355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Мосолов » При дворе последнего императора » Текст книги (страница 13)
При дворе последнего императора
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 10:43

Текст книги "При дворе последнего императора"


Автор книги: Александр Мосолов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

СРЕДОСТЕНИЕ

Ближайшая свита не могла быть полезна императору ни мыслями, ни сведениями относительно внутренней жизни страны вне круга идей, которые Его Величество черпал из докладов своих министров. Но самодержец не в состоянии исполнить свои единодержавные функции без возможности личной оценки, собственного контроля и верховного наблюдения. Нельзя быть единоличным властителем страны и не получать сведений из посторонних источников, кроме административных.

Мы подходим к проблеме, доведшей вследствие невозможности ее разрешения до катастрофического конца, – к вопросу о средостении. За все время царствования средостение это служило главным объектом всех крупных политических обсуждений.

Оно мне представляется так: наверху пирамиды стоит государь, внизу – бесформенная, но деятельная масса народа. Для полного счастия и спокойствия страны достаточно непосредственных отношений между монархом и его подданными.

Царь любит народ. Он – вне сословий, политических партий и личных соревнований. Он желает блага народу. Он располагает почти неограниченными возможностями для выполнения этого желания. Себе – ему ничего не нужно: все его стремления идут к Богом переданной ему на попечение стране. Что может препятствовать его благодеяниям? Нужно лишь одно условие – точно знать, что народу необходимо.

И подданные любят своего государя: он является источником всех благ и надежд. Не все счастливы: средства державы ограниченны, и не всем дано быть богатыми. Но всех равно утешает мысль, что царь печется о своем народе всем сердцем, желая каждому – и бедному, и богатому – получить свою долю счастия. Мысль быть предметом постоянного попечения почти всемогущего существа не является ли самою большою утехою в жизни?

Повторяю, для верности этой картины необходимо одно условие: царь должен быть хорошо осведомленным.

Где же найти эту осведомленность, без которой самодержавие не в состоянии правильно функционировать?

Бюрократия, включая министров, представляет одну из преград, отделяющих государя от народа. Бюрократия – каста, имеющая свои собственные интересы, далеко не всегда совпадающие с интересами страны и ее государя. Нельзя обойтись без чиновников в стране с 150 миллионами населения, простирающейся от Варшавы до Аляски. Необходимы слуги как для контроля, так и для исполнения. Но они же клонят заменить волю царя своим влиянием. Не раз случалось, что министр представлял общественности строгость закона как последствие царских непреклонных требований, а милость – как плод министерского воздействия на государя. Зачастую было не в интересах бюрократии осведомлять императора о действительности.

Другая преграда – так называемая интеллигенция, люди, не достигшие власти, но чающие ее захвата. Для этой категории лиц прямой исход – революция.

Средостение – это бюрократия и интеллигенция, другими словами – люди, достигнувшие целей и стремившиеся их сменить. Это два врага, солидарные в стремлении умалить престиж царя. Эти две силы построили вокруг царя истинную стену, настоящую тюрьму. Стена эта, препятствовала императору обратиться непосредственно к своему народу, сказать ему как равный равному, сколь он его любит. Та же стена мешала искренним верноподанным государя (включая и молодежь, которую пропаганда еще не успела развратить) сказать царю, сколько есть им подобных, простых, благодарных и привязанных к нему людей.

Крестьянские массы любят императора. Его любит армия. Горожане толпятся по его пути и приветствуют восторженными криками. Весь народ верит в него. Чувства эти стали бы беспредельными, если бы не средостение, мешающее Его Величеству полностью осуществлять свой долг.

Мне казалось, что Николай II верил до конца царствования, что ему удалось сломить эту стену. 14 февраля 1917 года, всего за две недели до отречения, государь после моего доклада вел со мной следующий разговор.

Император обсуждал общее положение дел в России и на фронте. У меня вырвалась неосторожная фраза:

– Да, Ваше Величество, это будет и в династическом отношении удачная мера.

Царь, всегда такой сдержанный, ответил довольно резко, видимо взволнованный:

– Как! И вы, Мосолов, говорите мне о династической опасности, о которой мне в эти дни протрубили уши?! Неужели и вы, бывший со мною во время моих объездов войск и видевший, как солдаты и народ меня принимают, тоже трусите?

