Текст книги "Цирк приехал!"

Автор книги: Александр Аронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Сквозь травинки он увидел, как на пороге конюшни с фонарем в руке появился сонный дрессировщик в расстегнутой ночной рубахе поверх кальсон с болтающимися у щиколоток завязками и в стоптанных шлепанцах на босу ногу.

– Тихо, вы! – закричал дрессировщик на зверей, зевая и протирая рукой заспанные глаза. – Что случилось?

Яркий луч света заскользил по конюшне. Борька сжался в комок. Во рту его стало сухо. В нос бил запах пахучей травы. Она больно колола лицо и руки. Грач давно умолк, распластав жесткие перья, и совсем не двигался, тесно прижавшись к Борькиному телу. Звери продолжали бесноваться.

– Тихо! – снова крикнул дрессировщик, почесал поясницу, поставил фонарь на пол и поправил завязки от кальсон.

– Тихо! Тихо! – передразнил дрессировщика попугай. – Шестнадцать сорок! Цугц! Отдел эксплуатации! Скорее, барышня! Трр-р-р-р-р! Т-р-р-р-р-р! Дз-з-инь!

В полосу света попал выскочивший откуда-то испуганный мышонок.

Дрессировщик схватил грабли и застучал ими по полу. Обезумев от страха, мышонок продолжал метаться на светлом пятне. Дрессировщик поднял фонарь и повернул его лучом к воротам конюшни, словно показывая путь. Мышонок тотчас же выскочил на волю.

Звери начали постепенно успокаиваться.

– Дурак ты, дурак! – обратился дрессировщик ко льву. – Мышонка испугался! А ещё царь зверей!

– Дур-р-р-рак! – повторил попугай.

Постояв ещё немного, дрессировщик громко зевнул, крякнул и вышел из конюшни.

Борька расслабил мышцы, перевел дух и вытащил из-за пазухи мокрого, взъерошенного грача.

– Из-за тебя все, а не из-за мыша! – еле слышно шепнул Борька. – Знал бы, не брал с собой! Не лев дурак, а ты! Струсил! Давай полежим немного, а как начнет светать, к шпицам пойдем…

Борька проснулся от холода. Светало. Звери мирно спали. Тело затекло. На щеке отпечатались следы травы. Грач искал что-то в сене. Борька приподнялся на руках и зашуршал сухой травой. Из-за соседнего стойла высунулась морда длинногривой белой лошади.

– Малахит! – обрадовался Борька, вставая во весь рост.

Лошадь замотала головой и зазвенела уздечкой.

– Узнал! Узнал! На, Малахит! На! – радостно зашептал Борька, поспешно вынимая из кармана сахар.

Лошадь захрустела сахаром.

Грач, громко хлопая крыльями, перелетел на ящик с овсом в дальнем углу конюшни и начал хозяйничать в нем.

Лошадь съела уже четыре куска, но не стучала копытом и ни разу не высунула язык.

– Покажи язык, Малахит! Покажи! – просил Борька, протягивая лошади ещё кусок.

И этот кусок лошадь съела просто так.

– Покажи язык! Так нечестно! – чуть не плакал Борька. – Ну, Малахит! Ну!

– Во-первых, это не Малахит, а Аметист, во-вторых, как ты сюда попал, Рыжик? – раздалось за Борькиной спиной.

Увидев дрессировщика в кожаных галифе, старой майке, с длинным хлыстом в руках, Борька испугался.

– Ты что, немой, а, Рыжик? Откуда ты взялся? Что молчишь? Значит, это ты разозлил ночью зверей, а не мышонок?

Пришлось рассказать все, без утайки. Дрессировщик долго смеялся, обнажая прокуренные, но крепкие зубы.

– Значит, в артисты решил? А что бы ты хотел в цирке делать?

– Смешить… – ответил Борька.

– В клоуны, значит?

– В клоуны…

– А что умеешь делать?

У Борьки был коронный номер, который у соседских мальчишек пользовался особым успехом. Когда Борька его показывал, все они надрывали животики. Он сказал:

– Корчить рожи могу. И ушами двигать.

– Ну, ну…

Борька вышел на середину конюшни, снял с лица прилипшие сухие травинки, тряхнул головой и, немного пошевелив ушами, скосил глаза к курносому, веснушчатому носу.

Дрессировщик даже не улыбнулся. Он с сожалением смотрел на Борьку.

– Ещё по-петушиному могу… – сказал Борька упавшим голосом.

