Текст книги "Азиат"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Так и вышло. Как только бакинский делегат Русов, искровец большинства, внес предложение о выборе двух троек в ЦК и редакцию, немедленно последовали возражения. Их начал мартовец Посадовский, представляющий на съезде Сибирский союз. Он с пафосом произнес:

– Товарищи! Нам предлагают выбрать трех редакторов для нашего Центрального Органа «Искры». Я считаю это предложение неприемлемым.

«Вот он, камень, брошенный в цель», – слушая неторопливую плавно-тягучую речь Посадовского, подумал Мишенев. И взгляд его невольно задержался на Мартове, самодовольно потряхивающем косматой головой.

– Какие мотивы могут быть выставлены в защиту предложения товарища Русова? – продолжал оратор. – Единственные, – что при старом составе могли быть шероховатости и для устранения этих шероховатостей необходимо сократить число редакторов и выбрать трех. Но где уверенность, что без этих шероховатостей «Искра» была бы лучше? Отчего невозможно предположить, что, именно благодаря им, «Искра» вышла такая, как она есть? Я думаю, мы не имеем возможности входить в разбор того, кто из старой редакции и какую роль играл в создании «Искры», и, так как выбор трех лиц не представляется мне возможным без этого анализа, я против предложения товарища Русова и присоединяюсь к предложению признать старую редакцию «Искры» в полном составе – редакцией нашего Центрального Органа…

И когда Посадовский коснулся шероховатостей, которые искровцам большинства были видны и понятны не только по прежней неслаженности в работе редакторов, но и по спорам, Мишеневу стало ясно, надо сейчас же выступить, сказать обо всем прямо и честно.

– Товарищ Посадовский, предлагая утвердить старую редакцию, говорит, между прочим, что «если и есть кой-какие маленькие шероховатости», то съезд не компетентен входить в рассмотрение подобных обстоятельств…

Владимир Ильич слушал Мишенева, чуть склонив голову набок. Он левой рукой пригладил волосы на затылке, потом что-то записал своим стремительно летучим почерком.

– По моему же мнению, – продолжал Мишенев, – для большинства съезда в настоящий момент вполне ясно видно, что такие «шероховатости» несомненно существуют. И именно ввиду этого я присоединяюсь к предложению товарища Русова, что редакция должна быть выбрана съездом в составе трех лиц, путем тайной подачи голосов…

Герасим Михайлович не предвидел, что речь его вызовет переполох в стане антиискровцев. Разногласия с политической почвы будут перенесены в сугубо личную сферу, и слова его, как козырную карту, мартовцы используют в своей нечестной игре. И ее начал Мартов, нетерпеливо вскочивший со своего места. Не пытаясь пройти к столу, он с ходу пошел в атаку и с явно провокационной целью заявил, что после того, как последний оратор поставил вопрос о внутренних отношениях в бывшей редакции «Искры», он и другие редакторы – Мартов указал на рядом сидящих Потресова, Засулич и Аксельрода, – считают удобнее всего удалиться.

– Мы уходим с собрания, – небрежно и обиженно, но с вызовом бросил он, – в наше отсутствие товарищи смогут высказаться об этом более свободно и непринужденно…

Мартов поправил пенсне с выпуклыми стеклами, делающими его глаза неестественно расширенными, посмотрел в зал и мелкими шажками покинул его. За ним поднялись Засулич и Аксельрод. Шествие завершал широкоплечий, с румяными щеками Потресов.

Плеханов растерянно пожал плечами и как председательствующий заявил, что он не позволил бы здесь говорить о внутренних делах редакции, но согласен с предложением Мартова:

– Чтобы не стеснять съезд, я думаю, что и остальные члены редакции уйдут…

Георгий Валентинович передал председательство Красикову и тоже направился к выходу.

Стремительной походкой Ленин пересек зал, немного боком прошел среди делегатов и, пропустив в дверях Плеханова, прикрыл ее за собой.