– Точно так. Теперь я видел войска вне присутствия Вашего Величества, и это именно заставило меня сказать Вам, государь, те слова, за которые Вы изволили разгневаться.

Император, очевидно овладев собою, ответил мне, уже опять с доброй улыбкою:

– Я на вас вовсе не рассердился, напротив… Идемте завтракать: императрица, наверное, уже вышла в столовую.

Убежден ли был все еще государь в верности своих войск и в любви своего народа или чутким умом сознавал положение и только не допускал мысли этой у окружающих его? Не берусь дать ответ, но склонюсь скорее к тому, что царь до последней минуты не считал возможной и не хотел признавать опасности, которая ему уже тогда угрожала.

ПРОСЛАВЛЕНИЕ МОЩЕЙ ПРЕПОДОБНОГО СЕРАФИМА САРОВСКОГО

Вопрос о том, как обойти средостение, постоянно занимал мысль царя. Желание войти в непосредственную близость с народом помимо посредников подтолкнуло государя на решение присутствовать на Саровских торжествах. Туда собирался со всей России боголюбивый православный народ.

Другие способы информации менее улыбались императору вследствиеего недоверчивого характера. Он сомневался в словах неизвестно при каких обстоятельствах избранных депутатов, к тому же большей частью не принадлежащих к народной массе. О делегациях разных национальных организаций говорю ниже, так же как и о влиянии случайных людей, из слов которых Его Величество мог узнать мысли и чаяния своих подданных.

Однако главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства. Мне пришлось быть свидетелем одной из самых важных попыток последнего. Ее вызвали торжества прославления мощей преподобного Серафима.

В САРОВ

Уже давно в Петербурге ходили слухи, что в Святейшем синоде возникли пререкания о причислении Серафима к лику святых, что все Величества очень интересуются этим вопросом и что государь лично следит за дебатами архиереев.

Меня этот вопрос очень интересовал. Причиной тому было знакомство со старцем любимой моей тетки К. Ф. Мосоловой, жившей в Москве. При жизни преподобного Серафима она ездила к нему в Саров, в ее доме его уже давно почитали за святого, и с детства я слышал рассказы о нем. Тетка моя возила в Саров художника, который написал масляными красками портрет отца Серафима, возвращающегося из леса с нарубленными им дровами. Эта картина досталась мне впоследствии по наследству и долгие годы висела над киотом в моей комнате.

Как-то я гостил в Москве у тетки. Она болела и лечилась водою Вревского, которой в то время приписывали чудотворное действие. С человеком, лечившим ее этою водою, она хотела непременно меня познакомить. Каково же было мое изумление, когда в этом человеке я узнал своего товарища по выпуску в офицеры Чичагова. Носил он какое-то фантастическое одеяние – черную венгерку со шнурами. Увидев меня, он немного смутился, но и обрадовался. Оказалось, что кроме лечения он часами слушает рассказы моей тетки о чудесах Саровского старца.

Прошли годы, и я снова был в Москве, сопровождая государя. Удивился несказанно, когда один из иеромонахов подошел ко мне и заговорил на «ты». Это и был Серафим Чичагов. Затем он часто стал посещать меня в Петербурге, и я от него слыхал все подробности канонизации старца Серафима, в которой, по его словам, он сам сыграл немалую роль.

Наконец Синод признал старца достойным сопричисления к лику святых, не без некоторого, впрочем, давления со стороны государя. Это решение было принято с большим сочувствием в народе, несмотря на скорее скептическое отношение со стороны общества.

Канонизация была назначена на средину июля 1903 года, и Их Величества решили к этому дню прибыть в Саров. Из придворных особенно интересовалась поездкой княжна Орбелиани, надеявшаяся на исцеление от прогрессивного паралича купанием в источнике у скита чудотворца. Начальник Царскосельского дворцового управления князь Михаил Путятин, любивший и изучавший, как оказалось, церковную археологию, показал государю сделанный под его руководством рисунок для раки нового святого. Ему было поручено заказать раку на царский счет. Князь вместе с архимандритом Серафимом был командирован в Саров для установления порядка торжеств и высочайшего пребывания в монастыре. Это явилось для Путятина предлогом частых личных докладов Их Величествам. Должен сказать, к его чести, что он лично не воспользовался этим приближением, оставшись на своем скромном посту и работая не покладая рук из искренней преданности своим царю и царице.