Он чувствовал, что все рушится. Дрессировщик молча крутил в руках плетеную косичку из суровых ниток. Борька покраснел со стыда, но все же кукарекнул. Два раза.

– Спасибо, – сказал дрессировщик, – не подойдет, брат…

Борька и сам понимал, что провалился.

– Ну, до свиданья… – сказал он со вздохом.

– Будь здоров, Рыжик! Не унывай!

– Грач, ко мне! – позвал Борька.

Птица вылетела из ящика и уселась Борьке на плечо.

Не глядя на дрессировщика, он, понурившись, направился к воротам конюшни. – Стой, Рыжик!

Борька остановился.

– Что это за птица у тебя? Дрессированная?

– Не знаю… Может, и дрессированная…

Борька рассказал про то, как грач птенцом попал к ним в дом, как не любит грача мачеха, как Борька решил познакомить птицу с говорящими собачками. Дрессировщик слушал очень внимательно, теребя плетеную косичку.

– Насчет Шарика твой отец прав. Это артист за собаку разговаривал. Только не животом, а ртом. А что до грача, то его действительно можно научить разговаривать, как нашего попугая.

– Как его научишь?

– А как ты его научил садиться на плечо?

– Кормил на плече. Ласкал. Вот он и привык.

– Так же будешь учить и разговаривать. Начни с какого-нибудь слова, в котором есть буква «р»: грач, врач, вор… Повторяй и повторяй, когда кормишь. Понял?

Борька кивнул.

У меня тут сахар остался, – вспомнил он. – Можно его Малахиту дать?

– Можно, конечно. А как же говорящие собачки? – улыбнулся дрессировщик.

– А ну их!

Часы на далекой башне ударили четыре раза. Борька начал прощаться.

– Заходи завтра. Вернее, сегодня. Я тебя с сыновьями познакомлю. Они тебя кой-чему научат, – сказал дрессировщик, выведя Борьку за калитку.

– Правда, можно? – загорелся Борька.

– Конечно, Рыжик! А сейчас иди, а то дома волноваться будут.

– Не будут! Они ещё, наверное, не проснулись. Борька пустился бежать, но на углу обернулся.

Дрессировщик смотрел ему вслед. Борька вернулся назад.

– А что за телефон шестнадцать сорок?

– Телефон ЦУГЦа. Центрального управления государственных цирков. Мы часто с Москвой из конторы разговариваем. А клетка с попугаем иногда в конторе стоит. Вот он и научился. Понял теперь?

– Понял! И сильно вас там эксплуатируют, да?

– Почему сильно эксплуатируют? – расхохотался дрессировщик. – С чего ты взял?

– Попугай отдел эксплуатации вызывал…

– Ну и чудак ты человек, Рыжик! В этом отделе занимаются ремонтом цирков. Эксплуатацией цирковых зданий. Ну, к примеру: прохудилась у нас крыша, мы звоним в отдел эксплуатации, нам присылают новую. Или брезент для ремонта. Или веревки с тросами. В частных цирках артистов эксплуатируют, верно, а у нас – нет! Да тебя как зовут-то?

– Борькой.

– А меня Иваном Абрамовичем.

– А почему у вас все лошади некованые?

– В цирке лошадей не куют.

– А зачем вы, Иван Абрамович, хвост из ниток в косичку заплели и к хлысту привязали?

– Это не хлыст называется, а шамбарьер. Без косички он не будет щелкать. В ней весь секрет. Гляди!

И дрессировщик несколько раз оглушительно громко щелкнул шамбарьером.

– Можно попробовать? – попросил Борька.

– Не сумеешь. Глаз себе выбьешь. Щелкать шамбарьером – большое искусство. Понял? А теперь беги.

– До свиданья! – сказал Борька и помчался, поеживаясь от раннего холодка.

…С этого дня Борька стал пропадать в цирке, бывал там и днем, и на представлениях. Он познакомился со всеми артистами и очень подружился с акробатами Андроном и Никитой. Они действительно многому научили его. Толстый клоун Коко, которого на самом деле звали! Николаем Александровичем, подарил Борьке в знак дружбы пищик, изготовленный в его присутствии. Это были самые счастливые дни в Борькиной жизни…

Цирк уехал. Борька часто допоздна бродил по опустевшим аллеям городского сада. Ничто, кроме обрывка афиши на покосившейся круглой тумбе, не напоминало о том, что совсем недавно здесь было волшебство, играла музыка. Ветер немилосердно трепал и рвал афишу, кружил по саду пожелтевшие листья, свистел в голых верхушках деревьев…

Прощайте, Иван Абрамович! Прощайте, Андрон и Никита! Прощайте, Николай Александрович…

В день разлуки дрессировщик утешал Борьку:

– Не грусти, Рыжик. Цирк ещё вернется.

Шло время, а цирк не возвращался… И в этом году его нет. Но Борька упорно ходил к городскому саду. Он ждал.

Поэтому и сегодня Борька уселся не возле гостиницы «Централь», как приказала мачеха, а на ступеньках старой китайской прачечной под облупившейся вывеской с нарисованными на ней двумя крахмальными воротничками и манишкой.

Напротив городского сада…

Глава вторая
ДЕЛА ЗЕМНЫЕ И НЕБЕСНЫЕ

Где-то далеко громыхнул гром. Борька перекрестился. Ну и лето выдалось: дождь за дождем! Не помнит Борька здесь, в Сибири, такого странного лета: то дождь, то жара. Неужели и осень такая жаркая и дождливая будет? Ведь первое сентября не за горами.

Первое сентября – день святого угодника чудотворца Симеона Столпника Летопроводца. Его Летопроводцем и зовут потому, что он лето провожает. Не забыть бы в этот день помолиться ему как следует. И свечку поставить потолще…

Симеон Столпник – любимый Борькин святой. Его мощи нетленные лежат в церкви, где Сергей Михайлович работает старостой, в позолоченной гробнице – раке. Лежат нетленными! Это значит, что как Симеона Столпника после смерти положили в гроб ещё давным-давно, так он и не истлел до тысяча девятьсот двадцать седьмого года, сохранился в целости.

Про святого Борька знает все-все. Ему и мать покойная рассказывала про Столпника, и мачеха, и Сергей Михайлович. И книжка замечательная есть у Борьки: «Житие преподобного Симеона Столпника и матери его преподобной Марфы». Он её ничуть не меньше любит, чем стеклышко-лупу, которым можно выжигать по дереву. Дороже этой книжки, правда, пищик, который подарил клоун Коко.

Любого верующего про Симеона Столпника спроси, его все знают. Изо всех святых святой! Какую жизнь прожил! Происходил, как и Борька, из бедной семьи сапожника. Постригся в монахи с детства. Стал первым из всех. Те постились только до вечера, а он вообще ел раз в неделю. И хоть бы что!

А что учудил в монастыре с веревкой от бадьи! Пропала веревка от колодца. Ну, пропала и пропала, бог с ней. Так и не нашли бы её, если бы не Симеон… Монахи стали настоятелю монастыря фискалить на Симеона за то, что он дурно пахнет. Настоятель начал допрашивать Симеона: «Почему, мол, ты так воняешь? Что с тобой?» Ничего не ответил Симеон. Настоятель приказал ему раздеться. Скинул божий угодник подрясник, и все увидели, что он украденной веревкой перепоясался, и до того туго, что она врезалась в тело до самых костей. Тело начало гнить. Настоятель разозлился, поругался с Симеоном, тот наплевал на монастырь и ушел себе в горы. А там отыскал подходящую яму с гадюками да и поселился в ней. Вот характер! Прожил в яме с гадюками четыре года и три месяца.

А потом придумал такое, до чего не додумался ни один из святых в мире. Врыл в пустыне столб (по-церковному «столп»), высокий-превысокий. Взял, чудак, да и залез на него, чтобы быть поближе к богу. Восемьдесят лет простоял на своем столпе. Ни разу не спустился. Стоял и в дождь, и в снег. Бородищею оброс до пояса. Так и помер на своем столпе во время молитвы. За это его и прозвали Столпником.

А три года из восьмидесяти простоял вообще на одной ножке. И все из-за кого? Из-за дьявола-искусителя. Притворился дьявол ангелом, возьми да и прокатись по небу на огненной колеснице вокруг Симеона! Мало того, разыграл ещё старика: «Айда, говорит, со мной на небо, бог тебя за твою жизнь праведную видеть хочет, к себе в рай приглашает. Я тебя враз домчу, как на извозчике». Поверил бедняга преподобный, задрал правую ногу, чтобы сесть в колесницу, да вовремя спохватился. «А вдруг, – думает, – это не ангел вовсе? Вдруг это меня искушает сам чёрт?» Перекрестился – видение и исчезло. Вот и решил Столпник за такой грех наказать свою правую ногу! Одно слово – сила воли.

А как молился на своем столпе! Один дяденька насчитал тысячу двести сорок четыре поклона, устал, сбился, бросил считать, богоносный отец все кланялся да кланялся… Недаром и мощи его нетленные до сих пор делают чудо за чудом. Исцеляют больных, калек. Достаточно нужную молитву-заклинание произнести, как мощи начинают источать силу, да такую, что и ото всех болезней вылечит, и от врагов избавит. Не всех, конечно, а кого бог сочтет достойным. Самых безгрешных, самых верующих. Борька знает точно. Своими глазами видел одно чудесное исцеление. Запомнил на всю жизнь…

Обязательно надо свечку поставить Симеону Столпнику! А то и две. Самых толстых.

Был раньше у Борьки первого сентября и другой праздник: начало учебы в школе. В этом году уже не поучишься! Сергей Михайлович с мачехой предупредили: «Четыре группы закончил – хватит! Дома будешь сидеть. Коленьку нянчить!»

Придется теперь сидеть с братишкой. Был бы отец жив – не допустил бы, чтобы Борька бросил учиться. Очень он хотел, чтобы вышел Борька ученым. Сам-то ведь был неграмотным. Говорил часто: «Школу закончишь – определю на рабфак. Такую машину придумаешь, чтобы сама тачала сапоги! Кнопку чтобы нажал – и все!»

Отец радовался, бывало, когда Борька приходил домой из школы. Расспрашивал обо всем, что было на уроках, и что объясняла учительница, и кто как отвечал. Отложит молоток в сторону и слушает.

А мачеха шипела:

– Работай!

Не любил отец, когда Борька учил уроки молча. Сердился:

– Что это ты притих? О баловстве небось думаешь? Уроки всегда надо учить громко! Вслух!

– Зачем?

– Чем громче, тем полезней. Запомнишь лучше!

А когда Борька писал, переставал стучать молотком, подходил сзади и заглядывал в его тетрадь через плечо. Не вынимая изо рта гвоздиков, шептал:

– Так, так, правильно… Будто понимал что!

От отца вкусно пахло кожей, махоркой и варом, которым он сучил дратву…

По вечерам, за чаем, Борька читал отцу газету. На это уходило много времени: газета прочитывалась целиком – от первого листа до подписи редакторов. Правда, места, которые казались Борьке неинтересными, он пропускал.

Мачеха больше всего любила отдел происшествий. Борька – объявления.

– Смотри-ка! – говорил он. – В Омском цирке опять полная перемена программы. А чего же к нам в Пореченск цирк не едет?

– Тоже сравнил! В Омске, брат, центр всей губернии!

– Ну и что? Думаешь, у нас цирка не будет? Будет! Раз обещали артисты приехать снова, значит, приедут!

– Год-то прошел…

– Значит, не могли. Когда-нибудь приедут… Обязательно!

Отец обрадовался не меньше Борьки, когда грач впервые произнес слово «чёрт». Мачеха и та засмеялась:

– Ну и потеха! Надо же! Вот циркач! – а потом добавила, перекрестившись: – Богохульник ты все-таки! Неужто иного слова, кроме как «чёрт», нет?

– А я грача и другим словам научу! – пообещал радостный Борька. – Он у меня не хуже попугая будет говорить!

Из окна прачечной повалил густой пар. Запахло сыростью и мылом.

Мимо, громыхая, ползли трамваи, мчались автомобили и пролетки, шли пешеходы. Никто не подходил к Борьке. Ему стало тоскливо. «Самому себе почистить ботинки, что ли?» – подумал Борька.

Он распечатал новенькую банку лучшего крема «Эллипс», аккуратно окунул в него щетку и стал с усердием надраивать свои рваные, старые башмаки. Вспотел даже.

Ноги прохожих шли мимо.

– Господи, – зашевелил губами Борька, – пошли хоть кого-нибудь! Для почина! Очень тебя прошу! Ну, что тебе стоит?

На тротуар легла тень. Борька поднял голову. Над ним стояли двое мальчишек. Один высокий и толстый другой – худой и маленький. Ещё ниже Борьки.

– А ну-ка, рыжий, убирайся отсюда, пока тебе шею не намылили! – сказал маленький.

Борька не знал его. А толстого знал. Толстого дразнили Ноздрей. У Борьки с Ноздрей были старые счеты. Он жил через двор. Торговал спичками и папиросами. Это он кричал каждое утро на всю улицу пронзительным, противным голосом:

 
Спички Лапшина
Горят, как солнце и луна!
На ветру не гаснут
И в воде горят!
 
 
Папиросы – высший класс
И махорка – «вырви глаз»!
Табачок хорош:
Как курнешь,
Так помрешь!
Подходи, закур-р-р-р-и-вай!
 

Сейчас Ноздря был без лотка. Он нагло улыбался. Во рту его дымилась самая длинная, самая толстая, самая дорогая из папирос, продававшихся в россыпь, – «Коммерческая».

Глубоко затянувшись, Ноздря обратился к маленькому:

– Тебе не кажется, Малек, что шкет глухой?

Руки Малька были перепачканы ваксой, и Борька догадался, что Малек тоже чистильщик.

– Мотай отсюда, а то в глаз получишь! – сказал Малек, сплюнул сквозь зубы и указал грязным пальцем на щетку и банку с гуталином.

– Понял, рыжий? – ухмыльнулся Ноздря.

Борька понял. Он шмыгнул носом и покорно нагнулся за щеткой и банкой, а Ноздря тут же стукнул его по шее так, что Борька потерял равновесие и упал. Из носа пошла кровь.

– Ну как? – спросил Ноздря. – Церковь помнишь? Борька не ответил. Ему дали возможность подняться, а потом Ноздря схватил его за грудки и так тряхнул, что ветхая рубашка с треском лопнула и Борька снова упал. Рубашка осталась в руках Ноздри.

– Так помнишь про церковь-то? А, рыжий? – снова спросил Ноздря.

«Я все помню, – подумал Борька. – Рубашку разорвал, ворюга, жулик. Теперь влетит от мачехи…»

Борька встал на ноги. Во рту стало солоно. Борька утер кровь рукой. В другом кулаке у груди он крепко сжимал вытертый медный крестик – подарок покойной матери. «Не сорвали бы!»

Потом Борьку ударил Малек. На этот раз Борька удержался на ногах.

– Теперь знаешь, что такое кон-ку-рен-ция? – спросил маленький чистильщик.

Все мальчишки побросали щетки и перебежали улицу. Встали в круг и молча наблюдали за тем, как избивали Борьку. А он не сопротивлялся. И не плакал. И не просил о пощаде.

– Ты что, Ноздря, с младенцем связался? – угрожающе спросил кто-то.

Борька узнал по голосу Дикобраза. Такое прозвище носил Влас со странной фамилией Шкапа – сын учителя из соседней школы. Дикобразом ребята Власа прозвали за то, что он носил волосы, зачесанные кверху. Такая прическа называлась «политический зачес».

У Дикобраза были лучшие во всем городе голуби. И ещё Влас Шкапа славился драками. Он считался грозой всей школы, и всего двора, где он жил, и всей улицы. И выше всех умел запускать бумажный змей.

Чистильщики расступились. Дикобраз вошел в круг. Борька видел, как он выбил «Коммерческую» изо рта Ноздри. Потом дал пинка Мальку. И снова несколько раз подряд стукнул Ноздрю.

Ноздря завыл:

– Я не виноват! Это меня Малек научил!

– Ах, Малек? – переспросил Влас, но ударил не Малька, а снова Ноздрю. – Не лягавь! – И повернулся к Борьке. – Завтра можешь приходить и смело садиться у горсада. Верно я говорю? – Влас обвел чистильщиков чуть раскосыми монгольскими глазами. Ребята молчали. – Всё? Договорились?

– Всё, – буркнул Малек.

– Ну, всё так всё!

Драка кончилась, и мальчишки разошлись.

– Голубей гоняешь? – спросил Влас у Борьки.

– Нет, – вздохнул Борька.

– Приходи. Дам кинуть!

– Ладно.

– Я недалеко живу, около поповского дома. Наши калитки рядом. На заднем дворе около флигеля увидишь сарай, обитый железом. Я в нем летом живу. Стучи в дверь. Ясно?

– Ясно…

– Когда придешь?

– Не знаю. Может, завтра…

Борька быстро побежал к дому. На душе было весело. Ещёбы! Какого товарища приобрел! Вот Ноздре и попало как следует. Жаль, что Чумы не было – его ближайшего дружка. И Чуме бы Влас вложил по первое число. Отомстил бы за Борьку. Сколько позора из-за них обоих пришлось пережить. Какие побои вынести! Помнит ли Борька про церковь? Ни за что не забыть ему этой истории…

Шла пасхальная служба. Церковь была переполнена. Пробиться поближе к батюшке не удалось. А из угла, куда затиснули Борьку после крестного хода, ничего не стало видно.

В церкви пахло свечами, овчиной и ладаном. Его голубые клубы поднимались наверх к синему, в золотых звездах, куполу.

Было душно и тесно. Пот стекал по лбу и шее, попадал за воротник. Праздничная чистая рубашка прилипла к спине. Но Борьке было легко и весело: разве стоило обращать на это внимание, когда так дивно, так слаженно пел хор. Звуки падали откуда-то сверху, обволакивали и ласкали.

– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! – кричал охрипший батюшка в раскрытые решетчатые окна.

И в ответ с темного пустыря, где со свечами в руках стояла огромная толпа молящихся, не попавших в церковь, влетало дружное «Воистину воскресе!».

Даже сердце подпрыгивало у Борьки: до того здорово получалось! И Борька со всеми вместе кричал: «Воистину воскресе!»

А раз так крикнул, что даже погасла свечка. Нужно было её запалить снова. Борька повернулся к соседу, протянул к нему свою свечку, но резкий рывок за рукав остановил Борьку.

– Тихо ты, рыжий! – чуть слышно шепнул кто-то в его ухо. Ноздря. Он показал Борьке кулак и приложил палец к своим толстым губам.

Борька сперва ничего не понял, а потом увидел, как какой-то парень, стоящий рядом с соседом, привстав на цыпочки, напряженно всматривается вперед. Борька тут же узнал в парне Чуму.

«Куда он так смотрит? Что там впереди интересного?» – подумал Борька, привстал на носки и поглядел в ту же сторону, но ничего особенного не заметил. Переведя снова взгляд на Чуму, он похолодел от ужаса: левой рукой Чума отогнул полу пиджака соседа, а правой залез в его брючный карман. Ловко вынув толстый кошель, Чума передал его Ноздре, и оба начали быстро пробираться к выходу.

– Ограбили! – закричал вдруг сосед и схватил Борьку за плечо.

– Это не я! Это не я! – с ужасом молил Борька.

Он вырвался, хотел бежать, но вокруг уже все всполошилось.

– Вон этих держите! – закричала баба в клетчатом полушалке, указывая пальцем на Чуму и Ноздрю.

Ребят выволокли на паперть. Там нищие, беспризорники, юродивые, слепые, калеки:

– Бей их, ворюг!

– Нельзя! Самосудом нельзя! Грех!

– А воровать не грех?

– Ми-ли-ци-я!

Борька вдруг почувствовал, что лезут к нему в карман. Дрожащей рукой он нащупал что-то твердое. «Кошель! – похолодел Борька. – Ноздря подсунул!»

Борька резко выбросил кошелек. По каменным плитам зазвенела мелочь, зашуршали бумажки. Орава нищих бросилась людям под ноги. Нищие выли, дрались, отнимали деньги друг у друга. Громче других мычал страшный, оборванный глухонемой юродивый. Из его покрасневших глаз катились слезы. По подбородку текла слюна.

– Что делаете, сволочи? Что делаете? – бросился на колени хозяин кошелька.

– Отпустите его, я его знаю, – вдруг услышал Борька.

Он обернулся и увидел отца Никодима, Сергея Михайловича и мачеху.

– Отпустите его. Он хороший отрок. Верующий. Я его знаю, – повторил отец Никодим.

И Борьку отпустили.

С ненавистью смотрели Ноздря с Чумой вслед удаляющемуся Борьке.

– Этих пацанов тоже отпустят! – с досадой сказала баба в клетчатом полушалке. – Не пойман – не вор!

Дома мачеха и Сергей Михайлович нещадно выпороли Борьку. Били по очереди. Били так, что несколько дней не мог выйти на улицу…

Вот и Борькин двор.

Борька пересек его, легко вбежал на второй этаж по крутой скрипучей лестнице. Толкнув входную дверь, он запер её и, миновав прихожую, остановился у двери в комнату. Перекрестился и заглянул внутрь.

Мачеха мыла пол. Увидев Борьку, она плюхнула тряпку в ведро и всплеснула руками. Её красивое лицо вытянулось.

– Ах, заморыш, ах, шпана! – заголосила мачеха и, не вытирая мокрых рук, пребольно вцепилась в Борькино ухо. – Где ты был, циркач проклятый? Я тебе где велела сесть? У «Централя»? Я туда два раза бегала! Где шатался? Небось у горсада околачивался? Цирк свой поджидал? Я тебе покажу цирк!

Не желая ничего слушать, она выхватила банку из Борькиных рук и раскрыла её.

– Гуталин початый. Где деньги?

– Не было работы… Сам себе ботинки почистил…

– Врешь! Украл! Украл! Пряниками обожрался, ворюга!

Схватив Борьку за шиворот, она начала тыкать щеткой куда попало. На его лице и теле один за другим отпечатывались черные следы от гуталина «Эллипс». Борька выскользнул из рубашки и нырнул под кровать.

Схватив со стены зонтик, мачеха нагнулась и стала тыкать им в угол, куда забился Борька. Борька поймал конец зонта.

– Пусти, хулиган, пусти! – вскрикнула мачеха.

Борька не выпускал зонта. Наоборот, вцепился в него ещё крепче.

Мачеха потянула зонт к себе, Борька – к себе. Мачеха – к себе, Борька – к себе. Мачеха чуть не вытащила Борьку, но он успел зацепиться ногой за комод. Закачалась глиняная кошка-копилка, зазвенели стопочки, наклонилась зеленая вазочка с бумажными розочками, забегали по блюдечку стеклянные разноцветные яички, а портретик Сергея Михайловича в рамочке из ракушек, так тот совсем упал.

– Змееныш! Ирод! – крикнула мачеха и резко дернула зонт кверху.

Тр-р-р-а-а-а-х-х!

Зонт сломался. Пополам. Мачеха залилась слезами. Тяжело дыша и всхлипывая, она подошла к комоду, прислонила портретик к шкатулочке и уселась передохнуть на табуретку.

– Ну подожди, негодяй! Сейчас Сергей Михалыч из церкви придет. Он тебе покажет, рыжая тварь, он тебе даст! – шипела мачеха.

Борьку трясло от ярости: «За что? Что я сделал? В чем виноват? Каплю гуталина пожалела…» Слезы обиды душили его.

Мачеха продолжала причитать:

– Если бы отец был жив, он бы убил тебя, вступился за меня, несчастную!

Борька скрипнул зубами. Неправда! Отец не убил бы. Наоборот – в обиду бы не дал!

– Молчишь? Вор! Ворюга! Зря за тебя на пасху вступились… Жулик! Выручку украл!

В соседней комнате громко заплакал Коленька. Мачеха ушла.

Борька лежал съежившись под кроватью, размазывая кулаками по лицу грязь, глотая слезы, и снова вспомнил про церковь. Как хорошо там было! Как нарядно, празднично! Сколько света, золота вокруг! Никто не ругался, не бил… А если, кто и толкал, так ведь не нарочно! Люди вокруг все добрые… Ну где же могло быть лучше, чем в церкви? Только в цирке или в раю.

Вот бы в рай попасть! Там одних яблок видимо-невидимо! Ешь до отвала – никто не заругает! И с отцом Борька встретился бы на небесах. Где же ещё отцу быть? Только в раю: свое на земле отмаялся, зато на небесах будет иметь счастливую жизнь. Так сказано в писании…

Там, в раю, Борьку вором не обозвали бы ни за что ни про что! Попробовал бы кто-нибудь из ангелов или архангелов обидеть его – отец такой бы скандал устроил на небесах. Всех поразогнал бы шпандырем! Дошел бы до самого батюшки Христа. А Спаситель, ясное дело, успокоил бы Борьку, может, даже пригласил бы к себе на стаканчик чайку:

«Вам, Борька, с каким вареньем? С малиновым или с вишневым?»

«Спасибо, боженька, я больше вприкуску уважаю. Почему вы, боженька, чай пьете не с блюдца? С блюдца лучше!»

«Могу и с блюдца – мне все равно. А вы, Борька, угощайтесь».

Вот как бы бог поступил.

Интересно, что сейчас отец в раю делает? Не иначе, как сапожничает. Может, самому богу сапоги латает… Нет, богу вряд ли: он, как обувь прохудится, сразу выбрасывает её. А вот святым чинит. Святые – они попроще!

Жалко, что любимый отцовский молоток валяется без дела под комодом. Отец говорил, что ни у одного сапожника в мире нет такого молотка… А что, если попросить святого Симеона, чтобы отправил отцу молоток в рай. Столпник ведь чудотворец! Нет, вряд ли что получится… Некогда Симеону заниматься такими делами.

Раздался стук. Так стучал только Сергей Михайлович.

– Сейчас тебе будет! – заглянула в комнату мачеха и бросилась открывать дверь.

– Господи! – прошептал Борька и перекрестился. – Что делать? Убьют ведь!

Он выскочил из-под кровати, накинул на дверь крючок и придвинул к ней стол. «Не пущу! Ни за что не пущу!»

– Открой, паразит! – тихо сказал из-за двери Сергей Михайлович.

Борька молчал.

– Открой, бандит! – немного погодя повторил Сергей Михайлович.

Борька молчал.

– Открой, ворюга, хуже будет! – пригрозил Сергей Михайлович, не повышая голоса.

Борька не выдержал. Он схватил с комода портретик и что есть силы швырнул им в дверь. Рамочка разлетелась вдребезги.

– Вот вам за ворюгу!

За дверью молчали.

– Что, струсили? – завопил вдруг Борька таким высоким голосом, что сам удивился даже.

– Да я тебя, бандита, в порошок сотру! – спокойно отозвался Сергей Михайлович. – А грачу твоему башку сверну!

– Не сотрете! Не сотрете! А грача не имеете права трогать! Мне его отец подарил.

Не помня себя от ярости, Борька трахнул об пол глиняную кошку-копилку, запустил в дверь шкатулку, а стопочки и стеклянные яички вместе с блюдечком бросил в ведро.

За дверью громко запричитала мачеха и истошно заорал Коленька.

«Что бы ещё сделать такого? – заметался по комнате Борька. – Колбаски! Колбаски с золотыми!»

Борька вырвал из печки оба кирпича, раскрыл коробку «Конфекты ландрин» и сломал пополам первую колбаску. Несколько монет звякнуло об пол. Борька запустил пригоршню монет в дверь и разорвал новую колбаску. Монеты покатились во все стороны. Борька ломал колбаску за колбаской и что есть мочи швырял монеты в дверь, в потолок, в стены.

Растоптав ногами коробку, Борька бросился к тумбочке, вытащил книжку про Симеона Столпника, сунул в карман стеклышко-лупу для выжигания и свое главное сокровище – пищик из жестянки и колбасной шкурки. Изо всех сил пнув ногой по ведру, Борька перекрестился на икону богородицы Троеручицы и побежал к окну.

Ой, как высоко! Но думать было некогда, и Борька прыгнул. В ушах пронзительно засвистел ветер. Ноги сильно ударились о траву.

Поднявшись, Борька ворвался в сарайчик, схватил с жердочки своего грача и помчался по улице.

Так и бежал: без рубашки, всклокоченный, перепачканный гуталином «Эллипс», с медным крестиком на шее, крепко прижимая к груди книжку и отчаянно каркающую птицу.

Вот и поповский дом. Борька чуть не сбил с ног отца Никодима, выходящего из своей калитки.

– Что с тобой? – ужаснулся священник.

Борька не сообразил, что ответить, шмыгнул носом и вбежал в соседний двор.

– Тебе кого, мальчик? – удивленно спросил кто-то сверху высоким звонким голосом.

На крыше, чуть наклонив голову, стояла босоногая девочка. Ветер трепал её старенькое ситцевое платье и золотистые спутавшиеся волосы. Над ней кружились и кувыркались голуби.

Из чердачного окна флигеля появился Влас. В волосах его застряли птичий пух и перья, в руке он держал грудастого и зобастого голубя с длинными шпорами.

– Опять отлупили? – спросил у Борьки Влас.

– Нет… – ответил Борька, шмыгнув носом.

– Сейчас, – сказал Влас, спрыгнул на крышу сарайчика, передал девочке голубя и быстро начал спускаться по шаткой лестнице.

Девочка спустилась тоже, крепко держа в руке важною голубя.

– Это сестра моя, Нинка! – кивнул Влас в её сторону.

Девочка как две капли воды походила на брата. Чуть раскосые красивые монгольские глаза, широкие скулы, задорный вздернутый носик, полуоткрытые от удивления губы.

– Ну, что случилось? Рассказывай.

– Пр-р-ривет! – неожиданно сказал грач и, вырвавшись из рук Борьки, уселся на его голом грязном плече.

Девочка ахнула и весело расхохоталась. Важный голубь сердито буркнул и заворочал шеей.

Борька покраснел, прикрыл рукой крестик и, поминутно сбиваясь, стал рассказывать. Глаза девочки становились все серьезнее…