Текст книги "При дворе последнего императора"

Автор книги: Александр Мосолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Если бывало, что по нездоровью Фредерикс неделю не мог побывать в Царском Селе, царица присылала ему какую-нибудь безделушку своей работы с запискою и пожеланием здоровья от нее и государя. Никого они так не баловали, но я уверен, никто, как Фредерикс и его семья, так не ценили их внимание. Маленькие подарки и записки долгое время показывались друзьям дома с особою радостью и гордостью.

Государь особенно любил разговаривать с министром двора. Я полагаю, что это было единственное лицо всей ближайшей свиты, с кем Его Величество делился впечатлениями касательно своих отношений с великими князьями, а иногда и затруднениями с министрами. Граф имел особое чутье, как уладить то или иное недоразумение. Кроме того, когда император по природной своей застенчивости уклонялся сам от выражения кому-либо своего недовольства, то поручал это Фредериксу, который эту весьма неприятную задачу исполнял в смягченной форме.

Государь видел всегда в своем министре двора справедливого и благородного человека, каковым он и был, с ясными взглядами на события, бесконечно преданного и любящего. Я слыхал об этом неоднократно от третьих лиц, знавших это со слов самого государя. Сам же я убедился в том, что Фредерикс умел говорить правду Их Величествам, но умел ее облечь в такую форму, которая их не коробила, и вместе с тем избегал вмешиваться в вопросы других ведомств, если только государь этого от него категорически не требовал.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ МИНИСТРА ДВОРА

Фредерикс считал, что для блага монархического принципа России следует поддерживать наиболее дружеские отношения с Германией. Пруссия, по его мнению, была последним устоем принципа легитимизма в Европе: в этом плане она столь же нуждалась в нас, как и мы в ней. Граф допускал, что политика Бисмарка и особенно Вильгельма II, могла побудить нас искать сближения с Францией. Но и тогда он считал, что никакой союз с республиканскою Франциею не должен умалять династическую связь между Петербургом и Берлином.

– Ни Франция, ни даже Англия, – сказал он мне однажды, – не постоят за нашу династию. Они были бы слишком довольны переходу России к республиканскому строю, видя в этом ослабление ее мощи. Они знают судьбу Самсона, после того как Далила его остригла.

Когда Извольский, верный своей политике сближения с Англиею, стремился склонить Его Величество к посещению короля Эдуарда в Коуз, Фредерикс немедленно указал государю на опасность этого визита, который неминуемо вызовет недовольство кайзера и поведет к розни двух монархий, нежелательной для обеих династий. Когда эта поездка была окончательно решена, министр долго мне говорил о серьезных последствиях, могущих угрожать России; он считал Англию коварным союзником и не надеялся на хороший результат от этого сближения.¹⁷

– Я не профессиональный дипломат, – повторял граф. – У меня нет нужных данных, чтобы оспаривать аргументы Извольского. Да это и вне моей компетенции. Но как инстинкт, так и рассудок побуждают меня отнестись к этой поездке как к большой опасности. Извольский увлекается англоманиею. Когда меня более не будет в живых, вы увидите, что ваш старик был прав. У нас будет война, и в этой войне мы будем иметь Германию в рядах своих противников.

До последней минуты пред объявлением великой войны Фредерикс поддерживал всеми силами миролюбивые стремления государя по отношению к Германии. Как только военные действия начались, он подчинился воле царя и всецело был за доведение войны до победного конца.

ЕГО БОЛЕЗНЬ

Начиная с 1913 года Фредерикс стал страдать кровоизлияниями в мозг: временами он совершенно терял память, что длилось несколько минут, но после этого оставалось, если можно так выразиться, умственное недомогание, длившееся иногда несколько часов, иногда несколько дней. Люди, его не знавшие и встречавшиеся с ним в моменты таких местных поражений, конечно, составляли себе ложное представление о его умственных способностях.

Граф неоднократно просил Его Величество об увольнении от должности министра. Но царь не желал принять его отставку. Этому способствовало и то, что не находилось достойного заместителя. Император не раз говорил с самим министром по этому вопросу. Граф намечал в свои преемники князя Виктора Кочубея, начальника уделов, назначение которого и государь считал подходящим, но оно не могло состояться из-за категорического отказа князя принять эту должность.

