Текст книги "Азиат"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прения по докладу Ленина открылись спокойно, деловым обсуждением проекта Устава партии. Разговор больше всего шел о связях местных партийных комитетов с Центром, о взаимоотношениях и функции Центрального Комитета, Совета и Центрального Органа. Кто-то говорил о местных организациях, кто-то затрагивал раздел идейного и практического руководства в партии, кто-то касался «организационного недоверия»: не слишком ли Владимир Ильич «перегнул палку» в этом отношении? Но все это было, пожалуй, обычно при обсуждении, необходимо и, прежде чем окончательно принять Устав, который должна дорабатывать комиссия, высказывания помогали выяснить истину.

На вечернем заседании заслушали докладчика программной комиссии, но обсуждать вопрос не стали, а перенесли разговор на утро. Следовало дать делегатам время подумать и на свежую голову высказать замечания, внести поправки.

Председательствовал Ленин. Он предвидел серьезность обсуждения Устава о членстве в партии. Сразу же после доклада уставной комиссии ему стало ясно – разгорится ожесточенная борьба, грянет гром. Решался самый принципиальный вопрос – какой должна быть подлинно революционная рабочая партия. Каждое слово параграфа было Лениным обдумано, несло точный и определенный смысл.

Первым выступил Мартов. Он зачитал по бумажке свою формулировку о членстве в партии, должно быть, согласованную с единомышленниками. Она открывала двери в партию для всех.

Ленин привстал со стула и подчеркнул: «Членом партии должен считаться всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций».

Мартов привычным движением поправил очки с выпуклыми стеклами и сипловатым голосом выкрикнул:

– Я настаиваю на своей формулировке.

Позиция Мартова и его сторонников была ясна. Ленин ее предвидел. Аксельрод сказал, что первый параграф является прямым противоречием с самой сущностью партии, признался, что он, хотя и «стучится в открытую дверь», но тут еще можно «поторговаться».

Георгий Валентинович усмехнулся: выгнул дугой брови и шевельнул усами. «Ох, уж этот Аксельрод!»

Ленин поглядел на почтенного оратора и подметил:

– Я охотно последовал бы этому призыву, ибо вовсе не считаю наше разногласие таким существенным, чтобы от него зависела жизнь или смерть партии. От плохого пункта Устава мы еще далеко не погибнем! Но раз уже дело дошло до выбора из двух формулировок, то я никак не могу отказаться от своего твердого убеждения, что формулировка Мартова есть ухудшение первоначального проекта, ухудшение, которое может принести партии, при известных условиях, немало вреда…

Мартов ждал: сейчас Ленин обрушит на него шквал слов. Он загреб рукой черную шевелюру, почесал густую бороду, выразительно поднял брови. Но Владимир Ильич очередное замечание перенес на другого оратора, потом на третьего, на тех, кто так или иначе поддерживал мартовскую формулировку. Мартов знал уже, что этот длинный заход делается с целью вернуться снова к нему.

Он внутренне радовался, что разгадал прием, скорее тактический, чем стратегический, ибо понимал – Ленин никогда не пойдет на уступки в том, что считает правильным. Все лицо его в этот момент говорило: кто же перехитрит, переборет?

Прищуренным глазом он окинул мрачноватый зал заседания, довольная улыбка заиграла в маленьких, пронзительных глазах: явный перевес был на его стороне. Он знал уже, как бы красноречиво и доказательно ни убеждал Ленин делегатов в правоте своей формулировки, окончательная победа будет не за ним.

Делегаты смотрели на выжидающего Плеханова: к кому он присоединится? Чувствовалось: Георгий Валентинович колеблется. Когда он встал, все стихли. Плеханов обвел делегатов быстрым взглядом, сказал:

– Не понимаю, почему думают, что проект Ленина, будучи принят, закрыл бы двери нашей партии множеству рабочих. Рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Им не страшна дисциплина. Побоятся войти в нее многие интеллигенты, насквозь пропитанные буржуазным индивидуализмом. Но это-то и хорошо…

И он твердо заявил, что за проект Ленина должны голосовать все противники оппортунизма.

И все же прения продолжались. Стороны сталкивались. Ораторы выступали по второму разу, убеждали в своей правоте.

К трибуне подошел возбужденный Красиков. Ему хотелось сразить Мартова и тех, кто его защищал:

– Честный пролетарий не испугается организованности и коллективной деятельности. Формулировка же Мартова превращает партию в анархический союз, где дисциплина необязательна.

Взгляд его задержался на Мишеневе. По сосредоточенному выражению его лица Петр Ананьевич понял: выступит. Герасим Михайлович, не сразу уловивший существенную и принципиальную разницу формулировок, теперь разгадал цель противоборствующих сторон.

– Разрешите?

Ленин огласил:

– Выступает делегат с Урала.

– Мне кажется неосновательным возражение против проекта Ленина, что многие останутся за пределами партии, – начал Мишенев. – Проект Ленина охватывает, кроме «партийных организаций» в собственном смысле, целый ряд других организаций, куда легко могут войти различные кружки и одиночки.

Он предложил голосовать за формулировку первого параграфа Устава, выработанного комиссией.

Мишенев считал ее единственно правильной. Он не мыслил себе рабочей партии без строжайшей дисциплины, устраняющей организационную неразбериху и нелепость. И сказал об этом с тем убеждением правоты, какую не могло уже ничто поколебать. Он сказал и бросил взгляд на Ленина. Владимир Ильич был доволен. Ему понравилась речь – незамысловатая, краткая, но убеждающая.

Сейчас Владимир Ильич, перехватив взгляд Мишенева, незаметно подбодрил его наклоном головы. Герасим увидел на столе листок, стремительно испещренный вкось и вкривь записями Ленина, с его расштриховкой, сделанной цветными карандашами.

Тонко отточенным черным карандашом Владимир Ильич пометил: «Сужение круга и широта», «твердость и чистота», «идейная группировка», «партия вне масс». И сердцевиной всего: «отделение болтающих и работающих: лучше 10 работающих не назвать членами, чем 1 болтающего назвать».

Владимир Ильич подчеркнул жирно последние слова. От нажима сломался карандаш. Он взял другой – со светло-сиреневым грифелем и крупно написал: «береза». Заштриховал. Потом энергично зачеркнул и вновь несколько раз настойчиво повторил: «береза».

Со стороны могло показаться: рука механически фиксировала случайные ассоциации, вызванные, быть может, какими-то воспоминаниями. Но так могло только показаться. На самом деле мысли Владимира Ильича в этот момент были как раз о березе. Он думал: не хватает твердости и чистоты тем, кто выступает против организованности рабочей партии.

Русская береза! За ней издавна утвердились символы твердости, чистоты и красоты. Говорят же в народе: где вырастает береза – там приживутся и люди. Недаром береза воспета в народных песнях. Она – олицетворение России!

Не с нее ли на волжских берегах, в старом саду Кокушкино на речушке Ушне, Алакаевских лесах, Шушенском, началась и для него Русь избяная, исконно крестьянская, страдальческая?

Слышал Ленин: гром обходит березу стороной и молния не бьет в нее. Хорошая примета! Значит, и гроза не страшна!

Все это пронеслось коротким мгновением, вспыхнуло, как искра на ветру, и погасло, а след остался – волнующий и беспокойный.

Владимир Ильич постучал карандашом по столу, коснулся рукой темени.

Герасим Михайлович не мог видеть, какие слова были на листке, испещренном Лениным, а стало быть, и знать, в каком направлении следовала его стремительная мысль, но, пристально наблюдая за ним, понимал: Владимир Ильич готовится защищать свою формулировку. В глазах вспыхнул иронический огонек, сдвинулись брови. «Значит, будет выступать», – решил Герасим Михайлович.

Пригладив обеими руками волосы, Владимир Ильич поднялся и с поразительной живостью заговорил, ладонью как бы взвешивая каждое слово.