Из Петергофа Их Величества со свитою, обычно сопутствовавшею им в Крым, выехали в царском поезде 15 июля и прибыли к 17-му утром на особо для них устроенную платформу близ города Арзамаса Нижегородской губернии. Там ждали их экипажи, запряженные четверками, в которых бесконечно длинною вереницею мы и тронулись по почтовой дороге. Этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам особо занимательным. На полдороге, у границы Тамбовской губернии, была возведена громадная арка. Там встречал Их Величества местный губернатор В. Ф. фон дер Лауниц (впоследствии убитый в Петербурге на посту градоначальника) вместе с предводителем дворянства и депутациями. По всей дороге, и особенно начиная от границы новой губернии, на десятки верст тянулись огромные вереницы народа. Говорили, что помимо окрестных жителей со всех концов России прибыло в Саров до 150 тысяч человек. Они разместились в построенных для них бараках, а когда не хватило места, то столько же людей расположились лагерем под открытым небом на лугах.

Было отрадно видеть эту массу крестьян в деревенских нарядах, с бесхитростным восторгом встречавших своего «царя-батюшку». Остановок для принятия хлеба-соли было немало. Император, довольный зрелищем своего, по-видимому, счастливого, его приветствующего народа, все время отрывисто, всегда удачно отвечал на возгласы толпы. Сама государыня, обычно холодная, тоже, видимо, старалась выказывать толпе свое расположение. Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола – наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции. Именно после Сарова все чаще в нередких разговорах слышалось из уст государя слово «царь» и непосредственно за ним «народ». Средостение император ощущал, но в душе отрицал его. Взгляд на подданных как на подрастающих юношей все больше укоренялся в Его Величестве. Государь страшился дать народу самостоятельность раньше полного его развития, веря, что это единственный способ спасти массу от пагубных увлечений.

Если спросят, высказывал ли царь свои взгляды, скажу положительно – нет. Ни мне, ни кому другому государь не говорил о своих впечатлениях с полною откровенностью. Но я не выдумываю то, что пишу. В окружении государя все его слова, даже отрывочные мысли пересказывались. Из синтеза всего за много лет слышанного у меня понемногу и вырастала картина его нравственного и умственного облика. И тут, как и во всех частях моих воспоминаний, я беру на себя смелость выделять и описывать те черты, которые мне выяснились во время моего долголетнего пребывания при дворе. Если при этом допущены ошибки, то могу лишь заверить, что они невольны.

Прибытие в Саров было удивительно торжественно. Колокольный звон, множество духовенства в блестящих облачениях, вокруг государя – толпы народа, напряженно безмолвствующего и прислушивающегося к словам царя и церковных иерархов. Последние лучи заходящего солнца, освещающего древнюю обитель, вечерня с дивным синодальным хором. Эти впечатления предшествовали моей вечерней молитве в отведенной мне узкой келье.

Не буду перечислять всех бесконечно длившихся служб. Сам обряд прославления тянулся четыре с половиною часа. Удивительно, что никто не жаловался на усталость: даже императрица почти всю службу простояла, лишь изредка садясь. Обносили раку с мощами уже канонизированного Серафима три раза вокруг собора. Государь не сменялся, остальные несли по очереди. Двор в обители жил отрезанным от остального мира. Только мне пришлось получить довольно увесистую почту, но, к счастью, там не оказалось ничего, требующего спешных докладов.

После канонизации княжну Орбелиани отвезли в чудодейственную купальню. В это время, сколько мне помнится, она уже лишилась способности ходить. Мне рассказывала ее подруга о трогательной сцене, когда государыня ее благословляла пред поездкою, на которую обе возлагали такую надежду, но которая, увы, не излечила княжну от ужасного недуга.

В день нашего отъезда Их Величества посетили скит святого и находящуюся близ него купальню, расположенные в полутора верстах от монастыря. Государь и вся свита шли пешком, только царица ехала в небольшой коляске вместе с княжной Орбелиани. Туда было проведено широкое шоссе, но немало забот было у Лауница, получившего указание Его Величества не мешать народу находиться на царском пути. Организовать это было нелегко, так как шоссе шло вдоль речки Саровки, куда круто спускалась гора, на которой высился монастырь. Были вызваны войска, сдерживавшие толпу в 150 тысяч человек, заполнившую весь спуск от обители до дороги. Солдаты держали друг друга за руки, чтобы оставить свободный проход для государя и духовной процессии.