Таким образом, престарелый министр, совершенно больной, был свидетелем катастрофического падения династии. Вот как рассказывал он мне о своей роли в трагические минуты отречения государя от престола:

– Вас не было. Орлов был уже на Кавказе. Воейков мне отчасти пояснил положение, но ясного представления о нем у меня не было. Да кто бы мог подумать, что отречение так отзовется на царе и на всем строе государства. Мне казалось, да и Его Величеству тоже, что императорской семье позволят поехать в Ливадию. Инстинктивно я был против всякого отречения. Я говорил государю, что и при отречении неминуемо такое же кровопролитие, как и при подавлении уже вспыхнувших беспорядков. Я умолял Его Величество не отрекаться. Он же верил, что этим облегчится ведение нами войны и будет предотвращено кровопролитие внутри страны.

Этот мой разговор с Фредериксом происходил в начале ноября 1917 года, как раз когда большевики овладели Зимним дворцом. Я, недолго спустя, бежал в Румынию. Граф же не согласился с семьею последовать моему примеру, что тогда было возможно, ожидая законного разрешения на выезд. Он оставался верным себе до конца, проведя с семьею несколько лет под постоянною большевистскою угрозою. Только незадолго перед смертью он получил разрешение на выезд вместе с дочерью в Финляндию, где и скончался. Графиня Ядвига Алоизиевна опередила мужа, и похоронена была в Ленинграде.

НАЧАЛЬНИК КАНЦЕЛЯРИИ

В марте 1900 года я принял от своего предшественника Рыдзевского канцелярию министерства двора. Смею уверить, что должность моя не была синекурою.

По вступлении в новое для меня дело я пережил немало затруднений с персоналом моей канцелярии. Большинство чиновников были сыновьями камердинеров великих князей, люди без высшего образования и нужного для службы воспитания, попавшие в министерство по протекции Их Высочеств, доставлявших тем удовольствие своим приближенным слугам. Благодаря высокому заступничеству молодые люди считали себя неуязвимыми со стороны своего начальства.

В начале моей службы они позволяли себе подсовывать мне к подписи бумаги, противоположные моим распоряжениям. Не обходилось и без злоупотреблений, в особенности при пожаловании звания «придворных поставщиков». Мне пришлось, когда я обнаружил это, хранить переписку по таким делам в письменном столе под ключом.

Постепенно мне удалось заменить этих старослужащих питомцами Александровского лицея и училища правоведения. Старых чиновников я постепенно распределил в такие управления, где они, по меньшей мере, вредить не могли. Смена эта не обошлась без недовольства покровителей. Но таких случаев оказалось меньше, чем я ожидал.

Помощником у меня был действительный статский советник Злобин, хорошо владевший пером и отличный музыкант. Он никак не мог помириться с тем, что я в полковничьем чине стал его начальником, когда он уже был штатским генералом со станиславскою лентою.

Однажды он читал мне ответ, составленный им на одну бумагу. Читал с большим пафосом. На мое замечание, что последняя фраза аннулирует весь смысл предшествующего, он, ничтоже сумняшеся, ответил:

– Да, но как она музыкальна!

При большой распорядительной работе, которую несла канцелярия, сам Злобин, увлекавшийся красноречием бумаг, с делом не справлялся, невзирая на все его другие достоинства. Я предложил дать Злобину повышение, назначив его управляющим капитула орденов. Там он был вполне на месте, считая свою должность имеющей высокое государственное значение. В капитуле орденов Злобин оставался до революции, получив все возможные русские знаки отличия. В эмиграции ему пришлось работать тапером и терпеть большую нужду. Скончался он в Берлине.

ПОСЕТИТЕЛИ

Министра двора постоянно осаждали разного рода просьбами и ходатайствами. Приемы посетителей его чрезвычайно утомляли, особенно потому что по своему добросердечию он боялся обещать нечто такое, что бы впоследствии могло оказаться невыполнимым. Щепетильного графа такие случаи очень тяготили. Он отдал распоряжение дежурным чиновникам никого к нему не пускать, а направлять всех к начальнику канцелярии. Последний, если считал нужным, просил о личном приеме у графа, предварительно посвятив его, конечно, в существо дела.

Большинство ходатайств сводилось к делам, законом не предусмотренным или даже стремящимся прямо его нарушить.¹⁸ Часто на мои заявления, что искомое противозаконно, я слышал в ответ:

– Конечно, если бы это было законно, мне бы незачем было беспокоить Его Величество.

