355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Мосолов » При дворе последнего императора » Текст книги (страница 3)
При дворе последнего императора
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 10:43

Текст книги "При дворе последнего императора"


Автор книги: Александр Мосолов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

В тот же день приступили к работам по склону горы, подымающейся с моря у самой Ливадии. К первому выходу государя эта дорожка была готова длиною с полверсты. Для царя это был весьма приятный сюрприз, и каждый день затем прокладывали дорожку на столько сажень вперед, на сколько врачи позволяли государю удлинять свою прогулку. Затем ее довели до Ай-Тодора, и пред отъездом вся царская семья проводила туда императора, который там посетил великого князя Михаила Николаевича.

Этот день был для меня праздником, так как тяжелая ответственность спала с моих плеч. Двор провел рождественские праздники в Ливадии, и во время детской елки я получил от Их Величеств гладкий серебряный портсигар с факсимиле подписей: с одной стороны – государя, а с другой – государыни, такой же, как получил министр двора. Сознаюсь, что это высочайшее пребывание в Крыму было для меня одним из самых тяжелых периодов моей службы, если не считать время сопровождения Их Величеств на празднование 300-летия дома Романовых.

ЯНВАРЬ 1905 ГОДА

Январь 1905 года был полон происшествий, сильно волновавших двор и все столичное население.

В день Крещения, 6 января, государь с блестящей свитой, предшествуемый духовенством и митрополитом, вышел из Зимнего дворца и отправился к беседке, устроенной на Неве, где происходило водосвятие. Началась торжественная служба, и был дан с Петропавловской крепости обычный салют орудийными выстрелами.

Во время салюта неожиданно для всех упали – как на павильон, так и на фасад Зимнего дворца – круглые картечные пули. В беседке было насчитано около 5 пуль, из коих одна упала совсем рядом с государем. Ни император и никто другой из свиты не дрогнули. Все стояли как вкопанные, недоумевая, что случилось. Только пред самым уходом я и еще несколько лиц свиты подняли с пола павильона по одной пуле.

Крестный ход возвратился в Зимний дворец, и, проходя мимо Николаевского зала, мы увидали несколько разбитых оконных стекол. Кто-то из начальствующих лиц Петербургского округа подошел к государю и объяснил, что в дуле одного из орудий оказался забытый картечный заряд. Государь молча прошел дальше. Впечатление на публику это произвело самое тяжелое. Конечно, никто не верил, что это случайность, все были уверены, что это покушение на государя, исходящее из среды войск.

Из Зимнего дворца я поехал к графу Фредериксу, который сказал мне, что государь очень снисходительно отнесся к инциденту, но повелел, как только что-либо будет известно, дать государю знать, ввиду чего граф мне приказал возможно скорее навести справки. Я телефонировал начальнику артиллерии генералу Канищеву, которого знал еще с войны 1877 года. Он мне обещал прислать военного следователя тотчас после первого дознания. Действительно, еще перед обедом следователь мне сказал, что, по первым показаниям, все кажется так, как было доложено государю, но, конечно, он еще не может окончательно определить, не было ли при этом злого умысла. Я немедленно сообщил о дознании следователя графу, который по телефону уведомил об этом государя. Царь казался весьма обрадованным, что не было покушения, что впоследствии и подтвердилось. Публика же, разумеется, этому мало верила, в особенности ввиду того что в то время было сильное брожение среди рабочих в Петербурге.

Граф Фредерикс требовал, чтобы я был осведомлен о том, что вообще делается в Петербурге, вследствие чего я в следующие за 6 января дни виделся с разными лицами, могущими меня осведомить: с генералом Рыдзевским – шефом жандармов, с военным министром; а чтобы судить о мнении общества, я два раза побывал в «Новом клубе»,5 тогда как вообще редко там показывался. Кроме того, вступал в более подробные разговоры с петербургскими корреспондентами газет, которые почти ежедневно бывали в моей канцелярии, ввиду того что я заведовал придворной цензурой, бывшей особым отделом моей канцелярии. Общее впечатление, которое я вывел из моих осведомлении, было ожидание чего-то грозного, общее недовольство во всех слоях общества, искание виновных во всех неуспехах, постигших Россию.