Петр Ананьевич, беря бразды правления в свои руки, предложил высказаться съезду – должны ли присутствовать при прениях редакторы, но неимоверный шум в зале заглушил его голос. Началась перепалка, и не сразу выступления ораторов обрели деловой тон.

Герасим Михайлович не думал, что правда его слов заденет самолюбие одних и тщеславие других. Приверженцы Мартова продолжали атаковать его, пытаясь утопить сказанное им в оскорбительных намеках.

То один, то другой оратор по-разному истолковывал слова о лицах, «подверженных шероховатостям», якобы произнесенные Муравьевым, хотя их первым сказал Посадовский. Особо ядовито выступил Попов.

– Я посоветовал бы Муравьеву, принимая во внимание особый склад его ума, не брать на себя таких деликатных поручений…

Раздались бурные аплодисменты, зал охватило всеобщее волнение.

Герасима Михайловича взял под защиту Гусев, потом Бауман.

– Я вполне понимаю страстность настоящего спора, – сказал Николай Эрнестович. – Но зачем прибегать к таким приемам, против которых мы всегда протестовали? Зачем это залезание в чужую душу, допущенное товарищем Поповым?.. Нам не раз указывалось, что мы здесь члены партии и должны, следовательно, поступать, руководствуясь исключительно политическими соображениями. А между тем, в настоящий момент все свелось на личную почву…

«Пусть негодуют, злобствуют», – слушая выпады и догадываясь, что они направлены против Ленина, думал Мишенев. «Хорошо, что вызвал огонь на себя и отвел нападки от Ленина. Не страшно! Противники Владимира Ильича – это и мои противники». Он испытывал удовлетворение, а не огорчение. И был душевно благодарен Гусеву, особенно Бауману, за поддержку. Сам же яснее и яснее сознавал: Мартов не одинок. Вокруг него, как осы возле потревоженного гнезда, вились сторонники и жалили искровцев. Но как бы ни были больны их укусы, здоровое ядро делегатов все отчетливее видело и понимало – правда на стороне Ленина.

Плеханов и Ленин, после того, как покинули зал заседания, вышли из клуба. Они были одинаково подавлены и возмущены выходкой Мартова, но по-разному думали о недостойном его поведении.

– Как аукнулась шероховатость-то! – первый нарушил молчание Ленин и посмотрел лукаво сощуренными глазами на Георгия Валентиновича.

– Шарахнулось здорово, – отозвался устало Плеханов. – Удержаться бы теперь на ногах!

Владимир Ильич удивленно развел руками:

– Вам ли, ветерану русской социал-демократии, говорить об этом. У меня до сих пор в ушах звучат слова Герцена, произнесенные вами при открытии съезда: «Весело жить в такое время!»

Георгий Валентинович, явно польщенный сказанным, улыбнулся и бросил на Ленина взгляд из-под нахмуренных бровей – подшучивает он над стариком или говорит всерьез.

– Укатали Сивку крутые горки. Пора эстафету передать добру молодцу. Я отдохну немного после столь тяжких баталий, – извинительно сказал Георгий Валентинович. – Надо набраться свежих сил.

Они дружелюбно раскланялись и направились в разные стороны. Сумрачный лондонский день клонился к вечеру. Плеханов, увидев проезжающий кэб, окликнул и торопливо зашагал к экипажу. Он удобно уселся на кожаную подушку, откинулся на спинку сиденья. Ритмично зацокали копыта, шустро побежала лошадь. В этом районе британской столицы было много тише, чем на центральных магистралях города. Под мерный стук больших колес наплывали неотступные мысли, терзавшие душу Георгия Валентиновича. Ему казалось, что провидец Ленин, говоря с ним у парадного подъезда клуба, уже догадывался о его сомнениях. От себя-то он не мог скрыть ничего, мучился, не находил оправдания своей нерешительности; ведь не только устал физически от заседаний, требовавших напряжения всех душевных сил, но все больше и больше сомневался, верно ли он поступает. Да, пока он занимает правильную линию, поддерживает во всем Ленина, но было больно терять старых друзей: Веру Ивановну Засулич, привязанность которой ценил, Павла Борисовича Аксельрода и Александра Николаевича Потресова – этих по-своему преданных и честных людей в их давней дружбе.