Приемным днем была обыкновенно у меня суббота. Но высокопоставленных персон я принужден был принимать и в другие дни, и во всякие часы, что мешало нормальной работе и отнимало у меня массу времени. Такие просители никогда не ограничивались изложением дела, а вступали со мною в беседу, обмениваясь придворными и городскими новостями.

К числу высочайших особ, кроме членов Государственного совета, первых придворных чинов и т. п., безусловно причисляли себя… и члены императорского яхт-клуба.

Более почтенные по возрасту обыкновенно начинали с жалоб на свои физические недуги, настоятельно рекомендовали мне своего домашнего врача и придуманные ими средства против всяких болезней, которыми я, к счастью, не страдал. Прерывать эти излияния не приходилось. Опыт показал мне, что это только затягивает разговор и к тому же раздражает посетителя. Наконец вспомнив, о цели визита, сановник начинал расхваливать своего родственника, прося обратить на него внимание государя при ближайшем докладе списка кандидатов на придворные пожалования.

Такие же просьбы мне приходилось выслушивать и вне канцелярии, где бы я ни бывал: в клубах, в театрах, на балах…

Однажды после традиционного вторичного обеда в «Новом клубе» ко мне подсел начальник Главного тюремного управления Галкин-Врасский.

Без вступления он начал:

– Он очень красивый, страшно богатый, отлично воспитанный. Он в придворном мундире будет, действительно, украшением двора; это не то, что обезьяна, которую вы недавно пожаловали. Ему мундир пристал, как корове – седло.

– А как фамилия вашего протеже?

Галкин велел позвать маркера.

– Послушай, как фамилия красивого молодого человека, который мне проиграл три партии?

– Князь Карагеоргиевич, Ваше высокопревосходительство.

– Да нет же, Карагеоргиевича я хорошо знаю: он у меня выигрывает. А вот другого, как зовут его…

Я предложил почтенному Галкину сообщить мне фамилию письмом.

На этом дело и кончилось.

КОРОНА КНЯГИНИ ГРУЗИНСКОЙ

Я даже подносил короны.

Светлейшая княгиня Грузинская, в девичестве Безобразова, была супругою корнета конвоя Его Величества. Придавая большее значение роду своего мужа, чем это соответствовало современной действительности, она начала свою осаду министерского двора, обременяя церемониальную часть спорами о том, где полагается ей стоять на выходах. Княгиня была убеждена, что ей, супруге потомка грузинских царей, полагается быть между членами императорской фамилии.

Постоянные пререкания об этом мне настолько надоели, что я дал себе труд и раскопал постановление, еще в царствование Николая Павловича изданное, что все потомки владетельных кавказских семей в третьем колене занимают место по рангу в русской службе.

Супруг – корнет…

Когда княгиня ожидала второго ребенка, она явилась ко мне с просьбой, чтобы Его Величество согласился стать восприемником. Я доложил министру, граф – государю. Последний согласился. Император вообще в таких просьбах чрезвычайно редко отказывал, считая поощрение чадолюбия своим долгом.

Семье, в которой царь был восприемником, помимо чести представлялись еще и те выгоды, что мать получала довольно ценный подарок, а крестник воспитывался и получал образование на казенный счет, мог рассчитывать на службу по министерству двора и при нужде – на помощь из комнатных сумм.¹⁹

Княгиня довольно часто прибегала к этой возможности, жалуясь на то, что ей «нечего есть».

Как я сказал, княгине полагался подарок. Я позвонил в камерную часть и предупредил ее начальника, чтобы он выдал Грузинской вещь по ее вкусу или взамен на сумму в 600 рублей. Можно было эту сумму немного и повысить. (Ценность подарка зависела от ранга одариваемого).

Княгиня, явившись к Новосельскому, предпочла не денежную выдачу, а высказала пожелание иметь диадему. Начальник камерной части пытался объяснить, что нельзя сделать диадему за 600 рублей, но княгиня настаивала, прося украсить ее хотя бы уральскими камнями. Новосельский позвонил мне по телефону.

– Сделайте ей диадему на сумму до тысячи рублей, – распорядился я.

Через несколько времени германский посол граф Пурталес давал бал. Княгиня позвонила ему по телефону и заявила, что она владельная особа, которой государь поднес даже корону, и потребовала себе приглашение. Смущенный граф с извинениями прислал ей таковое. Тогда Грузинская обратилась в конюшенную часть с просьбою дать ей придворную карету для поездки на этот бал. Конечно, ей было отказано. Она вновь позвонила Пурталесу и попросила прислать за нею автомобиль. Посол, не понимая, с кем имеет дело, позвонил Гендрикову, и история выплыла наружу.

Шуму она наделала чрезвычайного. Государь позвал Фредерикса и потребовал объяснений. Мне пришлось сфотографировать несчастную диадему и послать длиннейший всеподданнейший доклад о том, как все это случилось. Княгиня стала притчею во языцех. Но и после этого случая она не переставала удостаивать своими посещениями канцелярию и часто создавала мне хлопоты и неприятности.

ВОВСЕ НЕ СИНЕКУРА

Читатель может из вышесказанного судить о том, что моя должность не была синекурою. Каждое утро, а зачастую и вечером я бывал у министра. Прием просителей отнимал добрую часть дня. Доклады делопроизводителей начинались с утра, до моего доклада графу, возобновлялись после моего возвращения от министра, когда я сдавал резолюции Фредерикса для исполнения в канцелярию, и повторялись еще раз днем, между приемом многих начальников подведомственных министерству установлений. Вечера я посвящал своей личной работе над самыми серьезными делами и чтением всего материала, посылаемого министру по званию его как члена Государственного совета и Совета министров (дабы держать графа постоянно в курсе дел, о которых иногда заговаривал с ним государь). Ровно 2 часа в день занимали у меня вечером подписи, рассмотрение входящих бумаг и распределение их для исполнения.

Добавлю, что в случае посещения театральных представлений Их Величествами мне приходилось по должности присутствовать в зале, – долг легкий, но все же отнимающий много времени.

Я не скоро познакомился со всеми тонкостями своей должности. Первым моим учителем был мой предшественник Рыдзевский, обучавший меня в течение нескольких месяцев. Но и после него возникали вопросы, требовавшие знания прецедентов нашего двора, не всем известных.

Даю пример традиции, о которой, впрочем, я был извещен заблаговременно.

4 июня 1901 года государь дал знать Фредериксу, жившему в Петергофе, что к ночи или к следующему утру ожидается разрешение императрицы от бремени. Министр, в свою очередь, вызвал меня к вечеру в Александрию с указанием иметь при себе манифесты о рождении нового члена императорской фамилии.

Эти манифесты составлялись в пяти экземплярах: один – по случаю рождения сына, другой – дочери, затем – на случай рождения двойни – для двух сыновей, для двух дочерей, и, наконец, для сына и дочери, хотя случая рождения двойни в какой-либо владетельной семье я не упомню.

Я выехал с вечерним поездом и прибыл прямо в Александрию, где нашел в приемной дворца графа. После нескольких часов ожидания император прислал за Фредериксом.

По закону министр двора должен присутствовать при рождении царских детей, но это, конечно, в точности не исполнялось. Министр ожидал в одной из комнат недалеко от опочивальни императрицы, где государь показывал ему новорожденного.

После долгих часов Фредерикс послал ко мне за манифестом о рождении дочери. Вскоре после того он вернулся с подписанным государем манифестом, в котором собственною Его Величества рукою было внесено имя Анастасия.

НАЗНАЧЕНИЕ В РУМЫНИЮ

Ушел я в Румынию не по своему желанию и не по желанию графа, который был недоволен этим моим назначением. Государь в утешение ему приписал в указе Сенату: «С оставлением начальником канцелярии».

Я смотрел на это назначение как на указание судьбы и сам не противился этому. При усилении болезни Фредерикса мне де-факто приходилось управлять министерством, не имея на то законных полномочий. Я справлялся со своей задачей, опираясь на годами приобретенный авторитет, который, однако, при долговременном недомогании моего начальника и с назначением Воейкова дворцовым комендантом начал умаляться.

В декабре 1916 года я приехал из Румынии и имел разговор с императрицею, вызвавший во мне раздумье и сомнение, не должен ли я остаться в Петрограде. Ее Величество правильно сказала мне:

– Критикуют все, на помощь никто не решается.

Я тогда же думал о том, что мне делать. Тошнило при мысли опуститься в грязный омут распутинского управления. Думалось, что только замараюсь и не помогу. Я чувствовал, что бессилен помочь и графу. Болезнь ощутительно сократила его волю, и он поддался самым разнообразным влияниям. Простое и здоровое чувство самосохранения говорило мне: «Беги от того, чему помочь не можешь».

И я бежал в Яссы.

БЛИЖАЙШАЯ СВИТА

Ближайшая свита государя состояла из лиц, занимавших небольшое, определенное число должностей.

В первую очередь помяну гофмаршала графа П. К. Бенкендорфа, возведенного в конце царствования в обер-гофмаршалы. Службу он начал в Конном полку. Александром III был взят в ближайшую свиту во время коронации и еще совсем молодым был назначен исправлять должность гофмаршала. Его управление длилось в течение двух царствований.

Человек умный, всесторонне образованный, весьма хладнокровный, он исполнял свое нелегкое дело незаметно для посторонних, но всегда с ровною добросовестностью. Граф держался определенных принципов и имел большой и заслуженный вес в министерстве двора. Политикою не занимался и о ней никогда не говорил.

Церемониальная часть, хотя Бенкендорфу не подчиненная, всегда советовалась с ним. Он был в мое время арбитром всех вопросов, касавшихся традиций русского двора. Государь и императрица относились к нему с большим доверием и дружбою. Все бывшие в России высочайшие особы и главы государств хорошо знали и ценили нашего гофмаршала.

Бенкендорф не последовал за государем в изгнание, как этого хотел, лишь по совершенно расстроенному здоровью. Большевики его долго не выпускали из России, а когда наконец выпустили, то граф только успел переехать границу, как скончался от разрыва сердца.

Его преемник по должности и пасынок князь Василий Долгоруков, тоже конногвардеец, был еще слишком молод, чтобы стать советником Его Величества во время пребывания в ставке, где он заведовал гофмаршальскою частью. Вернувшись с императором в Царское Село, он с ним же последовал в изгнание, где был убит большевиками.

Перейдем к дворцовому коменданту, ведавшему личною безопасностью государя. Их сменилось много за мое время. После Гессе был Д. Ф. Трепов, о котором я говорил в главах, описывавших двор в 1905–1906 годах. Предпоследним комендантом был генерал-адъютант Дедюлин, который во время пребывания Их Величеств в Ливадии, как помнится, в 1912 году, совершенно неожиданно заболел и через 10 дней скончался.

Пред его смертью явился вопрос, кем его заменить. Когда Фредерикс спросил об этом государя, то Его Величество ответил, что ничего еще не решил, но что у Александры Федоровны, кажется, уже имеется свой кандидат.

Чуть ли не за день до смерти Дедюлина появился в Ялте Воейков с женою, дочерью графа Фредерикса. Он пояснил, что приехал с докладом по вопросу о физическом воспитании юношества, которым усердно занимался еще в бытность командиром гусарского полка.

Зная близость Вырубовой с Воейковым, я понял причину его приезда. И действительно, чуть ли не в день похорон Дедюлина царица заговорила с Фредериксом о его зяте.

Министр не скрыл от императрицы, что не сочувствует этому назначению, так как характеры его и Воейкова настолько разнятся, что вряд ли совместная служба даст хорошие результаты. Прошло несколько дней, и назначение состоялось.

Генерал Воейков – человек, безусловно, талантливый, не лишен светской любезности и юмора, равно как и придворной ловкости. Сперва мне казалось, что я с ним на служебной почве, как с человеком умным, сойдусь. Но вышло не так. Он как-то в самом начале дал Фредериксу во всеподданнейший доклад какое-то совершенно неисполнимое прошение. Министр вернулся от государя совершенно сконфуженным. С этого дня граф не ставил резолюций на докладах Воейкова, не показав их мне. Хотя это держалось в секрете. Воейков в конце концов все же об этом узнал, и, конечно, это не послужило облегчению нашей совместной работы при дворе.

В момент отречения вследствие несчастного стечения обстоятельств Воейков оказался во главе крайне немногочисленной свиты, состоявшей из Нилова, Долгорукова, Граббе, Нарышкина, Мордвинова, Лейхтенбергского и Федорова (Фредерикс сопровождал государя в поезде, но был уже весьма слаб и болен). Я дальше указываю, как мало эти лица могли являться советниками царя. Поскольку это касается ближайшей свиты, Воейков как старший после министра двора и самый приближенный к императору человек несет главную ответственность за последние дни пребывания в Могилеве, за запоздалый отъезд государя и дни нахождения Его Величества в пути.

О флаг-капитане адмирале Нилове, сопровождавшем царя во всех его резиденциях и путешествиях, мало что можно сказать. Адмирал был выдвинут на занимаемую им должность благодаря своей долгой службе в качестве адъютанта при великом князе Алексее Александровиче. Его пристрастие к спиртным напиткам не делало из него продуктивного работника. Нилов был очень предан царю и покинул ставку Его Величества после отречения лишь по прямому приказанию государя.

Начальниками канцелярии главной квартиры (ведавшей военною свитою Николая II) были последовательно: граф Гейден, князь Владимир Орлов²⁰ и генерал Нарышкин. Первый из них – друг детства Его Величества, был особенно доверенным лицом государя, но пожертвовал всем этим своему увлечению фрейлиной Олениной – первою женою, детьми и должностью.

Бывший конногвардеец, чрезвычайно состоятельный, князь Владимир Орлов скоро стал одним из ближайших к Их Величествам лиц. Культурный, любивший острое словечко князь имел большой и заслуженный вес. Он стремился уберечь Россию от надвигавшейся катастрофы, которую предвидел и признаки которой умел оценить. Без всякой заботы о личной карьере он был одинаково предан царю и идее монархизма в лучшем и наиболее возвышенном смысле. Состоя в переписке с видными политическими деятелями, он был хорошо осведомлен об окружающей его действительности и один из всей свиты был политически зрелым человеком. К его несчастью, окружение государыни было ему явно несимпатично, он не скрывал своего отношения к распутинскому штату, и императрице об этом доносили.

Я рассказал, говоря о «старце Григории», каким образом придворная карьера Орлова была разбита. Государю пришлось настоять на исполнении желания императрицы более не видеть князя в своей близости.

Орлова заменил уже во время войны Нарышкин, сын обер-гофмейстерины. Он, как и прочие лица свиты, кроме князя Долгорукова, после отречения сопровождал государя до Царского Села, а затем уехал в Петроград и во дворец больше не возвращался.

Причислены были к канцелярии главной квартиры в разное время Дрентельн, Саблин и граф Александр Ил. Воронцов-Дашков. Они чаще других сопровождали царя в его путешествиях.

Дрентельн был умным честным человеком, широко культурным и с большим характером. Я видел в нем лицо, наиболее подходящее для ближайшего окружения царя. Тактичный и обходительный царедворец (в лучшем смысле), он, думается мне, был единственным близким, к которому государь был более других привязан, не считая, понятно, Фредерикса. Беседы с ним были царю по душе. После инцидента с Орловым положение Дрентельна поколебалось. Случай с Джунковским окончательно подорвал его авторитет. Товарищ Дрентельна по полку щеф жандармов генерал Джунковский решился довести в личном разговоре с государем истину о Распутине. Вскоре после доклада генерала в ставке его уволили от должности.

Дрентельн, весьма дружный с Джунковским, вскоре после того получил в командование Преображенский полк. Это было повышение по службе, но удаление из ближайшей свиты.

Капитан Саблин, прошедший свою морскую карьеру на «Штандарте», был обязан своим приближением желанию государыни благодаря создавшейся во время плавания интимности с царскою четою, но политической роли не играл. Мордвинов, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича, пробыл при государе недолго и роли не играл, хотя император любил с ним беседовать, равно как с графом Воронцовым-Дашковым, ближайшим ко двору по бывшему положению отца. Как граф, так и герцог Николай Лейхтенбергский, состоявший дежурным флигель-адъютантом во время отречения, никакого политического значения не имели.

Отмечу для полноты начальника конвоя Его Величества графа Александра Граббе. По словам бывших в роковые дни при государе, он не сумел внушить своим солдатам нужной верности монарху и сам не оказался на должной высоте в тяжелое время.

Врачами состояли сперва Гирш, потом Боткин и Федоров.

Боткин был известен своею сдержанностью. Никому из свиты никогда не удалось узнать от него, чем была больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный Их Величествам слуга, сопровождал их в Екатеринбург и там погиб вместе с царскою семьею.

Федоров, очень умный человек, был взят ко двору главным образом ради здоровья цесаревича. Он последовал за государем в ставку и пользовался в глазах Его Величества безусловным весом. На основании его диагноза император, сперва отрекшийся в пользу сына, переменил свое решение в пользу брата Михаила Александровича: Федоров уверил государя, что Алексей Николаевич останется инвалидом на всю жизнь.

Указанными лицами ограничивается мужской персонал ближайшей свиты.

Флигель-адъютанты в числе многих десятков к концу царствования дежурили посменно 24 часа. Им бы и в голову не пришло докладывать Его Величеству о чем-либо выходившем за пределы их дневных обязанностей. Впрочем, Фредерикс крайне ревностно и зорко следил, чтобы такие нарушения не могли иметь место. Да и всем нам было хорошо известно, что государь терпеть не мог, чтобы его слуги касались каких-либо вопросов вне круга своей компетенции.

Начальники уделов, обер-церемониймейстеры, управляющий собственной Его Величества библиотекой и директора императорских театров и Эрмитажа имели право личного доклада у Его Величества.

Добавлю несколько слов об окружении государя в ставке во время взятия им верховного командования. Люди, бывшие там в течение долгих месяцев, уверяли меня, что окружение царя производило впечатление тусклости, безволия, апатичности и предрешенной примиренности с возможными катастрофами. Злой рок как будто преследовал все новые назначения. Честные люди уходили, их заменяли эгоисты, ранее всего думавшие о собственном интересе. Ни один из них не мог быть полезным и беспристрастным советником царя.

Пропасть, отделявшая государя от страны, все росла. Министры приезжали редко, а приехав, тянули каждый в свою сторону. Единство действий и цели отсутствовало.

Николай II видел лишь то, что ему позволяла видеть в своей переписке государыня. Письма эти при всей своей страстности и искренности грешили исключительною односторонностью.

Средостение, о котором буду сейчас говорить, все росло, совсем отделило царя от народа и держало его еще до отречения в духовном заточении, в одиночестве – без проблеска правды, без возможности встретиться с действительностью.

Приведу здесь единственную во всех своих записках цитату из мемуаров графа Бенкендорфа, появившихся в 1928 году в «Revue de Deux Mondes» (c.537, 21 марта 1917 года):

«Отныне начинается наше заточение в Александровском дворце. Вот наш состав: г-жа Нарышкина, моя жена, баронесса Буксгевден, графиня Гендрикова, доктор Боткин и Деревенько, граф Апраксин (покинувший нас через неделю), наконец, я. На следующий день прибыл в императорском поезде мой пасынок князь Долгоруков. Мы ожидали также генерала Нарышкина, начальника канцелярии главной квартиры Его Величества, генерала графа Граббе, начальника конвоя, и полковника Мордвинова, флигель-адъютанта Его Величества. Они не появились. Жили еще во дворце г-жа Вырубова, больная, и г-жа Ден, но отдельно от нас».

Всего – шесть женщин и пятеро мужчин, из которых один выбыл 25 марта…

Из вышесказанного следует, что ближайшая свита не могла иметь политического воздействия на царя. Состояла она из специалистов своего дела, не выходивших из рамок своих задач.

Главною заботою этих лиц было удержаться среди разнообразных и порою противоречивых влияний. Лучшим для этого средством было придерживаться узкой сферы своих функций, не проявлять излишнего стороннего усердия, а главное, не вмешиваться в политическую деятельность. «Никаких историй», «спокойно на своем месте», «не возлагать на себя ответственности, от которой можно уклониться», – таковы были эти лозунги.

Впрочем, никто из ближайшей свиты и не был подготовлен к политической деятельности. Многие ее видные члены были обязаны своим положением предварительной службе в Конном полку. Граф Фредерикс, сам бывший офицер и один из наиболее блестящих его командиров, считал естественным искать подходящих кандидатов среди конногвардейцев – этой большой, но тесной семьи, к которой он сам принадлежал и которая давала все необходимые гарантии сдержанности, такта и совершенного воспитания. Между всеми носителями – бывшими и настоящими – белого с золотым прибором мундира существовала тесная солидарность.

Но, естественно, большинство бывших офицеров, привлекаемых в ближайшую свиту, не имели нужной подготовки для широкой государственной деятельности. Принадлежа к русской знати, то есть к категории лиц, естественно, стоящих в некотором отдалении от другого класса общества, люди эти поступали в придворное ведомство в большинстве случаев с образованием Пажеского корпуса или службы в элегантном и светском полку. Бывали и офицеры глубоко образованные, но большинству недоставало того тренинга, через который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно заниматься государственным делом. Да их и брали в придворное ведомство не для решения государственных задач, а лишь для исполнения административных специальностей.