– Суживает или расширяет моя формулировка понятие члена партии? Моя формулировка суживает это понятие, а мартовская – расширяет. – Ленин пояснил, что Мартов раскрывает двери для всех элементов разброда, шатания, оппортунизма, и с прежней настойчивостью и логичностью утверждал: – Корень ошибки тех, кто стоит за формулировку Мартова, состоит в том, что они не только игнорируют одно из основных зол нашей партийной жизни, но даже освящают это зло…

Темно-карие, зоркие глаза Ленина пронзили Мартова.

«Ну и что! – хотелось тому подать реплику. – А я и все сторонники моей формулировки убеждены в обратном».

Владимир Ильич бил в одну цель.

– Формулировка товарища Мартова узаконяет это зло. Формулировка эта неизбежно стремится всех и каждого сделать членами партии; товарищ Мартов сам должен был признать это с оговоркой – «если хотите, да», – сказал он…

«Ну и что же!» – готово было сорваться с языка Мартова. Усилием воли он сдержался, чтобы не вызвать огонь на себя. Он склонил вбок голову, вызывающе откинув ее назад, словно бы хотел подчеркнуть этим выразительным движением: «Еще посмотрим, чья возьмет!»

– Именно этого-то и не хотим мы! – спокойно и убежденно продолжал Ленин. – Именно поэтому мы и восстаем так решительно против формулировки Мартова.

«Ну и что же!» – в третий раз мысленно произнес Мартов. И, теряя терпение, забарабанил короткими пальцами по спинке стула, скрипнувшего от резкого и вызывающего жеста вскинутой назад руки.

– Лучше, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!), чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом партии. Вот принцип, который мне кажется неопровержимым и который заставляет меня бороться против Мартова.

Ленин бросил короткий взгляд в его сторону. Мартов резко приподнялся, порываясь возразить. Но Владимир Ильич предупредил его порыв, вскинув вперед руки:

– Мы будем посмотреть, кому удастся удержаться на высоте принципиального спора… Мы будем посмотреть! – Глаза его хитро блеснули из-под сдвинутых бровей; левая рука, выкинутая вперед, торопливо коснулась высокого лба, длинные пальцы тронули волосы у самого темени. Убыстряя речь – ясную и чеканную – Ленин стремительно повторил: – Наша задача – оберегать твердость, выдержанность, чистоту нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена партии выше, выше и выше…

Теперь, когда главная мысль, которую Владимир Ильич считал наиважнейшей и наиобязательной, была высказана, он готов был снова слушать возражения Мартова. Но тот промолчал, не отозвался. «Лучше вспылил бы, наговорил дерзостей…» И Ленин, умевший ненавидеть в борьбе, вдруг, как это свойственно человеческому сердцу, проникся жалостью к бывшему другу, сочувственно посмотрел на него.

Мартов словно бы оцепенел на мгновение. Владимир Ильич, снизив голос, добавил:

– И поэтому я против формулировки Мартова.

Напряженность не спадала до последнего часа заседания. Хотелось поставить все точки над «и», выслушать, кто желал высказаться. Выступил и Сергей Гусев. Он, как бы от имени твердых искровцев, подводил тяжелый, но неизбежный итог горячему спору.

– На мою долю выпало говорить последним, – серьезно, с хорошей мягкой улыбкой сказал он. – Мне нечего добавить. Я стою за формулировку Ленина…

Слова эти были произнесены с такой уверенностью в голосе, с такой убежденной силой, что несколько твердых искровцев привстали со своих мест и зааплодировали. Герасим Михайлович протянул руку проходившему Гусеву и благодарно сказал:

– Спасибо, Медвежатко, спасибо!

Приступили к голосованию. Первый пункт был принят в формулировке Мартова. Герасима Михайловича словно оглушили. Он не мог сразу сообразить, почему же произошел перевес голосов и единственно верное определение членства в партии, предложенное Лениным, оказалось отвергнутым?

Так обернулась поправка, настойчиво и требовательно вносимая Мартовым. Мишенев понимал: теперь два основных течения съездовских споров обозначились в два непримиримых лагеря. Каждому из них предстояло прокладывать свое русло. Случилось то, чего больше всего боялся Ленин, против чего горячо выступали Плеханов, Гусев, Красиков, выступал он. Выходило – двери партии широко раскрывались теперь перед каждым, ее членом может быть и человек, не входящий ни в одну из партийных организаций, а лишь признающий ее программу и оказывающий ей содействие.

И хотя голосование прошло, возбуждение не стихало: делегаты продолжали спорить, кричать, пытаясь разобраться, какие же последствия могут быть – ведь предложение Мартова приняло большинство отколовшихся искровцев, рабочедельцев и бундовцев!

Герасим Михайлович наблюдал за Владимиром Ильичем. Хмурое, утомленное лицо Ленина отражало, сколь тяжело переживал он результаты голосования. Но поражала выдержка. По существу, Ленину и всем, кто отстаивал его формулировку, нанесено поражение. Значит, сумел он, собрав энергию и волю в кулак, не показывать торжествующим мартовцам это поражение!

Плеханов тоже был огорчен. Он предугадывал: отныне совместной и дружной работе съезда пришел конец, Мартова теперь невозможно повернуть на прежнюю позицию. Это было ясно Георгию Валентиновичу и, как он понял, ясно Ленину. Он впервые почувствовал, как симпатичен ему Ульянов, этот молодой человек с сократовским лбом. И эта симпатия у Георгия Валентиновича пробудилась к нему еще с сибирской ссылки. Он любовно называл его мужичком.

Георгий Валентинович видел сейчас усталое лицо задумавшегося Владимира Ильича. Ему было обидно, что размолвка между Лениным и Мартовым окончательна. Изучив хорошо характер Мартова, он уже знал: примирение невозможно, война объявлена, принципиальный в борьбе Ленин не сдастся, он не поколеблется порвать с Мартовым, хотя их связывала прежняя дружба и совместная работа в «Искре».

Мишенев вдруг увидел, что довольный Крохмаль, отложив секретарские бумаги аккуратненькой стопочкой, крошечным ножичком подрезал ногти, вызывающе откинувшись на спинку стула.

Мартов стоял у окна и жадно курил, часто затягиваясь, будто куда-то спешил, хотя торопиться было некуда. Не докуривая папироску, он доставал другую, резко чиркал спичкой, нажимая на коробок.

К Мартову подошел Крохмаль. Тот не обратил внимания; был сосредоточен на чем-то своем, более важном и значительном, может быть, сознавал: отныне порывает с Лениным, и одержанная победа – пиррова победа – куплена слишком дорогой ценой.

Мимо Мартова прошел спокойный Ленин, посмотрев на него. Должно быть, душевное напряжение спало и волнение улеглось. Торопливой походкой он направился к выходу из клуба. За ним прошагал и Сергей Гусев и Красиков. Плеханов чуточку сдержал шаг. Он был хмур, на этот раз гладко отутюженный костюм его топорщился, был помят. Следовало что-то сказать Мартову, но он только артистически развел руками, словно этим жестом извинялся или оправдывался перед ним. Тот, поправив пенсне, почти враждебно взглянул на Плеханова и тоже ничего не сказал.

Крохмаль почтительно склонился над Мартовым. По вздрагивающей бородке Герасим Михайлович понял: что-то порывается сказать своему кумиру. Но недовольный Мартов протестующе тряхнул взлохмаченной головой, сверкнул пенсне и с горечью выкрикнул:

– Отстаньте, не до вас…

Устало колебалось пламя – лопаточка газового рожка. По стенам тянулись тени от клубов табачного дыма. Сквозь щели жалюзи пробивался свет луны.

В холостяцкой квартире Алексеева – мансарде – не смолкал разговор. Тут, в близком товарищеском кругу, словно продолжались съездовские прения. Все здесь были единомышленниками.

– Не я вел заседание, – говорил Петр Ананьевич. – Плеханов деликатничал, не смел оборвать крикунов…

– Не помогло бы, – закуривая, отозвался Гусев. – Я верю в нашу окончательную победу и, засучив рукава, буду драться до конца…

Герасим Михайлович стоял у широкого окна, вспоминал. Действительно, едва ли жесткая рука председательствующего могла предупредить случившееся.

– Мартов не понимает, то ли не хочет понять, что нельзя разжижать организацию сомнительными элементами, – продолжал развивать свою мысль Петр Ананьевич. – Для него важнее всего – шире распространить звание члена партии. Он так и говорил: надо радоваться, если каждый стачечник, каждый демонстрант сможет объявить себя членом партии.

Чуть грустноватые глаза Красикова лихорадочно горели, сердито топорщились тонюсенькие вразлет усы.

– Ко мне вчера забегал Тахтарев, – сказал Алексеев. – Формулировка Мартова его тоже не удовлетворяет…

– Кто? – не понял Герасим Михайлович.

– Ну, Страхов, – поспешил объяснить Гусев.

Алексеев протер большими пальцами толстые стекла очков.

– Конечно, первый параграф Устава определяет основу партии. В формулировке Ленина скрыта сила организации и ее дисциплина, крепкая дисциплина.

Эти слова Алексеева живо напомнили Герасиму Михайловичу выступление Плеханова. Конечно, рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Взять того же Хаустова или рудокопов – Кирилыча и Дмитрия Ивановича. Им не будет страшна дисциплина. Они достаточно хлебнули на шахте горестей и, если партия поможет им бороться за лучшую жизнь, наверняка не пожалеют ни времени, ни сил. Побоятся такие интеллигенты, как управитель Огарков, хотя он ратует за рабочих. Ну и что же? Это и хорошо!

Петр Ананьевич поддержал Гусева.

– Ты прав, Сергей. – Он пригладил волнистые волосы, тронутые серебринкой, и качнул головой: – Я тоже верю в победу. От жизни партии, ее черновой работы я не отрываю конечную цель – социализм.

Гусев горячо подхватил:

– Не стоило бы жить и бороться, если бы не было этой цели будущего, этой нашей звезды. Ну, а что скажет приунывший товарищ Муравьев?

– Я? – Герасим Михайлович замялся, улыбнулся. – Я рад, что здесь с вами. И уж если надо бороться, значит, идти одной дорогой.

В щели жалюзи уже просвечивал мутный, розоватый рассвет. Ночь была на исходе, а разговор друзей не смолкал.

Алексеев, к которому частенько заходили делегаты, видел Герасима Михайловича второй раз. В первый день, когда Владимир Ильич прямо с поезда привел делегатов, Николай Александрович выделил среди них застенчивого, с рябинками на лице молодого человека. Что-то подкупающее было в нем. Сейчас Алексееву Герасим еще больше понравился. Он хорошо сказал, без бахвальства, просто.

– Конечно, главное в жизни убежденного человека – выполнить свой гражданский долг, – поддержал разговор Алексеев, – пройти свой путь до конца, если только есть вера в жизнь, в людей, есть сознание своего долга…

– Вы правы, вы очень правы! – подхватил Мишенев. – В этом я вижу высшее счастье для себя и для всех, кто выбрал эту дорогу.

Петр Ананьевич встрепенулся при этих словах. Припомнилась встреча с Герасимом на явке. Еще тогда Красиков отметил в нем серьезность. «Такого жизнь не изломает, скорее, он будет на гребне».

– Хорошо! Прекрасно! – сказал Петр Ананьевич. – Есть романтический налет, право, это мне по душе! Я разделяю такое счастье. Тогда и несчастье оборачивается счастьем, служит источником силы, побуждает человека к борьбе.

Красиков поднялся, шагнул к Герасиму, открыл жалюзи, мягко положил руку на плечо молодого товарища.

В комнату ворвался сыроватый ветерок, пропахший угольной копотью.

– Вот и новый день наступил, – подойдя к окну, проговорил Гусев.

– Ближе к России, – словно почувствовав и себя на родной земле, произнес Алексеев. – Не дождусь, когда снова увижу Петербург.

Они заговорили о пушкинских местах, о русских лугах и лесах…

– А все же и вздремнуть надо, – спохватился Гусев. – День предстоит нелегкий. Николай Александрович, уготовь-ка нам постельки…

– Ну что же, будем располагаться, – отозвался Алексеев.

Закрыли жалюзи. На узком диванчике устроили Петра Ананьевича. Сергей бросил на пол пальтишко хозяина, в головы положил журналы и газеты.

– А мы тут с Муравьевым. Приятного, но короткого сна, друзья! – Гусев, посмеиваясь, стал раздеваться. – Чудесно!

Алексеев потушил газовый рожок.

– И я с вами рядом.

– Вот и хорошо, – ответил Гусев.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Предстояли выборы руководящих органов партии, еще одна волна ожесточенных боев.

Председательствовал Ленин. Плеханов, утомленный шумными и напряженными заседаниями последних дней, сидел безучастный и отрешенный. Ему казалось – что-то непоправимое просмотрел, упустил момент начавшихся раздоров, а мог как самый старший, опытнейший предупредить весь этот неприятнейший разброд. Плеханов слышал, что старые друзья называли его, правда в шутку, генералом социал-демократии. В каждой шутке есть доля правды. Но какой же он генерал, если не в силах установить дисциплину и добиться повиновения и единодушия?

Это была лишь одна сторона его раздумий. Георгий Валентинович начал сомневаться: правильно ли поступал теперь? Верна ли его позиция? На чьей стороне будет, в конце концов, правда, за кем останется победа? Сомнения все больше терзали его. «Молодой на битву, а старый на думу».

Георгий Валентинович, вместо того чтобы продолжать начатое сражение, устало молчал. Ему даже становилось жаль борющихся. Ведь они составляли единый лагерь… Мелькнула мысль: примирить стороны, но тут же погасла. Видимо, это уже невозможно!

И в то же время, казня себя, признаваясь в том, что генеральское звание уходит от него, Георгий Валентинович чувствовал: уплывала из-под ног твердая почва. Он понимал и не мог этого не понимать: за Лениным пойдут. «Стареешь, Георгий Валентинович, стареешь. Думать следует об отставке, но как это сделать?»

А схватка продолжалась на его глазах. Один из руководителей группы «Южный рабочий» Егоров, член Организационного комитета по созыву съезда, оказался самым неугомонным, упорно стоял на своем. Он пытался сохранить группу и газету, как активно действующую, самостоятельную организацию на Юге России, энергично защищал право на их существование.

– Хотя все мы поодиночке составляем единую партию, но она все-таки состоит из целого ряда организаций, с которыми приходится считаться как с историческими величинами. Они могут или разойтись или остаться. Но если подобная организация не вредна партии, то ее не к чему распускать. «Южный рабочий» этого не находит нужным…

«Какой дотошный, право. Сразить бы его сейчас острой репликой». Но ничего не приходило на ум Георгию Валентиновичу.

Плеханов взглянул на Ленина, чуть поодаль сидевшего за столом, на его волевой, лобастый профиль и попытался разгадать, почему Владимир Ильич терпеливо дает слово южнорабоченцам. «Ленину хочется, чтобы они, выслушав возражения и доводы других делегатов, поняли, наконец: отстаивая право на свою самостоятельность, мешают созданию единой партии», – догадывался Георгий Валентинович. Выдержке Ленина и на этот раз можно было позавидовать. «Стратег, тонкий стратег!»

Георгий Валентинович откинулся на спинку стула, приставил к глазам пальцы и стал вслушиваться в слова очередного оратора. Сергей Гусев говорил внушительно, куда внушительнее Егорова. Он доказывал, что существование группы «Южный рабочий» теперь излишне. Делал это сдержанно, без напряжения, уверенный в правоте своих слов. «Эти победят, непременно победят!».

– Поддай, Медвежатко, поддай им! – раздался голос в рядах делегатов.

Плеханов опустил руку, поднял голову. «Как на деревенской сходке». Он бросил быстрый взгляд на Ленина. Владимир Ильич, слушавший Гусева, подперев щеку рукой, встрепенулся и легонько постучал карандашом по столу, а потом торопливо по графину.

Герасим Михайлович невольно оглянулся. Сзади сидел делегат-ростовчанин, устремивший до вольный взгляд на выступающего. Гусев тряхнул своими длиннющими волосами, поправил очки, лихо улыбнулся. «Медвежатко! Должно быть, его кличка». В голосе крикнувшего товарища звучала доверчивость и уважение к Гусеву. «Сергей непременно поддаст крикуну Егорову – верховоду южнорабоченцев», – решил Мишенев.

– Никто не признает группу и газету вредными, – звучал сильный баритон, – наоборот, считают полезными. Русская организация «Искра» была более полезна, но объявила себя распущенной.

– Однако она не уничтожена! – послышался раздраженный голос Егорова.

– Она растворилась в партии, – отвечал Гусев. – Того же мы ожидаем и от «Южного рабочего».

– А мы не находим нужным это делать, – выкрикнул злобно Егоров.

Ленин реже, чем Плеханов, пользовался колокольчиком, а сдерживал возникающий шум или беспорядок властно поднятой рукой с зажатым карандашом. Этим жестом ему удавалось призывать к порядку разбушевавшихся делегатов, остудить их страсти. Сейчас он постучал карандашом по горлышку пустого графина, и острый звон стекла подействовал на Егорова.

Но когда один из ораторов, сорвавшись со спокойного тона, заявил, что он вообще против существования местных органов и считает совершенно лишними не только «Южный рабочий», но и другие местные газеты, дублирующие «Искру», взвинченный Егоров снова вскочил:

– Это ложь! Нельзя ставить на одну доску нашу газету с другими.

Ленин грозно сдвинул брови.

– Я не позволю вам так выражаться. Возьмите свои слова назад.

По рядам прокатилось волнение, послышались возмущенные крики против Егорова.

– К порядку!

– Возьмите свои слова обратно.

«Базар, какой базар! Настоящая драчка, а не деловое обсуждение». Плеханов сбоку ревниво следил за Лениным, за его проницательным взглядом. «А все же сноровист, энергичен, добивается своего и добьется», – думал Георгий Валентинович.

Председательствующий сначала настойчиво по стучал карандашом по графину, но шум не стихал и волна ропота перекатывалась по залу. Тогда Владимир Ильич вынужден был позвонить в колокольчик. И когда шум стих, Егоров извинительно произнес:

– Хорошо! Я готов взять свои слова обратно.

Герасим Михайлович, давно порывавшийся высказаться, попросил слова и, выступая, поддержал Гусева. Он говорил: если группа «Искры» оказалась распущенной и у делегатов не возникало никаких сомнений, то почему же теперь разгорелись ненужные споры?

– Когда товарищ Гусев в своей речи упомянул «Искру», то раздалось восклицание: «Однако она не уничтожена!» Да, это верно. Но разве товарищ Егоров и все другие, подавая голос за утверждение «Искры» Центральным Органом партии, делали так потому, что «Искра» безвредна? Нет, конечно. Утверждая «Искру», мы все предполагали, что она в качестве Центрального Органа будет в высшей степени полезна для партии.

«Бьет в одну точку, как Гусев», – отметил про себя Плеханов. Он посмотрел на оратора, а увиделась ему сестра Сашенька. Где-то она теперь и что с нею? Давно, давно не получал от нее никаких весточек. Увиделась и Наталья Александровна… А как ему хотелось тогда свить свое гнездо, сына назвать Николаем в честь Чернышевского! Сын родился, был назван Николаем, но вскоре умер…

Плеханов тяжело вздохнул. Он попытался сосредоточиться, посмотрел в зал. «Вся эта неурядица!.. То сей, то оный на бок гнется. Размолвка, разрыв и, прежде всего, со старыми друзьями…»

Отметил – удивительно спокойный и уверенный голос уральца.

Мишенев сделал паузу, нажал на последних словах:

– Все ясно! Точно так же должно быть поступлено и с «Южным рабочим». – И посмотрел на Егорова.

По рядам опять пробежал недовольный шумок южнорабоченцев. Петр Ананьевич поспешил внести предложение о прекращении прений. Оно было поставлено на голосование и отклонено. Выступило еще несколько ораторов.

Плеханов все это время не проронил ни слова. У него стучало в висках, начинался приступ мигрени.

Мартов подал резолюцию, предлагая вопрос «Южном рабочем» оставить открытым и немедленно перейти к выборам. Он явно подгонял события. Ему хотелось ускорить их развязку. Борьба с Лениным выматывала душевные силы, а ему не хотелось сдаваться. Болезненное самолюбие будто подталкивало его все время.

Владимир Ильич прочитал резолюцию, недовольно поморщился:

– Резолюция Мартова поставит нас в совершенно невозможное положение…

Сразу же раздались протестующие крики. Сам Мартов, чтобы подогреть страсти, нервно размахивая руками, прошел к столу председателя и, не глядя на Ленина, взял резолюцию обратно. И тут же начал энергично протестовать против заявления председателя.

Владимир Ильич предупредительно поднял руку, ожидая, когда стихнет в зале.

Герасим Михайлович поежился. «Очередная вызывающая на скандал выходка, что называется «нож в спину». Ему хотелось броситься в атаку, чтоб поддержать Ленина. «В чем только душа держится?» – посмотрел он с неприязнью на Мартова. Против плотной и коренастой фигуры Ленина Мартов казался и худоватым, и каким-то ссутулившимся. Он пружинисто приподнимался на носках, чтобы казаться чуть выше, и выкрикивал слова.

И вот, наконец, выступил Владимир Ильич. Плеханов повернул к нему голову. И как ни странно, поймал себя на том, что не слышит Ленина, что от его внимания ускользает упрямо повторяемая оратором мысль. Его мучило только то, что этот человек на глазах набирает силу, как Антей.

После Ленина опять поднялся Мишенев. Плеханов не вникал в то, что говорил делегат Уфы… Увидел себя энергичным, молодым, вот таким же напористым, но немножко беспечным, каким был тридцать лет назад.

«Устал, изрядно устал в эти шумные, напряженные съездовские дни, – старался объяснить свое состояние он. – И что спорить, скрещивать копья, когда можно понять друг друга без драки, найти общий язык. Большинство присутствующих здесь сверстники, вместе поднимались, шли, взращены на одном поле русского марксизма, единомышленники. Как было бы хорошо идти всем в ногу, держать твердо один шаг, прислушиваться к голосу старейших».

Георгий Валентинович считал себя одним из тех, кому самой историей развития революционного движения в России предназначено было быть старшим среди них, вожаком. Вожаком? Увы, и это в прошлом. Движение выдвигает новые имена. Он опять взглянул на сидящего за столом Ленина со склоненной головой, что-то торопливо записывающего на листке…

Приступили к выборам в Центральные Органы партии. Это был наиважнейший вопрос общепартийной жизни, волновавший одинаково всех делегатов, особенно теперь, когда обострилась борьба между твердыми искровцами и их открытыми противниками.

Герасим Михайлович с неослабным вниманием вслушивался в речи тех и других ораторов, горячо отстаивающих свои позиции, понимал – это борьба, наверняка, обострится. Еще в Женеве был достаточно наслышан о разногласиях и неслаженности в работе редакции «Искры», существовании довольно серьезных и принципиальных разногласий между ее редакторами. Он предвидел и ожидал, что эти разногласия выльются в открытые расхождения. Совсем небезразлично теперь, кто будет возглавлять Центральный Орган и сколько будет редакторов в газете. Было ясно, как дважды два – четыре, что антиискровцы вобьют поглубже клип, чтобы усилить раскол.