Между прочим, генерал Рыдзевский, мой предшественник по канцелярии и мой однополчанин, говорил, что через два дня ожидается большая манифестация со священником Гапоном во главе, но что надеются иметь возможность ей помешать, так как, хотя Гапон и считался преданным государственной полиции и своим человеком, все же крепко связался с анархистами. На мой вопрос, считает ли он, что петербургская полиция на высоте своего назначения, Рыдзевский ответил, что не особенно ей доверяет и что гапоновская манифестация будет для нее серьезным экзаменом. Вечером 8 января я звонил по телефону Рыдзевскому, спрашивая его, в каком положении дело. Он мне сказал, что только что вернулся с совещания у министра Святополк-Мирского и что решено было Гапона арестовать, а манифестантов не допускать до Зимнего дворца, для чего вызвать в помощь полиции войсковые части. Уже поздно ночью я опять ему телефонировал (конечно, по секретному проводу) и спросил его, арестован ли Гапон. Он ответил мне, что нет, ввиду того что он засел в одном из домов рабочего квартала и для ареста пришлось бы принести в жертву не менее 10 человек полиции. Решено было его арестовать на следующее утро, при его выступлении. Услышав, вероятно, в моем голосе несогласие с его мнением, он мне сказал: «Что же, ты хочешь, чтобы я взял на свою совесть 10 человеческих жертв из-за этого поганого попа?» На что мой ответ был, что я бы на его месте взял на свою совесть и все 100, так как завтрашний день, по моему мнению, грозит гораздо большими человеческими жертвами, что и действительно, к сожалению, оказалось, не говоря о политических последствиях этих происшествий.

События 9 января всем достаточно известны, чтобы их здесь повторять. Меня лично в этот день поразили бестолковые и бесцельные атаки кавалерии на толпу и несправедливость распоряжений, даваемых начальниками.

На следующий день, то есть на третий день беспорядков, Петербург имел совершенно необычайный вид. На Невском проспекте ходила толпа оборванцев, видимо, из всех подвальных помещений окраин. Магазины были закрыты; электричество, почта, трамвай не действовали. На перекрестках улиц находились посты из нескольких нижних чинов. Эти посты были все как бы облеплены прохожими, сильно жестикулировавшими. Дворы больших зданий на ведущих к Невскому улицах были заняты пехотою, а за нею виднелась кавалерия, – одним словом, полная картина военного положения. Возвратившись с доклада министру, я остался дома и запретил всем чинам моей канцелярии выходить на улицу.

Вечером того же дня ко мне пришел Дмитрий Федорович Трепов, чтобы проститься с моей женою – его сестрою, так как он собирался выехать в действующую армию на Дальний Восток. Говоря со мною о виденных за эти дни беспорядочных действиях полиции и войск, он сказал, что полиция, видимо, не имеет точных инструкций и действует крайне неумело. Между прочим, он нашел особенно неуместным, что войска наступают фронтом иной раз на припертую к стене толпу. Это вызывает ожесточение толпы и заставляет ее оказывать противодействие; следовало бы войскам и полиции стараться вклиниваться в толпу и отрезанные части вгонять во дворы домов, где поодиночке полиции записывать имена и также поодиночке выпускать, когда толпа рассеется. Главных же крикунов препровождать в участки, где подвергать краткому допросу, после чего и их выпускать. Таким образом, по его словам, ему в Москве удавалось многократно рассеивать толпу без кровопролития.

ЯНВАРЬ 1905 ГОДА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Говоря о своей будущей судьбе, Трепов мне сказал, что, как ему ни тяжело расставаться с семьею, которую оставляет в Петербурге в такое тревожное время, но он счастлив, что едет на фронт, подальше от тяжелой административной ответственности. На мое возражение, что именно в это время он, в сущности, не имеет права не предложить воспользоваться его полицейскою опытностью, Трепов в большом волнении ответил, что по приезде в Петербург он доложил государю причины, побудившие его возвратиться к строевой службе, и при этом случае высказывал царю, что в данный момент считает необходимым систематическою строгостью восстановить порядок в России, но одновременно с этим вводить постепенно и последовательно либеральные мероприятия, клонящиеся к установлению конституционного порядка, причем спросил императора, принял ли он окончательное решение относительно дарования конституции и неуклонного ее проведения. Получив уклончивый ответ государя, Трепов решил твердо настаивать на своем отъезде на Дальний Восток, полагая, что в таком случае никакой пользы он принести не сможет на административном посту, на занятие которого ему намекал царь. После этого разговора Трепов взял с меня слово не упоминать Фредериксу о его пребывании в Петербурге, чтобы не помешать его отъезду, и мы простились.