В купальне был отслужен молебен, после которого царь со свитою, но без духовенства, отправился обратно в монастырь. Из монастыря был устроен дощатый спуск, местами на довольно высоких козлах, ведущий напрямик до шоссе, приблизительно на полдороге до скита. Повторяю, что гора была сплошь покрыта народом.

Лауниц и я шли в середине свиты, за императором. Губернатор высказывал опасение, что толпа, желающая ближе видеть царя, прорвет тонкую цепь солдат и наводнит шоссе. В это время, не предупредив никого, государь свернул круто направо, прошел через цепь солдат и направился в гору. Очевидно, он хотел вернуться по дощатой дорожке и дать таким образом большему количеству народа видеть себя вблизи. Я крикнул Лауницу: «За мною!», и мы с великими усилиями пробились непосредственно до императора, от которого уже была оттерта вся прочая свита.

Его Величество двигался медленно, повторяя толпе: «Посторонитесь, братцы». Государя пропускали вперед, но толпа немедленно опять сгущалась за ним, только Лауниц да я удержались за царем. Пришлось идти все время медленнее, всем хотелось видеть и если можно, то коснуться своего монарха. Все более теснили нашу малую группу из трех человек, и наконец мы совсем остановились. Мужики стали размахивать руками и кричать: «Не напирайте!» Опять продвинулись вперед на несколько шагов. Я предложил встать на наши с Лауницем скрещенные руки, тогда его будет видно издали, – царь не согласился. В это время толпа навалилась спереди, и он невольно сел на наши руки. Затем мы его подняли на плечи. Народ увидел царя, и раздалось громовое «ура».

Мы крикнули двум дюжим мужикам проталкиваться впереди нас по направлению к дощатой дорожке. Когда наконец мы достигли ее, там толпа была реже. Государь пошел по сходням, но, несмотря на все мои просьбы спешить, продолжал идти размеренным шагом. В этом месте доски были постланы на высоких деревянных козлах, и помост за нами вдруг с грохотом провалился, увлекая всех, сзади шедших. Царь стал увеличивать шаги, и мы благополучно достигли боковых дверей монастыря.

Лишь тогда государь заметил отсутствие свиты. На его вопрос по этому поводу я пояснил, что нас в самом начале оттерли и что я видал только, как граф Фредерикс упал, – не случилось ли с ним чего.

Царь взволновался, но возвращаться через толпу было невозможно. Он вошел в ограду монастыря и послал меня отыскивать графа. Тем временем вернулись императрица и вся свита, и я узнал, что Фредерикс, с окровавленным лицом, отправился в свою келью. Я нашел его там. Фельдшер главной квартиры накладывал большие куски английского пластыря на его лицо. Оказалось, что когда он упал, то кто-то из толпы наступил ему на щеки. К счастью, повреждения были легкие. Граф, узнав о беспокойстве государя, наспех переоделся – весь мундир его был в крови и разорван – и пошел со мною к Его Величеству. Император обрадовался увидеть его на ногах, а царица повела графа в свою келью, где вновь налепила пластырь, но уже меньшего размера. Граф вышел оттуда бодрый и, несмотря на заклеенные раны, вполне презентабельный.

На другой день была еще длинная и весьма утомительная обедня, а затем мы, все время сопровождаемые толпою, поехали в Дивеевский женский монастырь, за 15 верст. Здесь нам была приготовлена трапеза, после которой императрица пошла к какой-то знаменитой отшельнице, старице, и пробыла у нее чуть ли не 2 часа, из-за чего наш отъезд запоздал. Доехав до другой платформы, также возведенной для этого случая, мы сели в императорский поезд и отбыли в Севастополь.