Туманный Лондон изнурительно действовал на Плеханова. Даже сегодняшний вечер, чуть-чуть приподнявший завесу над городом и открывший на западе багровую полоску заката, не приносил радости.

«Не махнуть ли сейчас в Женеву? – мелькнула мысль. – Забраться куда-нибудь на берег Лемана, отдохнуть среди сверкающей голубизны, мягкой зелени альпийских лугов. Легко и дышится, и думается среди природы».

Колеса простучали по мосту через Темзу. От реки вместе с вечерней прохладой потянуло смолой и каменноугольной пылью. Георгий Валентинович поежился. Заискрились огнями дома, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Он боялся, что там повстречается со своими друзьями и потребуется неминуемое объяснение, одинаково тяжелое для него и для них.

Когда Плеханов возвратился с прогулки, у подъезда гостиницы его нетерпеливо поджидала Засулич. И сразу обрушился поток торопливых и горячих слов:

– Я с ума сойду от этих споров на съезде, от этой бесконечной ругани и грызни. Я хочу понять, что происходит и что будет завтра. Все разваливается, что годами создавалось в тяжком труде. Павел Борисович в отчаянии. Потресов хватается за голову…

И, хотя в тени покачивающегося фонаря Георгий Валентинович слабо различал лицо Веры Ивановны, он скорее почувствовал, чем увидел, ее сердито блеснувшие глаза.

– Жорж, объясни, что происходит с тобой? Ты не представляешь, что переживают брошенные тобой друзья? Они гордые, они не будут так откровенны, как я.

Засулич ломала руки и ждала ответа. Плеханов молчал.

– Жорж, ты молчишь?

Ему было жалко в эту минуту маленькую, худенькую женщину, стоявшую перед ним в отчаянии. Он привык видеть ее дома, в кругу семьи. Она искренне любила его дочерей, Розалию Марковну и была своим человеком. Что он мог сказать ей, этой доброй душе, рабски привязанной к нему, не оскорбив и не обидев ее человеческого достоинства? Он знал, что у нее была своя вполне определенная позиция. Засулич не поддерживала роспуска старых групп, в том числе и его, плехановской группы. Но они распущены съездом. Она стояла за сохранение в составе редакции «Искры» старой шестерки, как стояли за это же Аксельрод, Потресов, Дейч. Плеханов знал, что в две тройки никто из них не войдет. Значит, их стародавние отношения неизбежно рушились, и дело было не в личных обидах и взаимных упреках, симпатиях и антипатиях, а в том, что неотвратимо несла сама жизнь. Поэтому он не мог ни поддержать, ни разделять взглядов Веры Ивановны и своих друзей. К тому же он оставался председателем бюро съезда, и исполнение этих почетных обязанностей возлагало на него особую ответственность. Не он ли писал в «Искре»: «Мы вовсе не думаем, что нас ждет легкая победа. Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами… Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений». Поддержать сейчас Засулич, значило предать вице-председателей Ленина и Красикова, предать искровцев большинства.

– Мой добрый гений, Вера Ивановна, – наконец сказал Плеханов. – Мне дороги старые друзья, но долг превыше моей дружбы с ними.

Засулич сразу сделалась жалкой, беззащитной, словно сжалась в комок. Со слезами на глазах она зашагала от Плеханова и как бы растаяла в сумерках слабо освещенной улицы.

В день голосования делегаты разбрелись группками. В смежных комнатах слышались голоса спорящих.

Настойчиво забренчал колокольчик. Всех приглашали в зал. Председательствующий Красиков открыл очередное заседание. Большинством голосов старая шестерка была отведена. Пригласили удалившихся редакторов. Петр Ананьевич огласил волю съезда. Плеханов занял свое председательское место за столом, рядом с ним сел Ленин. Поднялся Крохмаль. Сделал заявление о нарушении регламента съезда, взяв под защиту сторонников старой редакторской шестерки.

Георгий Валентинович, несколько удивленный выходкой секретаря бюро, позвонил в колокольчик и попытался умерить его пыл.

– Брань – довод того, у кого нет аргументов, – нравоучительно повторил Плеханов французское изречение.

Но к трибуне уже шагал сгорбившийся, с всклоченной бородой Мартов. Глаза его лихорадочно горели. Пенсне едва держалось на носу. Он прокашлялся и настойчиво поддержал Крохмаля.

Загудел взбудораженный зал. Послышались выкрики, возгласы возмущения, голоса, выражающие сочувствие Мартову. Обстановка опять осложнялась. Мартов уловил настроение делегатов и еще раз решил, как рисковый пловец, ринуться наперерез этой волне. Он безапелляционно заявил: если большинство намерено выбрать редакцию из трех лиц, то он, Аксельрод, Засулич и Потресов не будут участвовать в работе «Искры».

Ленин вскинул голову, прихлопнул ладонями по столу. Значит – все уже оговорено между ними. А Мартов как вожак рвет не только с ним, но бросает дерзкий вызов съезду, партии… Именно Мартов первый, много раньше, на предварительных совещаниях, предложил избрать тройку редакторов. Это было еще до съезда. Потом он последовательно защищал свой проект на последующих частных собраниях искровцев. Теперь же, словно забыв об этом, предлагал прежнюю шестерку редакторов. Грязное политиканство! Подоплеку всему не стоило труда угадать: Мартов обеспечивал себе перевес голосов в редакции, чтобы уверенно проводить свою линию в будущем. «Ну, хорошо, посмотрим, как ты закрутишься, Юлий Осипович, когда оглашу съезду документ, чтобы изобличить твою ложь, будто предложение о тройке исходило только от меня!»

Ленин, как это всегда было перед выступлением, кратко записал свою мысль. Он продолжал сосредоточенно следить за тем, как переплетались выступления делегатов, защищающих то одну, то другую сторону. Он пытался восстановить в памяти последовательность в поведении Мартова. Где и когда начались недомолвки и расхождения между ними? Они часто спорили, но это был принципиальный и нужный спор, помогающий выяснить истину, найти правильное решение…

Вечерком на часок к Крупской забежала взъерошенная и возбужденная Засулич. Они поговорили об обстановке на съезде. Надежда Константиновна поняла: тревожило Веру Ивановну, прежде всего, то, что беспокоило Аксельрода и Потресова. Она была их рупором и пожаловалась, что совсем не понимает Плеханова, изменившего старым друзьям и своим недостойным поведением окончательно оттолкнувшего их от себя.

– Почему недостойным поведением? – спросила Надежда Константиновна. – Георгий Валентинович ведет себя наоборот очень достойно, как подобает вести председателю бюро съезда.

– Нет, нет! – горячо возразила Засулич низким грудным голосом, – съезд закончится, а дружба – остается…

– Дружба определяется не только личными отношениями, но совместной работой и борьбой мнений, – попыталась убедить ее Крупская. – А цель у всех одна.

Засулич посмотрела как-то отрешенно и продолжала:

– Возможно, я не понимаю что-то, но Владимир Ильич несправедлив. Старую шестерку редакторов необходимо сохранить. Они сделали «Искру» любимой рабочей газетой.

Надежда Константиновна только улыбнулась. Она-то знала, кому принадлежала первая скрипка в газете, каких трудностей Владимиру Ильичу стоило поддерживать постоянные контакты с редакторами, находить с ними общий язык, но ничего не сказала Засулич. Крупская в душе была благодарна Вере Ивановне за откровенность. Надежда Константиновна приняла близко к сердцу сказанное Засулич и решила обязательно переговорить обо всем с Владимиром Ильичей. Он должен знать, что делается за его спиной, знать истинное настроение тех, кто рука об руку действует с Мартовым.

Минувшую ночь Ульяновы не спали, прикидывая так и эдак, почти предвидя исход сегодняшнего разговора на съезде. Владимир Ильич колебался. Может быть, совсем не входить в состав редакции? Все равно работать будет невозможно. Соглашалась с ним и Крупская. Решили: утро вечера мудреней.

Сегодня, до заседания встретившись с товарищами, Ленин высказал им свои соображения. «Как же можно собственное детище оставлять без руля и ветрил!?» – не соглашался Красиков. Его поддержали Бауман и Плеханов. Тройку редакторов рекомендовали съезду, как и было решено раньше.

Владимиру Ильичу припомнилось, как еще в Цюрихе два года назад на объединенном съезде русских заграничных социал-демократических организаций, вот так же схлестнулись мнения. Мартов горячился, выступал против рабочедельцев и так разошелся, что сорвал с себя галстук. Собственно, принципиального разногласия тогда и не было, но трещины намечались. Теперь они слишком глубоки, их уже не замазать, да и не к чему это делать. Ну, что ж! Мартов первым зачеркивает старую дружбу и совместную работу в «Искре», губит свое же дело, которое с трудом и опасностями создавал.

И все же Ленину в душе было жаль этого взлохмаченного бородача Юлия – неистового спорщика и фантазера. Кажется, тогда же, а может чуточку раньше, Надюша назвала его болтуном и озадачила неожиданным заключением. Он знал его много лет, привык к странностям и горячности, прощал ему бесконечную говорильню, считая ее простой человеческой слабостью. Но теперь это не походило на болтовню, желание скрестить шпаги в споре, помогающем выяснить истину. Нет, теперь это было совсем другое. Видно, и в самом деле пришел конец старой дружбе, рожденной в суровых испытаниях ссылки.

– Я категорически протестую против этого утверждения и заявляю, что оно прямо неверно…

Узковатые глаза Ленина стремительно пробежали по сосредоточенным лицам делегатов, выжидающе остановились на Мартове, сидевшем с упрямо пригнутой головой. И хотя пауза показалась затянувшейся, никто не шевельнулся. Владимир Ильич осознавал: чем спокойнее и размереннее он будет говорить и сейчас, проявит выдержку и хладнокровие, тем разительнее и сильнее делегаты воспримут сказанное им. Важно, очень важно, чтобы выступление не прозвучало как личный выпад против товарища.

– Я напомню товарищу Мартову, что за несколько недель до съезда я прямо заявил ему и еще одному члену редакции, что я буду требовать на съезде свободного выбора редакции. Я отказался от этого плана лишь потому, что сам товарищ Мартов предложил мне вместо него более удобный план выбора двух троек. Я формулировал тогда этот план на бумаге и послал его прежде всего самому товарищу Мартову, который вернул мне его с исправлениями…

Теперь Ленин быстрым движением руки поднял над головой листок.

– Вот он у меня, этот самый экземпляр, где исправления Мартова записаны красными чернилами. Целый ряд товарищей видел затем этот проект десятки раз, видели его и все члены редакции, и никто никогда не протестовал против него формально…

Насупившийся Мартов молчал.

Владимир Ильич прощупывал его зоркими глазами: «Ведь понимает, не может не понимать, что это его поражение!»

После длительной паузы, когда Ленин кончил говорить и спокойно прошел к столу на свое место, поднялся Мартов.

– Некоторые товарищи хотели вписать мое имя как одного из кандидатов в эту «тройку», – упрямствовал он, – то я должен усмотреть в этом оскорбление, мною не заслуженное…

«Зачем он так?» – брови Ленина дрогнули. Он еще раз попытался призвать Мартова к благоразумию, одуматься, удержать отступников от последнего шага, который бросал их в политическую пропасть. Ленин подчеркнул, что их меньшинство, что они идут против большинства.

Плеханов посуровел, устало поднялся, расставил широко руки. Предложил делегатам проголосовать за обсужденный проект. Съезд избрал в редакцию: Ленина, Плеханова и Мартова.

Тут же привскочил бледный Мартов. Он взмахнул рукой и надрывно выкрикнул, что не будет работать в «Искре».

«Значит, разрыв, окончательный разрыв, раскол!» – уже без всяких сомнений было понятно каждому. И тем не менее место третьего было оставлено для Мартова, если он пожелает занять его.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Съезд завершался, и раскол был явен и тягостен для всех. Владимир Ильич рассчитывал, что работа закончится на тридцатом заседании, самом бурном и определяющем жизнь партии на будущее. Однако заседания еще продолжались несколько дней. Дейч, ведавший партийной кассой, уже не раз предупреждал, что деньги кончаются, едва ли хватит средств покрыть все расходы. Ленин был в смятении.

После затянувшихся споров и дебатов Мартов взял слово для заявления. Нервозность, с какой он начал говорить, мешала ему ясно выразить свою мысль.

– Так как, несмотря на мое заявление, что я отказываюсь от кандидатуры, меня все же выбрали, то я должен заявить, что я отказываюсь от чести, мне предложенной…

Он торопился и оттого запинался, тяжело дышал, слушать его было трудно.

– Еще раз укажу, что я не могу взять на себя ответственность за политику группы из трех лиц, которая, согласно принятому уставу, должна оказывать решающее влияние на ход дел в России…

Председательствующий Плеханов сделал протестующий жест, взялся за колокольчик, чтобы остановить выступающего, но сосредоточенность Ленина, слушавшего Мартова, помешала ему это сделать. Однако Георгий Валентинович едко усмехнулся: «Мартова бог не обидел скромностью: «решающее влияние на ход дел в России!» Уж следовало бы взять ответственность за всю Европу».

– Я не хочу быть «третьим» в учреждении, которого простым придатком будет ЦК… Я слишком мало дорожу званием редактора, чтобы согласиться состоять при двух лицах в качестве третьего…

«Опять за рубль двадцать! – теряя терпение, подумал Герасим Михайлович. Он приподнялся, готовый выступить сейчас же. – Ведь сделали притчей во языцех шероховатости, о которых говорили ораторы. Перенесли все с больной головы на здоровую. Посадовский договорился даже до того, что я вызвал целую бурю. Что ж, бурю, так бурю! А я должен сказать все, что думаю о шероховатостях, которые прошли перед глазами. Они были, когда обсуждали вопрос о месте Бунда в партии и аграрную программу, отчетливо проступали в дебатах о членстве в партии и вот теперь при выборах тройки Центрального Органа»…

И когда Мишенев попросил слово, он уловил, как довольно встрепенулись нахмуренные брови Плеханова, посветлело его сердитое лицо. Георгий Валентинович не мог не отметить особенность речей делегата, не блещущего ораторской изысканностью, но всегда покоряющего деловитостью и простотой, острым умом и врожденной проницательностью. И сейчас он, заложив руку за борт сюртука, ждал, что уралец скажет о чем-то по-своему важном и значительном.

Оживился и задумавшийся Ленин. Он приподнял голову, подперев рукой подбородок.

– Я хочу обратить внимание съезда на то, – начал Мишенев, – что уже сами по себе передачи моих слов, сделанные некоторыми ораторами, далеко не одинаковы по смыслу и еще более не похожи на мою формулировку.

На него пристально смотрел Красиков, угадывая ход его мыслей, и эта пристальность взгляда Петра Ананьевича придала Герасиму Михайловичу больше уверенности.

– Я указал на то, что «шероховатости» среди редакции существуют и для большинства съезда ясно видны. Но я отнюдь не говорил, что речь идет о «шероховатостях» личного характера, – он повысил голос и этим сделал акцент на главном, что собирается сказать: – Я категорически утверждаю, потому что – я смело говорю это – слишком уважаю товарищей из редакции, чтобы заниматься разбором такого свойства «шероховатостей». Я говорил о тех «шероховатостях», которые проявлялись в прениях съезда по разным вопросам, – «шероховатостях» принципиального характера, существование которых в настоящий момент представляет уже, к сожалению, факт, которого никто не будет отрицать…

Владимир Ильич посмотрел на Мартова, перевел взгляд на Посадовского, словно хотел этим подчеркнуть, – вот то главное, о чем следовало сказать, что надо было объяснить съезду. Два делегата – две позиции, оценивающие происходившее на съездовских заседаниях.

Пройдет почти год после этого дня, и Владимир Ильич вспомнит в своей книге «Шаг вперед, два шага назад»:

«Товарищ Посадовский так и не объяснил съезду, что он хотел сказать, а товарищ Муравьев, употребивший то же выражение, объяснил, что говорил о принципиальных шероховатостях, проявившихся в прениях съезда».

Герасим Михайлович высказал все, что давило его последние дни тяжким грузом. Теперь он свалился с его плеч и наступило душевное облегчение. Очень важно было не ослаблять боевитости, оставаться крепким духом, верящим в победу. Надо было быть готовым к новым схваткам. И сознание этого давало силы убежденно отстаивать свою позицию, идти дальше своим путем. Головня гаснет на ветру, а костер – будет гореть.

…Вот и наступили последние минуты. Все исчерпано, оговорено и решено. Георгий Валентинович закрыл съезд. Он сделал это скорее по обязанности патриарха Российской социал-демократии. Ни огня, ни бодрой и тонкой мысли, какими блистала речь при открытии съезда, не было сейчас в словах Плеханова. И сам он, такой торжественный и взволнованный в начале съезда, призывавший сражаться под красным знаменем, рука об руку с новыми, молодыми борцами, теперь был сгорблен и удручен.

Все стоя спели «Интернационал». Обе стороны вполне сознавали: вместо единения произошел раскол. Хотя те и другие, отныне большевики и меньшевики, считали себя правыми, стоящими на верном пути, каждому течению в партии предстояло прокладывать русло в своих берегах.

Какому течению суждено стать главным, не мог предвидеть Плеханов. Ленин тоже был охвачен раздумьем в эти минуты. Пел гимн с душой, с прежним подъемом, как и при открытии съезда. Воодушевляли его зовущая вперед мужественная мелодия и слова гимна.

Он пел и смотрел в зал, мысленно обозревая все, что происходило здесь с первого часа открытия съезда и вот до этой последней, трогательной минуты.

Он был рад, что огромное волнение его и всех, кто был в этом зале вместе с ним, позади. Теперь важно правильно оценить работу съезда. Создана партия рабочего класса. Выработаны ее идейные, политические и организационные принципы. Предстоит еще пережить последний переход к партийности от кружковщины.

В голове теснились мысли, рождались слова, вызревала новая статья, которую он позднее назовет «Рассказом о II съезде». Владимир Ильич уже знал, что сегодня и завтра ему и всем двадцати твердым искровцам непременно зададут вопрос, почему произошел раскол, и надо будет дать ответ.

А через восемь дней Александра Михайловна Калмыкова, горячо поддерживающая Плеханова и Ленина, напишет: «…разыгралось все под влиянием страшного переутомления, в одуряющей атмосфере толкущейся на месте шпанки», и Владимир Ильич незамедлительно ответит:

«…я глубоко убежден… нельзя понять происшедшего с точки зрения «влияния страшного нервного переутомления». Нервное переутомление могло лишь вызвать острое озлобление, бешенство и безрассудное отношение к результатам, но самые-то результаты совершенно неизбежны, и наступление их давно было лишь вопросом времени…»

Отзвучали слова «Интернационала». Владимир Ильич предложил посетить Хайгетское кладбище и возложить цветы к надгробию Маркса. Тот, кто чувствовал себя последовательным марксистом, должен был обязательно отозваться на предложение. Это была дань учеников учителю, их долг.

Герасим Михайлович в порыве радости крепко сжал руку Андрею. Всю дорогу, пока на омнибусе добирались до Хайгетской возвышенности, а потом шли пешком, его не покидала приподнятость.

Потрясло кладбище. В огромном парке с узенькими тенистыми аллеями теснились каменные кресты, плоские обелиски, плиты, скульптурные надгробия, ажурные оградки.

Могила Маркса находилась в отдалении, для «отверженных» – на не освященной церковью земле. Найти ее было нелегко, но Владимир Ильич уверенно вел своих товарищей мимо каменщиков, работавших на кладбище.

Мраморная плита была увита плющом, к ней подошли медленно и молча остановились. Мужчины сняли шляпы и склонили головы. Безмолвие продолжалось какое-то мгновение.

Женщины положили букеты у изголовья плиты, а несколько веточек с пышными белыми соцветиями опустили в мраморную вазу. Мужчины были молчаливо-суровы: всем им предстояло как эстафету пронести идеи и учение Маркса – человека, прах которого покоился под этим надгробием.

С ближайших холмов струился легкий ветерок, шевелил лепестки цветов, приглаживал обнаженные головы.

Мишенев стоял рядом с Лениным. Владимир Ильич прочитал ему эпитафию, перевел ее.

Лицо Владимира Ильича было утомленное, глаза грустные, рыжеватая бородка клинышком как-то старила его. На чем-то важном сосредоточился в эту минуту. Припомнив слова Энгельса, сказанные в день похорон Маркса, произнес:

– Имя его и дело переживут века…

Ленин вздохнул, приподнял голову, прищурил глаза:

– «Работать для человека труда», – любил говорить Маркс. Запомните эти слова, товарищи!

Он поклонился могиле Маркса.

Сергей Гусев сорвал листок вечнозеленого мирта, росшего в ногах великого учителя, и спрятал его в нагрудный кармашек. Мишенев захватил щепотку земли, завернул в носовой платок и торопливо зашагал, догоняя товарищей.

…Все было готово к возвращению в Россию: получены документы, билеты, надежные адреса, явки, пароль. Поздно вечером из Лондона отходил поезд на Дувр. В этот день Герасим Михайлович встал рано. Не спалось. Обратный путь в Россию, куда тянуло истосковавшееся сердце, представлялся бесконечно длинным и полным опасностей. Кто мог поручиться, будет ли гладким нелегальный переход через границу?

Над городом едва взошло солнце и недвижно повисло в туманном воздухе. В белесой мгле слышался перезвон трамваев, протяжные звуки гонга, предупреждающие столкновения.

К полдню сырость разогнало, унылость улиц исчезла – город проступал яснее, четче, словно на проявленной фотографической пластинке.

Герасим Михайлович решил еще раз проехать по Лондону, побывать на Хайгетской возвышенности, откуда открывалась широкая панорама британской столицы и ее окрестностей. Он пригласил с собой Андрея, не знавшего, куда девать себя в последний день.

Они забрались на верх омнибуса. Покачиваясь, омнибус вынес их на площадь Британского музея.

– Так и не побывал в библиотеке музея, где работал Маркс? – спросил Герасим.

– Нет, – отозвался Андрей, – боялся заблудиться. Тут все улицы на один манер, заберешься куда-нибудь и не выйдешь…

– Сегодня поездим и посмотрим на столицу англичан. Едва ли побываем здесь во второй раз.

– Нет уж! Для меня этой поездки хватит на всю жизнь.

Омнибус катился сначала тесным коридором, потом как бы вырвался из каменного ущелья многоэтажных домов, и перед глазами открылись тихие скверы с парадными коттеджами и железными оградками, увитыми зеленью. Но вот омнибус снова нырнул в мрачный коридор, и потянулись грязные переулки с развешанным на веревках бельем. Тут ютился рабочий люд. Играли оборванные, бледные детишки.

Андрей покачал головой.

– Похожи на киевские предместья, та же нужда и голытьба. Везде одно и то же… Когда же изменится такая жизнь?