Утром 11 января я поехал с докладом к министру двора, захватив с собою составленную и написанную мною шпаргалку для доклада, рисующего общее положение дела в столице. Вывод моего доклада был таков, что, при общей растерянности и неумении начальствующих лиц бороться со смутою, я считаю положение государя более чем опасным. И лишь назначение авторитетного лица, могущего объединить все действия войск и администрации в Петербурге, спасет положение.

Я нашел министра в сравнительно спокойном состоянии духа, так как за эти три дня он не выходил и не был осведомлен об истинном положении вещей. Свой доклад я докончил мыслью о том, что место министра двора в данную минуту около государя и что ему необходимо ехать в Царское Село. Фредерикс мне ответил: «О положении дел государь, вероятно, осведомлен, но меня спросит о том, какое же предложение я могу ему сделать для выхода из положения. Что я ему скажу?» – «Найти вместе с государем то лицо, которое можно было бы назначить для объединения всех действий против крамолы, и назначить это лицо еще сегодня». Затем я добавил: «У государя должен быть список кандидатов на посты генерал-губернаторов». Перебирая подходящих лиц, я обратил внимание на генерал-адъютанта М. И. Черткова, как более других подходящего.

Граф Фредерикс решил окончательно ехать в Царское Село и приказал заказать поезд; но тем временем просил меня съездить к градоначальнику Фулону и князю Васильчикову, командиру гвардейского корпуса, которому подчинены были войска, действовавшие против крамолы, и затем немедленно вернуться к нему для доклада о положении столицы, которое я выясняю для данного момента.

Выйдя из дома министра, я с трудом пешком пробрался через бурлящую толпу к дому градоначальника. Генерала Фулона я нашел в кресле, с воспаленными глазами, в расстегнутой тужурке. За креслом стояли два его помощника: один – Фриш, сын члена Государственного совета, и другой, имя которого я не припомню. Оба были как в воду опущенные. Фулон мне сказал: «Доложите министру двора, что полиция совершенно выбилась из сил и положительно справиться с подавлением беспорядков не может. Каждые полчаса получаются известия о том, что открылись новые очаги беспорядков. Помощь войск настолько неумелая, что мне вовсе не помогает. Есть причина опасаться, что часть крамольников отправится в Царское Село. Этому я помешать не могу силами одной полиции». Простившись с генералом, я вышел и, перейдя площадь, вошел в штаб округа. Там, пред кабинетом командира гвардейского корпуса, были собраны старшие начальники войсковых частей гвардии. Когда я вошел к князю Васильчикову, моему бывшему товарищу по полку, я увидел его перед планом Петербурга, распределяющего на нем подчиненные ему войска гвардии. Когда я пояснил причину моего посещения, князь Васильчиков объяснил мне, как разместил все части своего корпуса. На просьбу дать мне те инструкции, которые он преподал войскам, князь Васильчиков мне сказал, что никаких инструкций не давал, что войскам все известно из воинского устава. Наконец, на мой вопрос, надеется ли он справиться с беспорядками, князь Васильчиков ответил, что пока вполне рассчитывает на верность своих войск, несмотря на то что некоторые начальники выражали ему свое беспокойство по этому поводу. Выйдя из кабинета, я переговорил с несколькими находящимися там генералами. Между прочим, с корпусным командиром Зальца, который мне сказал, что Васильчиков распоряжается как на маневрах, распределяя крайне неосновательно войска, и вообще высказывался весьма пессимистически относительно результатов подавления беспорядков в этот день. Вернувшись в дом министра двора, я доложил о всем виденном и слышанном мною. Фредерикс уехал в Царское Село, сказав, что если сочту нужным, то могу его вызвать к телефону по дворцовому проводу.

Вернувшись в свой рабочий кабинет, я начал обдумывать все, что видел и слышал в эти дни. Мне было ясно, что при существующей неурядице на верхах подавление беспорядков невозможно. Более чем когда-либо мне казалось, что все дело должно быть сосредоточено в одних руках, причем необходимо, чтобы назначенное лицо было знакомо с полицейским делом. А такового я видел исключительно в Трепове, которому обещал о нем не напоминать. Дело же было слишком серьезно, и мне казалось, что уже через день, может быть, будет поздно принимать какие-либо меры. Помолившись, я вызвал по телефону дежурного скорохода при кабинете государя. Узнав от него, что граф Фредерикс не был еще у царя с докладом, а ждет приема, я просил позвать его к телефону. На вопрос, что он решил, Фредерикс ответил, что думает, что необходимо назначить генерал-губернатора в Петербург с особыми полномочиями, но что ни на каком лице еще не остановился. Тогда я сказал графу, что если государь захочет назначить лицо, мало знакомое с полицейским делом, то можно было бы ему придать как помощника Д. Ф. Трепова, который уезжает лишь через два дня, а теперь еще в Петербурге. Мысль эта понравилась Фредериксу: «Что же вы раньше о нем не напомнили мне?» Я сказал о моем обещании Трепову и пояснил, что при данных обстоятельствах я счел возможным нарушить это обещание. В это время пришли звать Фредерикса в кабинет государя. Около получаса я находился в большом волнении. Мне казалось, что решается участь царя и России. Наконец меня вызвали по телефону. У аппарата был граф Фредерикc: «Разыщите Трепова и скажите ему немедленно явиться ко мне в парадной форме, так как от меня ему придется ехать в Царское Село. Подробности я вам скажу на словах».

Городские телефоны не действовали. Переход через Невский был более чем затруднителен. Пришлось идти пешком на Пушкинскую улицу, где в меблированных комнатах остановился Трепов. Дома оказалась только его жена, но она не знала, где муж. Оставив записку, содержащую приказание министра двора, я отправился к Фредериксу. Граф передал мне весь свой разговор с государем. Видимо, император из получаемых им известий не мог себе дать отчет о серьезности положения, но после доклада ему стало ясно, что необходимо назначить в столицу генерал-губернатора. Царь не мог сразу остановить свой выбор. Был вызван в кабинет государя генерал Гессе. Перебрали много имен, но ни на ком не могли остановиться. Тогда Фредерикс сказал, что, быть может, облегчится этот выбор для государя, если он решит дать этому лицу как помощника Д. Ф. Трепова. Император, видимо, обрадовался этому предложению, и приказал вызвать Трепова. На этом и кончилась аудиенция у царя.

Два часа ждали мы прибытия Трепова. Наконец он явился. Фредерикс в кратких словах сообщил ему о своем докладе государю, и Трепов уехал в Царское Село. Около 9 часов вечера получилось сообщение по дворцовому проводу, что Трепов едет к министру двора. Трепов объявил, что государь решил учредить Санкт-Петербургское генерал-губернаторство, которому вместе с тем был бы подчинен петербургский гарнизон, и назначить его, Трепова, на этот пост.

Из рассказа Трепова об его посещении государя выяснилось, что царь еще до приезда решился на его назначение, засим разговор его с императором касался исключительно способа усмирения Петербурга. Явился вопрос, куда поселить нового генерал-губернатора, который, очевидно, не мог оставаться в меблированных комнатах на Пушкинской улице.

Граф Фредерикс спросил по телефону указаний царя по этому поводу. Государь лично приказал временно отвести помещение в Зимнем дворце. Я сделал распоряжение и получил ответ от генерала Сперанского, начальника Санкт-Петербургского дворцового управления, что помещение будет готово к 12 часам ночи. Тогда я с Треповым уехал к себе домой. Ехали мы на извозчике, чтобы не обращать на себя внимания. Трепов пошел от меня к министру внутренних дел Святополк-Мирскому, жившему в двух шагах от моего помещения, на Фонтанке. Вернувшись оттуда, он мне рассказал, что сообщил Мирскому о своем назначении и засим просил его вызвать заведующего полицией Лопухина, которому он при Мирском сказал, что просит его к следующему утру прислать доклад о всех распоряжениях, сделанных за январь, и впредь держать его в курсе своих распоряжений. Лопухин ответил, что не считает себя вправе исполнить это требование Трепова. Дмитрий Федорович заявил ему, что в таком случае он завтра утром представит министру внутренних дел требование об исполнении вышесказанного на основании имеющегося у него на то высочайшего повеления, добавив к этому, что делает Лопухина лично ответственным за то, что он, Трепов, доедет благополучно до Зимнего дворца. Было уже около полуночи, когда в моей карете я повез Трепова в Зимний дворец, куда мы и прибыли благополучно.

Д. Ф. ТРЕПОВ

10 января, едучи на доклад к министру двора, заехал я в Зимний дворец, где встретил обоих помощников градоначальника, уже с бодрым видом идущих исполнить полученные ими инструкции. Впоследствии я ежедневно заезжал к Трепову, чтобы быть в курсе его распоряжений для доклада о них министру двора. Начиная с этого дня понемногу водворялось спокойствие в Петербурге, Было видно, что с твердостью проводимые меры имели свое воздействие. У Трепова были постоянные совещания как с фабрикантами, так и с депутациями от рабочих, из коих некоторые были приняты и государем в Царском Селе.

Когда позже Трепов был назначен товарищем министра внутренних дел и шефом жандармов, он вместе с семьей переехал на Мойку, в дом, принадлежащий министерству внутренних дел. Я продолжал мои почти ежедневные посещения его.

Граф Витте в своих воспоминаниях характеризует Трепова как «вахмистра по воспитанию, погромщика по убеждениям», хотя потом последнее смягчает, говоря, что погромщиком его, пожалуй, назвать нельзя, но что все же он с удовольствием относился к погромам, если почему-либо считал их нужными, а кроме сего, он возлагает на Трепова всю ответственность за беспорядки, имевшие место после 17 октября, подавление которых стоило немало крови. При этом С. Ю. Витте ни одним словом не упомянул о том, что Трепов, призванный в разгар народных волнений 11 января, их усмирил, не пролив ни одной капли крови, и это исполнил при полной растерянности в верхах. Благодаря своей энергии и умению обращаться с массами ему удалось потушить начавшийся пожар, и его разумные мероприятия вскоре внесли известное успокоение. Конечно, за 9 месяцев своей деятельности Трепов не мог искоренить то движение, которое давно уже таилось в русском народе и которое 10 лет спустя отдало Россию в руки большевизму.

Были ли критикуемые Витте мероприятия подходящими для данного момента или нет, теперь трудно решить, но бесспорно для всех тех, которым пришлось соприкасаться с административными верхами того времени, что он отодвинул настолько падение империи, что явилась возможность дать манифест 17 октября. Если манифест революции не прекратил, то за это нужно винить не его, а тех, которым поручено было проводить реформы, дарованные этим манифестом. Во всяком случае, подавление начала революции 1905 года – огромная заслуга Трепова.

Обратимся теперь к роли государя в тяжелые дни после 9 января, в минуты действительной опасности. Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим. Я помню раз, после одного из посещений императора Вильгельма, государь рассказал, что Вильгельм ему рекомендовал при назначении всякого лица на высшую должность одновременно вписывать в секретный список лицо, могущее его заменить. При этом государь выразился так: «Хорошо ему говорить об этом. Когда я, после больших потуг, нахожу лицо, более или менее подходящее на высокий пост, то уже второго никак не найду. Видимо, в Германии больше лиц, подготовленных для занятий высоких должностей». Тогда все полагали, что он тасует одну и ту же колоду, и полагали, что Дума нам даст новых людей. Эта же причина и была виною тому, что Витте после 17 октября, став председателем Совета, не мог долго составить министерства. Да и те, которых он выбрал, далеко не все соответствовали своим назначениям. Это обстоятельство было одною из причин постигшей его неудачи, вину за которую он в своих записках всецело сваливает на государя.

Чтобы вернуться к Трепову, скажу, что его сближение с царем весьма понятно. Речи и доклады Трепова были, даже по мнению самого Витте, искренни и ясны по своей простоте. Причем автор воспоминаний добавляет: «Ибо для лиц политически невежественных все кажется просто и ясно». В общем, соглашаясь с высказанным положением, нахожу, что оно не вполне применимо к Трепову.

Дело в том, что все четыре брата Треповы восприняли у их отца, петербургского градоначальника, особую манеру говорить и писать: по форме довольно резкую, но ясную – не потому, чтобы они не понимали более сложной формы мышления, но потому, что у них был дар выражать свою мысль в особенно лаконической форме. Это придавало особую убедительность их речи, что они прекрасно понимали, и потому этим стилем даже злоупотребляли.

Кстати, хочу рассказать историю знаменитой фразы Трепова. Раз вечером я заехал к нему на Мойку. Он показался мне озабоченным и, видимо, был очень занят. Я сел против него. После довольно долгого молчания он, продолжая заниматься, дал мне на прочтение только что написанную черновую приказа войскам гарнизона на следующий день, когда ожидались особенно сильные беспорядки. Прочитав эту черновую, я подчеркнул в ней фразу: «Патронов не жалеть», – и вернул ее со словами: – В своем ли ты уме?