Опыт сближения государя с народом легко мог стать повторением Ходынки. Он ясно указывал на опасность для императора следовать своему чисто человеческому импульсу. Царь желал проявить, так сказать, физическую ласку любимому народу, в котором за эти дни он почувствовал выражение атавистической любви к своему помазаннику, такой преданности и любви, на какую способны только русские люди. Я утверждаю, что если бы в густой толпе, которая чуть ли не задавила государя, вырос под ним из земли высокий конь, возвышающий его над народом, то царь одним возгласом, одним повелительным мановением руки мог повести эти сотни тысяч людей на верную смерть или на какую угодно победу. Такова психология толпы вообще, и русской в частности.

ПОСРЕДНИКИ МЕЖДУ ЦАРЕМ И НАРОДОМ

Перехожу к посредникам между царем и народными массами.

17 октября 1905 года государь принял решение дать стране законодательное собрание. Это был настоящий парламент, но без ответственного министерства, наподобие тогдашней германской конституции или же современной североамериканской.

Дума могла приносить двоякую пользу: осведомлять государя о главных течениях общественной мысли в России и одновременно выделять из своего состава наиболее энергичных и способных людей для постепенного обновления высшего состава бюрократии. На это возлагали большие надежды.

Мы в то время страдали исключительным безлюдием: не было достойных кандидатов для замещения высших постов.

Вспоминается замечание царя, сделанное после одного из посещений Вильгельма II:

– Хорошо ему советовать заносить при всяком новом назначении в потайной список имя возможного заместителя нового министра… Не то что заместителя, а и кандидата на вакансию ищешь и не находишь. Вероятно, в Германии число людей, способных занимать ответственные должности, больше нашего.

ПРИЕМ ДЕПУТАТОВ В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Желая поставить новое выборное учреждение на должную высоту и идя навстречу сближению царя с народными представителями, депутатов пригласили на торжественный прием в Зимний дворец, где государь сказал Думе свою первую и последнюю тронную речь.

Процессия тронулась из внутренних покоев и направилась к тронному залу. Впереди императора высшие государственные чины несли регалии: знамя и – на красных бархатных подушках – печать, скипетр, державу и корону, усыпанные бриллиантами. Их сопровождали дворцовые гренадеры в высоких медвежьих шапках, в полной парадной форме.

В тронном зале справа от выхода были размещены депутаты, а впереди них стояли сенаторы, с левой стороны – члены Государственного совета, высшие чины двора и министры.

Государь и обе императрицы с прочими членами царской семьи остановились посреди зала. Регалии были отнесены на возвышение по обеим сторонам трона, наполовину покрытого императорскою мантиею, и возложены на красные табуреты. Внесли аналой. Государь принял окропление от петербургского митрополита.

Начался молебен. Затем императрица и высочайшие особы прошли мимо государя к возвышению с левой стороны трона. Царь ждал один посреди зала, пока императрицы не заняли своих мест. Затем он мерными шагами прошел к трону и сел на него. Ему вручили тронную речь, которую он стоя прочел громким и отчетливым голосом. После этого царь спустился со ступенек трона, и выход последовал тем же порядком, но без предношения императорских регалий.

Депутаты по выслушании тронной речи отправились в Таврический дворец на первое заседание Думы, которое началось 2 часа спустя. Они были одеты самым разнообразным образом: одни – во фраки, другие – в серые пиджаки или в крестьянскую одежду; были и в отставных военных мундирах, было и немало священников в рясах, кавказцев в национальных костюмах. В зале заседаний находились граф Фредерикс рядом с Горемыкиным и все министры. Граф казался невозмутимым, но когда после чисто формального открытия мы с ним ехали домой, он не выдержал и сказал:

– Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех, сидящих на правительственной скамье. Какие скверные физиономии! Ноги моей больше не будет в Думе.

Нужно думать, что и Горемыкин чувствовал то же, что и граф. На трибуне, согбенный возрастом и, видимо, человек другой эпохи, он, хотя и глава правительства, не внушал авторитета, в особенности по сравнению с председателем Думы Муромцевым, который как фигурою, так и голосом импонировал всем.

Все виденное за этот день не давало надежды на правильную парламентарную работу. Правительство и депутаты показались мне врагами, которых заперли в зале заседаний, чтобы увидеть результат обоюдной борьбы.

Думаю также, что двор, с расшитыми золотом мундирами, в пышном тронном зале, вызвал в депутатах лишь чувство зависти и злобы и вовсе не поднял престижа императора. Сам же государь не мог себе представить, чтобы эти несколько сот фрондирующих людей отражали в действительности голос народа, до сих пор восторженно его встречавшего. При этих условиях царь не отказывался слушать представителей другого общественного течения, уверявших его, что Россия хочет самодержавия, но и стремившихся подвергнуть монарха влиянию именно своей группы.

Царь подписал акт, дающий народу политические права. Но тут же его стали уверять, что манифест был вырван из его рук насильно. Больше того, утверждали, что государь не имеет права отказываться от обязанностей единоличного управления, завещанного предками.

Сторонники последнего течения были особенно сильны и в окружении императрицы. Даже после отречения царя государыня не переставала настаивать, что он мог отречься от престола, но не имел права отказываться от самодержавной власти, будучи связан клятвенным обещанием при вступлении на царство передать власть такую же, какую он получил, то есть без конституционных преград.

Крайние течения восторжествовали. Первую Думу распустили. Вторая оказалась еще более радикально настроенной. О приеме ее во дворце вопрос уже не подымался.

ПЕРЕВОРОТ СВЕРХУ

После роспуска второй Думы правительство оказалось в тупике. Всем было ясно, что новые выборы не облегчат сотрудничества депутатов с министерством.

Стали вырисовываться две тенденции. Сторонники первой, и в их числе Дмитрий Федорович Трепов, желали довести законным путем конституционный опыт до конца. Они надеялись, что однородное министерство, опирающееся на благоразумный элемент новой Думы, получило бы достаточный авторитет для изменения избирательного закона конституционным порядком.

Противники Трепова стали внушать государю, что такой опыт при данном, еще далеко не успокоившемся недовольстве в стране опасен. Они видели тут прямую опасность для династии, и сам я сознавал это.

Трепов, однако, полагал, что еще опаснее было бы пошатнуть престиж верховной власти, игнорируя только что данную конституцию. Кроме того, он боялся крайних правых, черносотенных вожделений, стремившихся, чтобы власть шла у них на поводу. При такой конъюнктуре революция была бы неминуемою и, вероятно, успешною.

В этот период несогласованности взглядов, царивших вокруг государя, появилось на правительственном горизонте новое лицо – Столыпин, имевший смелость в это тяжелое для власти время взять в свои руки бразды правления. Он понимал симпатии царя к правым и пошел навстречу им, но лишь настолько, насколько они были ему нужны. Он искал среднего пути.

Государь принял предложенное Столыпиным противоконституционное действие, указом изменив закон о выборах и дав администрации возможность влиять на их результат. Новый премьер считал акт 3 июля государственной необходимостью для создания работоспособной Думы – не врага, а сотрудника правительства.

Я не мог тогда узнать, отдавал ли царь себе отчет, насколько эта мера могла подорвать его престиж. Мне казалось, что переворот сверху обязательно влечет переворот снизу. Фредерикс, во всяком случае, держал себя совершенно в стороне: дело не касалось его ведомства.

Новая Дума оправдала правительственные надежды, и при открытии ей было передано высочайшее приветствие. Эта, третья, как и следующая, четвертая, Дума была, действительно, послушным орудием в руках Столыпина, чего ему простить не мог граф Витте.

ДЕЛЕГАЦИИ

Я уже описывал в предыдущих очерках приемы при дворе многочисленных черносотенных делегаций. Они явились результатом недоверия, которое испытывал Его Величество к народным избранникам. Государь видел в депутатах Думы представителей не народа, а просто интеллигентов. Совсем другое – крестьянские делегации. Царь встречался с ними охотно и подолгу говорил, без утомления, радостно и приветливо.

Так было на полтавских торжествах. По желанию Его Величества по окончании официальной части программы он принял представителей волостей. Их выстроили на большой площади, и царь более 2 часов беседовал с ними. Он так увлекся этими разговорами, что не заметил, как прошло время. Я был поражен простотою и сердечностью, с которыми государь говорил с крестьянами. Видимо, и на крестьян разговоры батюшки-царя производили глубокое впечатление. Его Величество впоследствии часто вспоминал эти беседы со столь преданными ему славными хохлами.

Так было и в Чернигове на следующий день после покушения на Столыпина. Беседа происходила при свете факелов и продолжалась более 3 часов. Государь не пропускал ни одной волости, чтобы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами.

ТАЙНЫЕ ДОКЛАДЧИКИ

Часто сообщалось о лицах, которым государь давал тайные аудиенции. Должен сказать, что в действительности их было немного, если не считать тех, которых Николай II принимал хотя и неофициально, но по просьбе соответствующих министров.

Из тайных докладчиков мне известна лишь группа Безобразова, Вонлярлярского и Абазы, из которых двое были кавалергардами. Поэтому Фредерикс предполагал, что они первоначально попали к государю при посредстве императрицы Марии Федоровны. Их доклады касались дальневосточной концессии на реке Ялу, которая явилась одною из причин войны нашей с Японией.

Конечно, сановники, как например Победоносцев, генерал-адъютанты Рихтер и Ванновский, если желали видеть государя, писали ему, а затем царь немедленно их приглашал якобы от себя.

Упомяну еще об одной, почти что оккультной силе – о князе Владимире Мещерском, издателе «Гражданина».

Отношения князя с императорской семьей начались давно – с его дружбы с наследником престола цесаревичем Николаем Александровичем, старшим сыном Александра II, и герцогами Лейхтенбергскими. Затем, после восшествия на престол Александра III, Мещерский ему писал и удивительно ловко выудил у Его Величества два раза ответы. Я, уже в эмиграции, имел в руках подлинники этих ответов, которые князь оставил в наследство своему молодому другу Бурдюкову. Последнего нужда вынудила их продать. Увы, великие князья в то время уже не обладали суммами, которые Бурдюков с них запрашивал за эти интересные исторические документы.

Мещерский получал ежегодно субсидию из десятимиллионного фонда на издание своей газеты. Человек он был, безусловно, умный, имел большое влияние на общественность, и особенно на администрацию, знавшую, что и Александр III, и Николай II читают «Гражданин», и боявшуюся смелых, всегда крайне язвительных разоблачений князя.

За время своей службы при дворе я не помню ни одного случая, когда бы Мещерский не добился от государя испрашиваемой им для кого-нибудь милости. Он писал непосредственно Его Величеству, и у меня перебывало в руках немало писем, писанных убийственным почерком князя, с неизменною резолюциею императора: «Исполнить».

Мне известно, что он писал царю не раз и по вопросам политическим, не говоря об аудиенциях, которых князь удостаивался не реже двух-трех раз в год. Не знаю, какое впечатление эти письма и доклады произвели на государя, так как он никогда о Мещерском не говорил даже Фредериксу.

Наибольшую огласку получила «концессия на Ялу». Вскоре после боксерского восстания в Петербурге сформировалось общество для эксплуатации дальневосточных лесов и ископаемых богатств. Во главе его стали Абаза, Безобразов и другие.

Граф Фредерикс из гоф-фурьерского журнала усмотрел, что государь им несколько раз давал совершенно негласные аудиенции. Он тогда же обратил внимание Его Величества на нежелательность таких приемов без ведома ответственных лиц. На это царь возразил, что если вести торговое предприятие бюрократическим путем, то из него ничего не выйдет. Он лично очень интересуется этим весьма широко задуманным и умным делом.

Несколько времени спустя к Фредериксу явился Безобразов и рассказал о сути предприятия. Он рисовал картину развития его в общество, подобное Ост-индской компании. Государь, по словам Безобразова, лично очень интересуется этим делом и согласился стать акционером на сумму в 200 000 рублей. Он показал графу подписной лист с десятком титулованных и высокопоставленных имен, пока еще, правда, денег не внесших. Фредерикс ответил, что о разговоре доложит Его Величеству и спросит указаний, но предупредил собеседника, что не сочувствует тому, чтобы государь становился пайщиком частной компании.

На другой день при всеподданнейшем докладе министр энергично советовал императору отказаться от участия в деле. Он указал, что никогда русский самодержец не становился акционером и что это может вызвать нежелательные толки. Нужно предвидеть также, что 200 000 рублей будут лишь авансом, а потом придется вкладывать и миллионы. Пока все подписавшиеся не дали ни гроша, но после взноса государя и они внесут свои деньги. В случае неудачи предприятия Его Величество будет нести ответственность за их потери и вынужден будет поддерживать безобразовское дело…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю