки, глядел на черный дым с высоты двухсот метров и вспоминал утренние рукопожатия ребят, их недолгие сборы, сдержанную радость на лице Жоры Димова, впервые назначенного ведущим летчиком на опытную машину,

"Семерка" еще осенью была испытана на все строгие режимы. Сначала ее вел Долотов, потом Боровский. Ничто как будто не мешало отработанной методике испытаний. Рулежка, первый вылет, доводка двигателей, освоение специфики управления, аэродинамические испытания на устойчивость в различных полетных условиях, в том числе на предельно малых скоростях и максимально допустимых углах атаки к встречному полету – так называемые большие углы. Машина испытывалась при максимальном скоростном напоре на малых высотах и при максимальных скоростях на оптимальных высотах. Из нескольких опытных "С-14" "семерка" первой вышла за звук, первой прошла по мукам самолетных испытаний, проведенных Борисом Долотовым. На вопросы ребят о самолете немногословный Долотов отвечал: "Хорошая машина. Строгая". "Семерку" готовили к полетам целевого назначения. Димову осталось закончить отработку пусковых систем – сделать несколько полетов в зону с оранжевыми сигарами ракет на пилонах под крыльями, а затем отправляться в командировку.

Уцелевшая в бронированном контейнере магнитофонная нить с записью голоса штурмана и отмеченные самописцами перегрузки подсказали аварийной комиссии, что невероятное – просто, так непростительно просто, что недостойно значиться рядом с жизнью и смертью.

Но так казалось на земле... Когда машина с полетным весом более ста тонн принимается за дельфиньи пляски в воздухе, именуемые раскачкой, из кабины самолета, вошедшего в эти непокорные рукам летчика колебания, все выглядит иначе. Возникновение раскачки в так называемой зоне наибольших ошибок управления не только не было загадкой, но и предупреждалось установленными на "С-14" самодействующими механизмами – демпферами, автоматически парирующими самовозникающие изменения угла атаки. Но те же колебания летчик не в состоянии погасить своими руками, потому что слишком длинен по времени путь "человек – рули", потому что наиболее быстро и полноценно машина слушается их при главных, характерных для нее режимах полета... А демпфера, включаясь в работу всякий раз, когда штурвал замирал в руках Димова, еще более усугубляли положение... В других условиях все было бы иначе, но самолет не ходит за ручкой одинаково во всех полетных режимах, и зоной наибольших ошибок управления для "С-14" остаются взлетно-посадочные скорости, здесь машина особенно "строга"...

Они едва взлетели, магнитофон успел записать всего несколько фраз, продиктованных Саниным по обязанности штурмана:

– Скорость триста пятьдесят... Скорость четыреста... После недолгой паузы удивленный вопрос: – Куда ты тянешь?

Неясные щелчки, треск, судорожный вздох; как если бы человек хотел, но так и не смог ничего сказать. И опять голос Санина: – Жора, куда ты тянешь? Ему никто не ответил.

– Куда ты тянешь? – крикнул Сергей в последний раз и звонко выругался.

Магнитофонная нить не выдала больше ни звука. Острые всплески на ленте самописца легко расшифровали слова Санина: "семерка" развалилась в воздухе от перегрузок, превысивших предельные величины в несколько раз.

Все происшедшее от взлета до падения уложилось в считанные минуты и в представлении Лютрова выглядело так.

В трехстах метрах от земли, когда убрались закрылки и вслед за колесами шасси захлопнулись створки гондол, вертикальный порыв воздуха задирает самолет кверху – кабрирующий момент. Рефлекторным движением штурвал от себя – Димов привычно парирует нежелательное увеличение угла атаки, пытается вернуть машину к нормальному углу набора высоты. Летчика нервирует непослушание самолета, и он все дальше оттает штурвал. Но скорость мала, реакция "семерки" на отклонение рулей запаздывает, на мгновение кажется, что самолет не управляем. Но вот он поворачивается к земле, тревога отхлынула, чтобы тут же вернуться снова: линия горизонта пересекла стекла кабины и метнулась в небо! Теперь штурвал на себя, еще, еще!.. Но самолет несется вниз, как завороженный. И, кажется, проходит не пять, а тысяча секунд, пока руки переведут машину из пике в набор высоты, сопровождая переход угрожающими перегрузками... Вверх!.. Вниз!.. Вверх!.. И машина не выдерживает.

"Куда ты тянешь?" – кричал Сергей, давая понять Димову, что, работая управлением, он вводит "семерку", залитую топливом под закрутку, в опасный резонанс раскачки, а не противостоит ей. Димов должен был решиться поставить штурвал в нейтральное положение по усилиям, бросить его, наконец – забыть о пилотажных навыках, дать возможность погасить колебания автоматам на управлении – демпферам тангажа... Не мог же он не знать, что они бездействуют, пока управление в его руках?.. Может быть, Димов и понимал это, да земля была слишком близка. Или были какие-то другие причины его молчания, другая догадка об источниках гибельных колебаний... Разрушение машины, огонь и смерть скрыли многое...

Одно несомненно: если Санин пытался предостеречь, значит, поведение "семерки" вышло за грань допустимых отклонений. У него доставало выдержки не вмешиваться в работу летчика. Лютров знал это. В выдержке – основа мужества штурмана, а степень нервного напряжения – в прямой зависимости от веры в летное искусство командира. И это понятно. Практически любая авария при взлете и посадке грозит увечьем прежде всего штурману, если говорить о самолетах типа "С-14", где штурманская кабина – первая по полету. И штурману "семерки" суждено было умереть первым, самолет падал кабинами вниз...

Лютров часто бывал у родителей Санина, живших отдельно от Сергея, там же, в пригороде. Теперь ему больно встречаться с ними – он остался в их памяти вестником гибели сына.

Не стало Сергея, и Лютров потерял какую-то часть самого себя. Сергей опекал Лютрова, как брата, решал за него, где скоротать вечер, чем заняться в выходной день, куда поехать на охоту...

Лютров долго не мог забыть день похорон – панихиду в зале приаэродромного клуба, четыре закрытые, стоящие в ряд гроба, запах еловых веток; вынос, завывание медных труб. И прощальное слово Гая-Самари, старшего летчика фирмы. Гай говорил тихо, медленно, так же медленно и тихо падал снег на его красивую голову. Иногда его голос срывался на судорожный шепот, он прикрывал глаза, и на небритых скулах выдавливались желваки.

Нечеловечески трудно говорить о погибших, произносить их имена, когда перед тобой лица матерей, жен и детей, не способных видеть что-либо, кроме мерзлых прямоугольных яму ног. Гай говорил простые слова о смысле их труда, о том, сколько успели сделать эти четверо, но и простые слова были бесполезны, потому что нет на человеческом языке слов, нет объяснений, которые могли бы примирить материнские сердца со смертью сыновей.

– Есть тысяча способов умереть. Они погибли вместе, как солдаты, которые не могли отступить... – закончил речь Гай.

Перед погребением мать Сергея упала грудью на заколоченный гроб, уже припорошенный снегом, и никто не решался поднять ее.

Поддерживая под руки сестер Сергея, Веру и Надежду, пока их мужья засыпали могилы, обливался слезами Витя Извольский; не поднимал склоненной головы Борис Долотов; недвижными стояли Боровский, штурман Козлевич, радист Костя Карауш. Рядом с Лютровым стоял бывший командир их отряда Амо Тер-Абрамян. Он прилетел на похороны из Армении, где жил после выхода на пенсию. Седая прядь на смоляных волосах спадала на лоб, на ней не было видно снежинок. Вокруг Славы Чернорая, бывшего комэска и друга Димова, теснились в серых шинелях летчики из воинской части, где еще недавно служил Димов, у которого не было родных. Последний из близких – отец – умер два года назад. Ребята из прошлогоднего выпуска школы летчиков-испытателей Радов, Саетгиреев, Трофимов – выглядели совсем потерянными. Приехал на похороны и Лев Фалалеев, ровесник Боровскому, во благовремение ушедший на пенсию и теперь описывающий в книжках в статьях свою "насквозь героическую", по словам Кости Карауша. летную жизнь. На рукаве желтого ратинового пальто Фаладеева была аккуратно повязана траурная лента, шляпу он держал у живота, лицом содержательно скорбел, но уехал, как и явился, вдруг, словно отдавал памяти экипажа свои драгоценные минуты.

Толпа стала расходиться, оркестр смолк, и горе обнажилось сдавленными рыданиями, стонами женщин, скребущими по сердцу лопатами. А когда над одинаковыми бугорками выросли груды венков, снег посыпал гуще, словно и это входило в ритуал похорон – поскорее уподобить только что омытые слезами погребения вчерашним, позавчерашним и тем, что появились сто лет назад.

У ворот кладбища Лютров увидел Славу Чернорая, заслонявшего своей широкой спиной незнакомую женщину. Рукой в красной варежке она держалась за гранитный прут чугунной ограды, будто боялась упасть.

Когда Лютров поравнялся с ним, Чернорай сказал, что не сможет быть на поминках, говорил он и еще что-то, чего Лютров не расслышал: на стоянке за воротами запускали и прогревали застоявшиеся на морозе автомобили.

Тут же у въезда на погост стоял черный "ЗИЛ" Главного конструктора Николая Сергеевича Соколова, приехавшего на похороны с женой, старшей дочерью и сыном. Главный совсем занемог от горя, ему с трудом удалось четырежды нагнуться у могил, чтобы бросить в каждую по пригоршне мерзлой земли.

Первые недели были самыми трудными, рана кровоточила. Отец Сергея, Андрей Андреевич, приходил к Лютрову, оставляя, старуху на попечение дочерей, не в силах выносить нескончаемые стоны жены.

– Один сын, Лексей, один!.. – громыхая по столу кулаком и роняя слезы, жаловался старик.– Войну прошел, сызмальства воевал, отчего не я, не старуха, а он, а?..

Проводив старика Лютров пытался поскорее уснуть, но сна не было. Он видел себя в кабине "семерки", видел убегающий край взлетной волосы и прямо перед собой – лицо Сергея, беззвучно повторявшего: "Куда ты тянешь?"

Утекала под самолет пунктирная линия на сером бетоне, каждую секунд готовая оборваться, а он не в силах был поднять самолет, оторвать его от земли...

– Давление выше нормы. Ощущаете недомогание? Девушка-врач озабоченно поджимала губы и выжидающе глядела на Лютрова.

– Здоров. Вашими молитвами...

– Меньше курите. Сбавьте немного веса. Чаще бывайте на воздухе. На лыжах ходите?..

Она еще не научилась улавливать своим белым носиком запах спиртного у подопечных. Или прямо говорить об этом, а потому и спрашивала о ерунде, чтобы скрыть свою девчоночью робость. Крохотная, снежно-свежая в накрахмаленном халатике, она перебирала стерильными пальчиками на волосатом запястье его руки и нервно краснела, если вена вздрагивала на пять ударов чаще положенного.

...Как молния в безлунную ночь, катастрофа высветила не только слабые места в конструкции "С-14", но и людей, заставила говорить не только о погибших, но и о живых.

На заключительном заседании аварийной комиссии один из ее членов, пожилой начальник отдела автоматики КБ, ошеломленный истолкованием причины происшедшего, спросил: почему опытную машину с такой поспешностью передали молодому летчику? Насколько ему известно, командиром "семерки" до последнего времени был Боровский. Ему объяснили, что ничего недозволенного в этой замене нет, и это не исключение, а установившаяся практика. Обстоятельства порой вынуждают подменять летчиков даже на несколько полетов, так что в решении передать самолет для продолжения испытаний Димову, долгое время летавшему вторым летчиком с Боровским, ничего необычного нет. Для такой подмены достаточно отметки инспектора в летной книжке любого высококлассного испытателя фирмы.

Начальник отдела автоматики так и не узнал, что коснулся весьма щепетильной области интересов "самого" Боровского, за глаза величаемого "корифеем".

Заключительные испытания "семерки" должны были проводиться в отдаленном районе. Работа неброская, а Боровскому нужно было во что бы то ни стало находиться на глазах начальства: готовился приказ о назначении командира на новый пассажирский лайнер "С-441". Дело громкое, как в таких случаях говорят летчики. Надеяться, что о тебе вспомнят, когда ты будешь за тридевять земель, сомнительно. Поэтому ему нужно было высвободиться заранее, до первого вылета "С-441", намечаемого на лето, и "корифей" пустился в нехитрую дипломатию, призывая начальство оказать доверие способному испытателю из нового пополнения, дав ему возможность проявить себя на завершающем этапе испытаний "семерки".

Чем бы ни была вызвана дипломатическая активность Боровского, уступившего Димову свою работу, "корифея" никто не подозревал в злом умысле, это исключалось.

Боровский был опытным и в высшей степени толковым испытателем. Никто не помнил за ним сколько-нибудь серьезной летной ошибки. И он любил летать. Журналисты ставили его имя в ряду самых видных асов авиации. Но при близком рассмотрении он во многом терял, причиной тому была непрезентабельная суетность, тяготение к влиятельным мужам КБ, к местному начальству.

Характер свой Боровский выказал и позже, когда Старик – так летчики звали Главного конструктора – утвердил ведущим летчиком "С-441" Славу Чернорая. Боровский посчитал себя незаслуженно обиженным. Узнав же, что будущий командир "С-441" водит компанию с Костей Караушем и Виктором Извольским, любителями "повеселиться", о чем, кстати, и.о. начальника летного комплекса Юзефович имеет соответствующие сигналы, Боровский с иронией заметил, что вот-де каким людям доверяют ответственные заказы. Нельзя было до такой степени доверять известной поговорке: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе кто ты; Чернорай брал в рот спиртное разве что "в дни противостояния Марса", как сказал Костя Карауш о выпаде Боровского. Брошенный камень попал в руководителя отдела летных испытаний Петра Самсоновича Данилова, через руки которого проходят все кандидаты на новые машины и который к тому же дал себя уговорить Боровскому передать "семерку" Димову. На этого старого и осторожного инженера, сорок лет проработавшего на фирме, можно было обвинить в чем угодно, только не в опрометчивых решениях. Выслушав Боровского, Данилов вызвал для консультации врача летной службы.

Девушка-врач, взволнованная общим вниманием, четко выговаривая, заявила, что у Вячеслава Ильича Чернорая ею не замечены какие-либо отклонения в состоянии здоровья, и, как иллюстрацию к сказанному, показала журнал с отметками кровяного давления летноподъемного состава за последний год. Снисходя к ее волнению, начальник летной базы Савелий Петрович Добротворский, герой войны, генерал в отставке, в кабинете которого проходил этот разговор, подчеркнуто учтиво поблагодарил ее за сведения, а когда она вышла, резко встал из-за стола.

– В следующий раз потрудитесь сами проверять сплетни, которыми пользуетесь, – бросил он "корифею". – Я вам не царь Соломон!

Но Боровский не мог остановиться. Видимо, всерьез обиделся. На бурном заседании методсовета, когда утверждалась одна из программ испытаний порученного Боровскому "С-440" – большой турбовинтовой серийной машины, превращенной в летающую лабораторию, "корифей" неоправданно бурно отреагировал на малую неточность в подписанной ведущими инженерами и Даниловым программе, не стал слушать объяснений, когда ему пытались доказать, что документ в конце концов обсуждается методсоветом, да и ошибка невелика, а недвусмысленно заявил, что возможность подобных "оптических аберраций" в организации летно-испытательной службы на базе и привела в конце концов к катастрофе "семерки".

Прослышав об этом, Костя Карауш отметил:

– Это уже кое-что.

До отъезда в командировку Лютров слышал, будто Данилов беседовал со Стариком о поведении Боровского. Но до того ли Главному сейчас, чтобы заниматься еще и амбицией "корифея"?

...Лютров начал летать с Саниным на "С-04" после аварии "С-40" в 1959 году. В отличие от второго летчика Андрея Трефилова, Санин оставался на борту с командиром корабля Иваном Моисеевым до последней минуты и выбросился из машины, когда пожар в зоне четвертого двигателя ослабил крепежные узлы и мотор отвалился. Потерявшая равновесие машина мгновенно свалилась на крыло, так что Санин едва успел выбраться из аварийного люка.

Прыжок был неудачным, Санин опустился на старую осину, в лесу за деревней, сильно ударился. Побаливала спина, и он не на шутку боялся, что врачи "зарубят". И радовался, как ребенок, когда увидел в летной книжке пометку "без ограничений".

Вернувшись из госпиталя, Санин как-то обмолвился в присутствии Гая-Самари и Бориса Долотова о "некоторой поспешности", с которой покидал самолет Андрей Трефилов.

Убедившись, что включение противопожарной системы не сбило огонь, Трефилов расстегнул ремни и сказал Моисееву:

– Поскольку... у меня сегодня день рождения... я покидаю машину.

Моисеев вначале и не понял его, вопросительно посмотрел на Санина, снова на Трефилова, но затем отвел глаза, будто устыдившись, и, прежде чем Трефилов успел покинуть кресло, дал команду выбрасываться. Кроме Санина, никто из экипажа ничего, кроме того, что второй летчик с завидной оперативностью выполнил команду командира корабля, не понял в поведении Трефилова.

Однако ускользающая от формальных определений вина Трефилова, с точки зрения обязанности второго по значению члена экипажа, заключалась не в букве инструкций, а в летной этике. Покинь он машину вместе с командиром, когда на борту не останется никого, кроме них, и Трефилов, может быть, и по сей день работал бы на фирме. Да и Санина, человека по натуре мягкого и терпимого, несколько обескуражило то, какой оборот приняла эта история год спустя с нелегкой руки Бориса Долотова. На первом этапе испытаний "семерку" вел Долотов, вторым летчиком назначили было Трефилова. Но Долотов, которому всегда было все равно, с кем летать, на этот раз отказался работать с Трефиловым. С кем угодно, кроме него. Дело дошло до объяснения в кабинете Данилова.

И тут не только все решилось, но и все, кому довелось при этом присутствовать, немало были удивлены тем объяснением сущности характера Трефилова, какое в очень немногих словах дал Борис Долотов, человек, как будто и не замечавший никого за пять лет пребывания на фирме.

Если Гая-Самари можно было отнести к категории "модников-скромников", кем веяния моды вводились с оглядкой, осторожно: чуть длиннее пиджак, ярче галстук, немного уже или слегка расклешены брюки, то Андрей Трефилов принадлежал к "модникам-эксцентрикам", на ком появляется все самое модное, яркое, еще непривычное глазу и оттого бросающееся в глаза. Казалось, этот человек свободное от работы время только и занимался тем, что искал какой-нибудь галстук "павлиний глаз" или невообразимую замшевую куртку со множеством карманов и бесконечными застежками-"молниями" и чтобы на подкладке были золототканые ярлыки, стилизованные под средневековые геральдические щиты. Он первым принимался носить пальто с накладными карманами, пыжиковую шапку, туфли с носком веретеном, обтягивающие икры брюки, пестро расцвеченные сорочки, доставал неведомо где паркеровские ручки, африканских чертиков для украшения лобового стекла машины, зажигалки из Японии, носил тончайшие часы на массивном золотом браслете, запонки с цыганскими висюльками, зажим для галстука в виде полицейских наручников и даже сигареты умудрялся курить "оттедова": то с изображением верблюдов на пачках, то герцогских корон чуть лине из Новой Зеландии.

– За тебя можно получить хар-рошие деньги! – сказал ему однажды Костя Карауш.

– Да?

– Ага. На одесской барахолке...

– Полегче, радист, я тебе не Козлевич, – оторвался Трефилов с неожиданной злобой, нацеливая на Карауша маленькие глазки из глубоких глазниц под выпуклым, с залысинами лбом.

– А кто спорит? – парировал Костя. – Козлевич понимает шутки...

– Здесь все свои, – начал неприятный разговор Данилов. – Вот Донат Кузьмич, Андрей Федорович... Товарищ Долотов, объясните нам э... причину вашего несогласия с кандидатурой Трефилова на место второго летчика.

Борис Долотов сидел через стол от Трефилова и сразу после вопроса Данилова сказал своему визави:

– Ты скис.

– То есть? – насмешливо улыбнулся Трефилов, откинувшись на спинку стула и засунув руки в карманы.

– Выдохся. Что в тебе было, называется куражом. Кураж испарился, и ты скис. Промотал все, пережил самого себя.

– Интересно... Какой кураж? Чего испарилось?

– Все, что было.

– А чего было?

– Сначала был свет, как в божий понедельник. Я тебя по училищу помню, хоть ты был и не моим инструктором. Ты и там искал, где бы повыше забраться, любил, чтобы тебя видели. В тебе всегда было два человека. Один умел летать, а другой не верил этому. До сих пор ты доказывал ему, что стоишь столько, сколько платят за самого лучшего. Но это непросто – все время доказывать самому себе, что ты не хуже лучших. И осталось одно, что до поры кое-как помогало тебе... самовыражаться...