– Да, в своем. И эта фраза вполне мною обдумана, но я забыл ее подчеркнуть, ты это сделал.

– Понимаешь ли ты, что после этого тебя будут называть не Треповым, а «генералом патронов не жалеть»?

– Знаю это и знаю, что это будет кличка непочетная, но иначе поступить, по совести, не могу. Войск перестали бояться, и они стали сами киснуть. Завтра же, вероятно, придется стрелять. А до сих пор я крови не проливал. Единственный способ отвратить это несчастие и состоит в этой фразе. Неужели ты думаешь, что я не понимаю всех последствий этих слов для себя лично? Ну, а теперь иди, мне некогда. Завтра же зайди узнать результат моего приказа. Тогда скажешь, прав ли я был.

Он оказался прав: толпа побоялась войск после этого энергичного приказа, и ни одного выстрела за этот день дано не было. Трепов, безусловно, знал психологию толпы и имел гражданское мужество действовать согласно своим убеждениям.

Граф Витте часто останавливается в своих воспоминаниях на диктаторской роли Трепова, с видимым укором государю за предоставление тому этих прав. Приняв в соображение положение в Петербурге и во всей России, создавшееся после 9 января, мне кажется совершенно естественным и логичным, что Трепов пользовался всею полнотою власти в это критическое время.

Император, дав. Трепову эти полномочия при самом его назначении, повелел держать его, царя, в постоянном курсе своей деятельности. Это Трепов в точности исполнял. Мне известно, что почти ежедневно Трепов писал государю собственноручные письма с докладами о более или менее значительных своих распоряжениях, и император ему отвечал обыкновенно краткими записками, а иногда присылал для сведения доклады и других министерств, каковые, равно как и все записки государя, Трепов на следующий день возвращал царю.

Когда я после смерти Трепова по высочайшему повелению разбирал все оставшиеся после него бумаги как на его квартире, так и в управлении дворцового коменданта, я не нашел ни одной записки царя или копии с таковой. Насколько мне помнится, до 17 октября у Трепова были лишь один или два личных доклада у государя.

Казалось бы, нельзя упрекать царя в неправильной постановке дела в отношении прав, данных Трепову. Что же касается диктатора Трепова в бытность его дворцовым комендантом, то об этом буду говорить ниже. Назначение Дмитрия Федоровича дворцовым комендантом Витте выставляет как бегство Трепова от ответственной должности, но это, безусловно, неверно. Трепов считал манифест 17 октября пагубным в таком виде, при каком он появился, и находил, что проводить его начала в жизнь должны те лица, которые его написали. Поэтому он еще 16 октября, когда граф Фредерикс со мною был у Витте, говорил мне, что не может оставаться на своем посту и будет просить государя дать ему возможность немедленно сдать должность и уехать за границу, так как оставаться в России опасно ввиду неминуемых попыток террористов его убить. Он просил через меня министра двора поддержать его просьбу пред государем. Насколько мне помнится, 18 или 19 октября граф Фредерикс говорил с царем по этому поводу. Министр мне передал, что, видимо, Его Величество решил о назначении его дворцовым комендантом, причем император сказал: «Только эта должность может сохранить Трепова в живых. Не могу же я после всего того, что он сделал, предать его в руки анархистов. Тут или за границей – безразлично».

После назначения дворцовым комендантом Трепов немедленно взялся за дело преобразования личной охраны государя. Широкая постановка дела охраны была, действительно, в то время необходима. Хотя в более спокойные времена я лично считал правильнее, чтобы дело охраны разделялось между департаментом полиции и дворцовой полицией, но при том антагонизме между ними, на который указывал Трепов, министр двора согласился на доклад Трепова о расширении его полицейских полномочий для данного времени. К сожалению, эта, в сущности, неправильная постановка дела охраны оставалась и после Трепова в силе.

Отношения государя к Трепову после его назначения комендантом остались те же, что и в период «медового месяца». При некоторых разговорах с Д. Ф., когда я ему передавал общую молву о том, что он остался всесильным диктатором, Трепов говорил, что весьма этим тяготится, но что не может прекратить с царем разговоры на темы общего политического положения и что во всех случаях, требующих высочайшего решения, всегда докладывает о том государю.

Прием императором после 17 октября различных черносотенных организаций был несчастием для России. В первое время после 17 октября черносотенцы многократно обращались с просьбою устроить им прием у царя чрез министра двора. Я принципиально отказывал в этом, считая, что такие приемы, помимо органов правительства, не должны иметь места. В это время я узнал из камер-фурьерских журналов о приеме таких лиц и депутаций государем. Считаю нужным пояснить, что такое камер-фурьерский журнал. В этот журнал записывались все приемы и выезды как царя, так и царицы, и все времяпровождение Их Величеств во дворцах. Журналы эти велись в трех экземплярах: один каждое утро клался на письменный стол императора в запечатанном конверте; второй экземпляр, также запечатанный, посылался министру двора; третий же хранился в особом железном ящике у камер-фурьера. Они считались весьма секретными.

Узнав о вышесказанных приемах, я по приказанию Фредерикса спросил у Трепова, не он ли устраивал эти приемы. Трепов ответил отрицательно и прибавил, что находит их крайне нежелательными. Несмотря на все мои старания, мне не удалось точно установить, чрез кого устраивалось большинство этих приемов, но предполагаю, что они устраивались не без участия государыни, в уме которой гнездилось убеждение, что император, присягнувший при коронации самодержавию, не имеет права уступать этих обязанностей без борьбы. Во время моего разговора с Треповым по этому предмету я вынес впечатление, что царь под влиянием панического страха перед революцией великого князя Николая Николаевича, считавшего, что только Витте мог спасти положение, и всей обстановки дней, предшествовавших 17 октября, против своей воли подписал манифест и принимал не без удовольствия тех, которые были противниками этого манифеста. При этом Трепов высказывался об опасности для династии, если благодаря этим приемам не будут приведены в исполнение начала, объявленные императором.

Несколько крупных столкновений мне пришлось лично иметь с доктором Дубровиным. Дело в том, что как начальник канцелярии министерства двора я был и начальником придворной цензуры, и по тогда действовавшему закону все статьи, касавшиеся высочайших особ, подлежали моей предварительной цензуре. Дубровин в своей газете несколько раз упоминал государя, не исполнив положения о предварительной цензуре. Я его вызвал и указал, что впредь буду руководствоваться моими законными правами по отношению к его газете. Дубровин дал мне понять, что то, что он пишет, угодно царю, но я тем не менее настоял на необходимости, чтобы он подчинился. Несколько дней спустя мне была представлена одна из статей, в которой Дубровин говорил о приеме императором одной депутации его приверженцев и приводил слова, сказанные государем. Я его снова вызвал и заставил вычеркнуть эту часть статьи, так как о приеме этой депутации мне не было известно.

Как-то раз, после доклада царю, граф Фредерикс мне сказал, что Дубровин жаловался государю на мою якобы придирчивую строгость к его газете. Я собрал не пропущенные мною статьи и дал их министру для всеподданнейшего доклада. По словам графа, император вполне согласился, что пропустить я таких статей не мог. При первом случае, когда я имел возможность говорить с государем, я упомянул о Дубровине и пояснил, что у меня больше хлопот с газетами, издаваемыми лицами, преданными царю, нежели с газетами либерального направления. Указав на одну, очевидно, Дубровиным выдуманную статью о наследнике цесаревиче и о словах, якобы сказанных, император мне сказал: «Да, это была бы со стороны Дубровина медвежья услуга – пропустить такую статью. Пришлите мне ее, я покажу это государыне».

В то время черносотенцы вообще проявляли большую деятельность. Чтобы охарактеризовать их поведение, приведу один случай со мною. Поздней ночью я услышал телефонный звонок. Взяв трубку с аппарата, стоявшего у моей кровати, я услышал незнакомый голос: «Мы знаем, что вы интригуете против нас – людей, глубоко преданных государю, и мне поручено вам сказать, что если вы не прекратите разных инсинуаций, то мы, со своей стороны, расскажем императрице такое…» Я повесил трубку. Таких ночных звонков ко мне было несколько. Не могу не упомянуть о том, что, видимо, шантажная угроза была приведена в исполнение, так как после этого государыня довольно долгое время меня холодно встречала, и только в случайных разговорах с фрейлинами я узнал, что эти господа прибегли к гнусной клевете о моей частной жизни.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю