Текст книги "Азиат"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ничего не могло быть краше и отраднее для Герасима Михайловича, чем эта дорога среди теснившихся и разбегавшихся гор с темными ущельями и голубыми долинами. Он обычно не замечал в таких поездках неудобств. Душой отдыхал.

К сожалению, не знал, что эта его поездка была последней по уральским заводам.

После Белорецка и Тирляна он намеревался заехать на Саткинский магнезитовый завод, повстречаться с Рогожниковым, но его предупредили – там сейчас уфимский генерал-губернатор вместе с жандармским ротмистром. Неспроста пожаловали. Визит их закончился арестом Рогожникова, его заместителя Тютева и мастера Авладеева.

Еще свежи были впечатления от встречи с Владимиром Георгиевичем у Шихан-горы. «Вот тебе и «человек-подаренье в нашем деле» припомнились Герасиму слова рудобоя Дмитрия Ивановича. Борьба есть борьба, а в сражении неминуемы потери. Жалко было ему хорошего товарища, потеря чувствительная для дела. Он подумал о семье Рогожникова – каково-то переживать жене, родным и друзьям. А если беда случится и с ним? На минуту представил Анюту. Обдало холодом душу.

Революционеру мало быть мужественным и стойким самому, надо уметь воспитать эти качества характера в родных. Если не воспитать, то хотя бы подготовить к такой неизбежности. Кажется, Анюта смогла бы противостоять горю, если бы случилась с ним беда…

В Уфу Герасим возвращался удрученным. Он обдумывал, как теперь лучше восстановить вырванное из цепи так необходимое и нужное делу звено. А в это время Лидия Ивановна уже нетерпеливо ждала Мишенева: получено сообщение – Восточное бюро ЦК, созданное в Самаре, направляло Азиата в Вавилон.

Она знала: в Вавилон, значит, в Саратов. Должно быть, там что-то неладно и нужна поддержка. Только этим объясняла срочную переброску Мишенева в город, с которым Уфа связывалась через Марию Петровну Голубеву и Барамзина, деятельных членов Саратовской социал-демократической группы.

Лидия Ивановна сознавала: отъезд Мишенева в такое время для Уфы нежелателен. Она привыкла опираться в работе на этого энергичного, безотказного и надежного члена партийного комитета. Знала, что заменить Герасима сейчас некому, но, должно быть, и в Саратове сложилась тяжелая обстановка, если потребовалось отзывать туда товарища из Уфы. О самом поручении она ничего не могла сказать, как и не могла сказать, долго ли там задержится Герасим. Как бы то ни было, директиву ЦК следовало выполнять.

Анна Алексеевна тоже не могла скрыть, что разлука с мужем для нее в данное время тяжела, она ходила последние месяцы перед родами.

Бойкова навестила Анюту, старалась не то чтобы утешить ее, скорее подчеркнуть, сколь важно Герасиму Михайловичу именно теперь быть в Саратове, где нужна его помощь.

Ничто не сближает так людей, как общность интересов и взглядов. Мишенева не считала себя еще достойной быть в рядах партии, но оказанное ей доверие Бойковой подняло в ней дух. И как ни огорчителен был для Анюты отъезд мужа, она приняла его: значит, так надо, так должно быть теперь и всегда в их жизни – неожиданные разлуки, вечные тревоги, кто знает, быть может, и более тяжкие и мужественные испытания.

В этот вечер, когда Лидия Ивановна навестила Мишеневу, чтобы предварить с нею разговор Герасима Михайловича, они еще больше открылись друг другу.

После отъезда Герасима на съезд, Анюта жила у Бойковой на даче, окруженная ее вниманием и заботой. В часы, проведенные вместе, они говорили о многом, но больше всего о детях, их воспитании. У Бойковой росли три дочери – шустрые, умные девочки. Младшей исполнилось три года.

Вместе ходили в лес за грибами и ягодами, вечерами варили грибницу, варенье – из душистой клубники и смородины. Говорили, казалось, обо всем. Но получалось так, что личная жизнь Лидии Ивановны в прошлом оставалась в тени. Сама она не касалась этой темы, а расспрашивать Мишенева стеснялась. Знала только, что Михаил Бойков – революционер и сидит в тюрьме.

Сейчас Лидия Ивановна рассказала, что в дни отъезда Анны Алексеевны в Саратов в сибирскую ссылку по этапу проследовал муж. Они встретились на несколько минут у арестантского вагона на вокзале. Пока стоял поезд, Лидия Ивановна успела рассмотреть женщину, которую полюбил Бойков. Она не могла ни протестовать, ни понять свои чувства. Знала, что муж для нее уже был чужим человеком… Убедилась: с радостью и счастьем соседствуют огорчения и невзгоды, а то и невозвратимые утраты…

Анюта слушала Бойкову, проникаясь все большим уважением к ней, так много пережившей и не сломленной испытаниями, выпавшими на ее долю.

– А познакомилась я с Михаилом в Москве, в воскресной школе железнодорожных рабочих, – вздохнула Лидия Ивановна. – Была счастлива. Даже первый обыск не испугал… Ты понимаешь, я всегда видела в нем себя… И это придавало мне силы.

Они сидели на диванчике. Анюта доверчиво прислонилась к Бойковой. Подумала: пусть не так они встретились с Герасимом, но она тоже себя в нем видит, и это дает ей силы. Хорошо сказала Лидия Ивановна – увидеть в любимом человеке себя! Невольно припомнились Анюте слова Чернышевского: «Любовь в том, чтобы помогать возвышению и возвышаться».

Бойкова положила на плечо Анюты руку и продолжала:

– Когда Михаила выслали в Орел, я последовала за мужем. Через два года нам удалось перебраться в Тулу. Здесь только начинала работать социал-демократическая группа. Я и муж сразу же втянулись в ее деятельность: хранили нелегальную литературу, оружейникам ее выдавали, другие поручения выполняли. Словом, жили бесстрашно, считая, что единственным, решающим и руководящим для нас есть и остается всегда требование дела…

Анюта почувствовала, как горячая рука Лидии Ивановны сильно сжала ее плечо.

– Снова последовал арест мужа, и ссылка в Бирск, – сказала она с надломом в голосе. – С двумя детьми, Галкой и Надюшкой, я поехала за ним. Потом мы перебрались в Уфу. Здесь я познакомилась с Надеждой Константиновной.

Лидия Ивановна чуточку отодвинулась от Анюты.

– Родилась Татка. И, как ни тяжело было мне с детьми, я не оставляла партийной работы. Квартира наша стала явочной. Мы встречали ссыльных товарищей, приезжавших в Уфу. Я видела столько хороших людей, готовых отдать свою жизнь за общее дело, что личное как-то сразу отступило, житейские неурядицы казались слишком ничтожными перед тем, за что боролись эти люди и должна бороться я. То были мастера революции. Мне хотелось походить на них.

Бойкова глубоко вздохнула. Ей нелегко было говорить, хотя все, как она считала, уже отошло в прошлое.

– Я стала замечать: Михаила тяготят дети и семья. Больно было сознавать это, но я собрала волю в кулак и однажды сказала: «Я не связываю твою свободу»… Короче говоря, он уехал за границу, в Женеву. Встретился там с товарищами. Возвратился в Россию. Последовал новый арест, тюрьма…

Бойкова снова смолкла. Она встала. Подошла к столику с кувшином, налила воды в стакан.

– Я не утомила своим невеселым рассказом?

– Наоборот… Боже мой, сколько же вы выстрадали!

– Выстраданное счастье, Анна Алексеевна, подлинное, оно крепче того, что легко дается и легко исчезает. Да-а, на чем я остановилась? – проговорила она, возвращаясь к рассказу о себе. – Я поехала в Москву, чтобы добиться свидания с мужем, и убедилась: арест, тюрьма, а может быть, что-то другое надломили его. Он тогда ничего не сказал, скрыл от меня, что встретил другую женщину и полюбил ее. Я возвратилась в Уфу. И не было ничего дороже того, что я делала и делаю сейчас…

Тут Лидия Ивановна почувствовала, что вот-вот расплачется, и заторопилась:

– Я пойду. Дочурки заждались и, наверное, уже потеряли меня…

Анюта не удивилась быстрому возвращению Герасима из поездки. И это показалось ему странным. Не случилось ли что-нибудь? Он заглянул ей в глаза, поцеловал в щеку, стал не спеша снимать пальто. Обычно Анюта задавала вопросы, допытывалась то об одном, то о другом – и вскоре уже знала, как он съездил. Сегодня она молчала, думала о чем-то своем, ему не известном.

Он прошел к детской кроватке. Галочка безмятежно спала, раскинув ручонки. Дочка вполне здорова. Значит, причина в другом.

– Дома все в порядке? – спросил Герасим Михайлович.

– Разве что-нибудь должно случиться? – грустно ответила Анюта.

«Действительно, глупый вопрос». Но беспокойство не оставляло Герасима.

– Анюта, – как можно мягче сказал он, – все может случиться и со мной и с товарищами по работе. У нас жизнь такая…

– Вчера была Лидия Ивановна, просила тебя, как приедешь, сразу же понаведаться к ней.

– Наверное, опять неприятные сообщения из Заграничного центра…

– Не знаю, – Анюта наклонилась над самоваром, но Герасим предупредительно отстранил ее, взял самовар и понес к столу.

Она подала еду.

– Хаустов не заходил?

– Наведывался вскоре после твоего отъезда, сказал – вечерком заглянет.

Картошка, чуть поджаренная и подсушенная на сковородке, была особенно вкусна с солеными груздями и сметаной. Герасим любил, когда похрустывали на зубах картошка и грибы, засоленные с укропом и вишневым листом. Жена была мастерица солить грибы и огурцы.

– Со мной не хочешь?

– Я недавно ела, – отозвалась Анюта, налила чашку чая, подала мужу. Она положила руку на край стола и как-то отрешенно посмотрела на Герасима.

– Анюта, – сказал Герасим, глядя на ее красивые подрагивающие пальцы, – ты что-то скрываешь от меня.

Подала голос проснувшаяся Галочка. Жена торопливо направилась к кроватке и занялась дочуркой. Герасим встал, оделся и, уже с порога, напомнил:

– Я к Лидии Ивановне…

Для Мишенева Саратов был так же неожидан, как и арест саткинцев, о котором его предупредили в Белорецке. Спешный отъезд из Уфы ломал его планы, врезался клином в его жизнь. Казалось, только начал входить в курс дела, еще не опомнился от поездки в Женеву, как снова дорога, пусть не такая дальняя, но не менее обременительная и ответственная.

Новая работа Герасима не страшила. Раздумье вызывала Анюта. Как быть с нею? Брать с собой – неразумно и рискованно. Здесь все обжито, привычно, есть угол, друзья, родные. Сестра Дуня и женин брат Сергей – всегда поддержат и помогут в трудную минуту. А там?

Прежде чем поехать в Саратов, ему предстояло задержаться в Самаре, получить необходимые инструкции от членов Восточного бюро ЦК… Все же не хотелось покидать Уфу. Здесь сейчас разворачивалась самая интересная работа. И Герасим питал, пусть слабенькую, но надежду на то, что ого поймут и оставят на Урале.

– Как не хочется уезжать, – сказал он Бойковой.

– Нужно, Герасим Михайлович. За Анну Алексеевну не беспокойтесь, все будет благополучно, даже если задержитесь в Саратове. Но я думаю, что скоро вернетесь.

– Нет, Лидия Ивановна, предчувствую другое, – ответил Мишенев и начал искать повод, чтоб можно было за него ухватиться и убедить там, в Самаре, товарищей не отзывать его из Уфы.

– Скоро суд над златоустовскими рабочими. Надо быть здесь. У меня ведь личное поручение Надежды Константиновны.

– Суд отложили, Герасим Михайлович, до января, – лишила его последней надежды Бойкова. – Я уже переговорила с Анной Алексеевной. Она поняла и приняла это.

«Бывают люди, которым следует говорить прямо, пусть это и жестоко, – подумала Бойкова. – С плеч да в печь!»

– Но Анюта ничего мне не сказала. Теперь ему было понятно настроение жены.

– Правильно сделала, – заглянула в глаза Мишеневу Бойкова и качнула головой: – Кажется, мы поняли друг друга, Герасим Михайлович?

Она протянула ему руку.

Ей-то как раз и не хотелось, чтобы уезжал Герасим. Был дорог каждый человек для работы комитета, а тем более Мишенев – безотказный и преданный делу товарищ.

…Мишенев покидал Уфу незаметно для других, прикрываясь поездками по службе. Собственно, и знали об этом только Бойкова, сестра Дуня да догадывающийся Хаустов. Актив комитета все уменьшался.

Сборы в дорогу были недолгие – баул с бельем, а остальное все на нем. С Анютой условились: если в Саратове предстоит задержаться, подыщет квартиру и вызовет ее.

Стояли удивительно солнечные дни. Но лес уже был оголен. Открывающаяся пойма Белой, а за нею безбрежная равнина хорошо просматривалась в прозрачном воздухе на десятки верст. Вдали проступали контуры Уральских гор. Улетели на юг птицы. И только запоздалые косяки уток все еще тянулись, неохотно прощаясь со здешним привольем до будущего лета.

К Сафроновской пристани стягивались последние пароходы и груженые баржи, загромождая и без того тесноватые затоны, где все это хозяйство зимовало, а потом ремонтировалось к предстоящей навигации. Все было так знакомо и привычно Мишеневу, что щемило сердце.

Поезд стоял на первом пути. Герасим, не заходя в вокзал, прошел к вагону. Он постоял здесь, прощально взглянул на редкие домики железнодорожных рабочих, прилепившиеся на склоне. Кое-где вился сизый дымок, в огородах и садах жгли облетевший лист. Острый запах гари скатывался вниз, сюда, к путям, и смешивался с горьковато-кислым угольным дымом паровозов.

После второго звонка Герасим поднялся в вагон и занял место на лавке у окна. Думы его унеслись далеко от Уфы – в Самару, а потом в Саратов.

Прошлым летом он с Анютой ездил в Саратов, остановился у Якова Степановича Пятибратова. Четыре года назад познакомились с ним в Мензелинске, когда Герасим стал работать страховым агентом губернской земской управы. Должность была хороша тем, что позволяла вести пропагандистскую работу с рабочими по заданию уфимского комитета, устанавливать связи с политическими ссыльными других городов губернии.

Колония политических ссыльных в Мензелинске была одной из самых крупных и дружных. Она состояла из рабочих Сормова, Нижнего Новгорода, интеллигенции столицы, поддерживающих старые связи со своими товарищами. Тут Герасим прочитал первые номера «Искры», а еще раньше познакомился с экономическими трудами «Кредо» и «Антикредо», вызвавшими горячие споры и суждения среди подпольщиков.

Яков Степанович был всего на два года старше Мишенева. Общительный и веселый по натуре, он никогда не унывал. Смеясь, говорил о себе, как бы даже гордился: «Незаконнорожденный я. Кто они, мои родители, не ведаю. Может, я дворянских кровей? Только я-то без образования, звание рабочего человека ношу. Слесарь первой руки. Сделаю все, а ежели потребуется, и блоху подкую». Он был по гроб благодарен нижегородскому отставному унтер-офицеру Степану Пятибратову, усыновившему его.

Якова Степановича выслали в Мензелинск за участие в революционных кружках Нижнего Новгорода и Самары. Всем рассказывал, что по Сормову был знаком с семьей Заломовых и встречался с писателем Горьким.

Тем летом в Саратове они дважды выезжали на Зеленый остров. Пятибратов устраивал небольшие пикники. Внешне все было обставлено безукоризненно – комар носа не подточит. Беззаботная компания молодых людей совершала увеселительные прогулки. Сам Яков Степанович пел свои любимые песни: «Из страны, страны далекой» и «Есть на Волге утес». Он дурачился, шутил. Герасим сидел на веслах. Игриво подмигивая Анюте, Пятибратов говорил, что не зря был поручителем при венчании – муженек ее оказался неплохим. Анюта наклоняла голову. Шоколадный загар лица не мог скрыть проступавшего румянца. Мария Петровна Голубева, придерживая над головой зонт, прячась от солнца, ворчливо замечала:

– Яков Степанович, не смущайте молодежь.

В ту ночь на Зеленом острове Герасим ближе узнал Марию Петровну. Ей уже было под сорок. В прошлом учительница, она рано вступила на путь революционерки, сидела в тюрьме. В Самаре она познакомилась с Ульяновым, ездила на свидания в Сибирь к сосланным товарищам, где встретилась с Василием Семеновичем Голубевым, своим будущим мужем.

Муж Марии Петровны, секретарь редакции «Саратовской земской недели», был человеком мягким, искренне увлекающимся земской деятельностью. И это отличало его от жены, увлеченной революционной работой. Она принимала и хранила нелегальную литературу, которую получала из-за границы. Василий Семенович даже чуждался компаний и начинал побаиваться окружающих Марию Петровну людей, особенно учениц фельдшерской школы, где жена вела кружок. И не без оснований: были обыски квартиры, за домом велось наблюдение. Так недалеко и до беды. Но Голубева виртуозно выполняла партийные поручения, и особое чутье конспиратора помогало ей отводить беду от семьи.

Теперь, когда перед глазами Герасима встали прошлогодние саратовские встречи, он находил большое сходство у Марии Петровны с Бойковой. Ту и другую сближали решительность и преданность раз избранному делу. Он не ошибался. В них, действительно, было много общего.

…В Самаре Мишенев не задержался. Все было для него ясно. Он ехал в Саратов надолго – там предстояло жить и работать. Сбылось желание Пятибратова, высказанное в прошлогоднее гостепребывание, чтобы Герасим перебрался на Волгу. Тут привольно и широко человеку, дело и место для него всегда найдутся.

Мишенев написал Анюте короткое письмо с дороги, сообщил, чтобы готовилась к отъезду и ждала от него очередной весточки. Он не касался подробностей, просил кланяться друзьям и Дуне.

В Самаре Мишенев встретился с членом Восточного бюро ЦК РСДРП Василием Петровичем Арцыбушевым. Тот жил в трехоконном домике на окраине города. На грязноватой улочке этот домик ничем не выделялся среди таких же избенок рабочего предместья. Арцыбушева в его маленькой квартирке, похожей на обиталище ссыльного, навещали только те, кто получал явку или задание, ехал в Саратов за нелегальной литературой или возвращался с нею в Уфу и другие города Урала.

Мишенев рассказал Василию Петровичу о последних уфимских событиях, о работе подпольного комитета. Арцыбушев слушал его с неослабным вниманием. Они сидели за семейным столом, попивали чай, а беседа текла непринужденно и задушевно. В свою очередь Арцыбушев говорил об «Искре», редакция которой окончательно отошла от старых позиций, сменила боевитость на уступчивость. Василий Петрович зло заметил:

– Новая «Искра» утратила остроту, чуткую напряженную деловитость. Газета стала беззубой, академически ставит вопросы и отсылает нас к опыту заграничных рабочих партий, к поучительности наших собственных прежних задов…

Голос у Арцыбушева был зычный. А сам он – богатырского телосложения. Казалось, ему тесновато в комнате. Движения его были скованны, а слова хотелось подкрепить жестами.

– Каутский тоже хорош гусь. В письме по поводу наших разногласий уверяет, что не надо подпольных типографий и паспортных бюро, можно, мол, обойтись без этого. Читали?

Мишенев согласно кивнул.

– Сытый голодного не разумеет, – продолжал Арцыбушев. – Не понимают оттого и нашей подпольной дисциплины.

Василий Петрович выдвинул ящик стола, достал оттуда припрятанные номера «Искры», полученные с последним транспортом. Развернул газету, пробежал заголовки.

– Опять что-нибудь набрехали. Так и есть! – Он начал читать вслух фельетон Плеханова об организованном строительстве партии на Урале. Злился и смеялся.

– Остроумно написал, не правда ли? – вдруг спросил он у Герасима и тут же ответил: – Автор не представляет обстановку и попадает пальцем в небо…

Мишенев протянул было руку за «Искрой», но Арцыбушев предупредил:

– Я дам последние номера газеты, сами почитаете и ознакомите кого следует.

«Старый революционный волк», – подумал о нем Герасим.

Арцыбушев, возмущенный позицией «Искры», опять вернулся к плехановскому фельетону, ворчливо сказал:

– Не знают истинной жизни рабочих, а судят о ней. В этом все дело. Да и где этим тамбовско-липецким дворянам судить издали и сверху, когда через монокль глядят одним глазом. – И обратился к Мишеневу: – Не жалейте слов, вывертывайте меньшевистское нутро новой «Искры» наизнанку.

Герасим также был убежден, что «Искру», которую любили рабочие, теперь надо изобличать как печатный рупор меньшевиков, а вместе с нею и говорить об измене и предательстве Плеханова. Арцыбушев, будто угадав его мысли, сказал, что Ленин предпринимает все меры, ведет настойчивые переговоры, пытается объяснить Плеханову его заблуждения.

Мишенев с горячностью и прямотой заметил:

– На кой черт сдались такие переговоры?

Василий Петрович тут же его поправил:

– Надо понять, что Ленин хочет сохранить партию от дальнейшего раскола, сохранить для нее Плеханова и Мартова.

– Все равно раскольниками назовем! Пусть уж лучше за дело, – с прежней горячностью сказал Мишенев. – Получается: есть партия, но нет единого центра. Есть Центральный Орган, но захвачен меньшевиками. Пожалуй, лучше обойтись на время без него, чем такой, как эта новая «Искра».

Арцыбушев посмотрел внимательно на молодого большевика, раздумчиво и серьезно подметил:

– Думаю, что скоро появится нужный нам действительно большевистский орган печати, и мы будем по-прежнему узнавать всю правду.

Во внешнем облике этого мудрого человека все привлекало. Окладистая борода, пышные усы, темные густые волосы, зачесанные назад, большие брови над ясными, широко поставленными глазами.

Арцыбушев тряхнул головой.

– Еще немножко терпения, и все прояснится. Так и передайте саратовским товарищам. Что же касается вашего возмущения Плехановым по поводу кооптации в редакцию «Искры» обиженных «стариков», я повторю изречение, предпосланное Марксом к «Капиталу»: «Следуй своему пути, и пусть люди говорят, что хотят». – Чтобы не вызвать недоумения у Мишенева, добавил: – Как ни огорчительно все это, но путь Плеханова отныне уже чужой, не наш путь.

Василий Петрович передал Мишеневу номера «Искры».

– Пока припрячьте, – сказал он, – а там на месте прочитаете и сделаете нужные выводы. Кланяйтесь низко Барамзину и Голубевой. Вам теперь с ними быть в одной упряжке. И помните: всякое дело человеком ставится, всякий человек делом славится…

В тот же день в Женеву было отправлено письмо:

«Азиат передвинулся в Вавилон. Мы надеемся с его помощью выяснить положение дел в этом городе. Все жалуются и ноют, ноют и жалуются, а сами адреса для посылки дать не могут».