Текст книги "При дворе последнего императора"

Автор книги: Александр Мосолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Я все же довел его до того, что он сказал, что пошлет телеграмму «папе», попросив выслать Трепову подписанный указ. Но Распутин не захотел при мне ее написать. Я понял, что он напишет обратное. Я притворился, что верю ему. Но он это хорошо понял, однако был доволен тем, что от меня отделался. У него был, без сомнения, дар читать чужие мысли, как, впрочем, и у всех до известной степени. У него это чутье было более развито.

На прощание он сказал мне:

– Вот что, останемся друзьями… И с твоим Треповым останусь другом, если не будет трогать моих друзей. Если же тронет, то уеду в Покровское, а «мама» его прогонит, а меня назад позовет… Ну, выпьем еще стакан и разойдемся, ты все же хороший.

Потерпевши это фиаско, я вернулся обратно к Трепову и рассказал все, как было. Он понял, что дело обстоит плохо.

Все, что он предвидел, отправляя меня к Распутину, сбылось. Государь указа не прислал. Протопопов остался министром внутренних дел, а Трепов сдал несколько месяцев спустя свою должность князю Н. Д. Голицыну. Окончательный провал России начался.

ГОСУДАРЫНЯ И ПРОТОПОПОВ

После моего назначения посланником в Бухарест царь вызвал меня в Могилев.

В Петербурге мне передали через даму из окружения Распутина, что императрица желала бы, чтобы я познакомился с Протопоповым до моей аудиенции у Ее Величества. Я это исполнил, под каким-то предлогом спросив по телефону, когда министр может меня принять. Протопопов ответил:

– Сейчас же…

…И продержал меня три часа, поясняя свою программу, но так сумбурно перескакивая с одного вопроса на другой, при этом вытаскивая разные дела и заставляя меня их читать, что я вынес впечатление, что пробыл с сумасшедшим.

На другой день во время аудиенции императрица мне сказала, что рада моему знакомству с Протопоповым и спросила, какое впечатление он на меня произвел. Я ответил по-русски:

– Это сумбурный человек. А затем уже по-немецки:

– Не нахожу немецкого слова, чтобы это выразить. И постарался пояснить Ее Величеству его смысл.

– Да, я знаю, у него не всегда последовательны мысли, но самые идеи хороши, и он нам так предан. Он не умеет, мне кажется, своих мыслей дисциплинировать и приводить в исполнение именно потому, что у него их слишком много. Ему нужен был бы помощник, менее нервный, чем он, который умел бы выбрать исполнимые мысли и с энергией их проводить.

– Я вчера его слушал весьма внимательно, но в течение трех часов разговора не заметил ни одной практически исполнимой мысли.

– Да, он очень нервен и часто увлекается. Помолчав, совершенно неожиданно государыня сказала:

– А вы не пошли бы к нему товарищем министра? Это не слишком ли малая для вас должность? Ведь можно было бы ее повысить, предоставив вам право личного доклада у государя.

Я улыбнулся и сказал:

– Ваше Величество! Я бы принял самую малую должность, если бы чувствовал, что могу принести пользу отечеству и исполнить ваше желание. Но, повторяю, с таким сумбурным человеком я служить не мог бы. К тому же в принципе невозможно, чтобы у государя было два докладчика по одному и тому же министерству. А без этого Протопопов через неделю меня бы выгнал.

– Кого же, вы думаете, можно дать ему в помощники?

– Ваше Величество, нужно выбрать такого, который дело знает.

– Да вы сколько лет ведете канцелярию министерства двора…

– Она ничего не имеет общего с министерством внутренних дел. Там нужно знать полицейское дело, о котором я понятия не имею.

Перед уходом я просил государыню простить меня, что, быть может, резко выразился относительно Протопопова.

– Напротив, я довольна, что вы откровенно высказали свое мнение о нем; нам так редко говорят правду. Я думаю, что ваше впечатление не совсем верно: преданного человека не надо осуждать, а надо ему помогать.

На этом моя аудиенция кончилась.

Относительно же Распутина скажу, что он меня удивил тем, что мне гадости не сделал и не пошатнул доверия императрицы ко мне. Я этого ожидал, судя по его поступку по отношению к Тамаре Родзянко, и этим он для меня стал еще непонятнее, чем раньше.

Милостивое отношение императрицы ко мне осталось и после убийства Распутина. Когда я вернулся в Петербург для доклада государю о матримониальных намерениях принца Кароля, я имел двухчасовую аудиенцию у Ее Величества, во время которой царица выказала мне большое доверие.

КНЯЗЬ АНДРОНИКОВ

Одним из главных агентов Распутина был князь Андроников, фигура примечательная.

Один из князей Андрониковых служил в Уланском Ее Величества полку и был весьма порядочный и любимый товарищами офицер. Другой, о котором я собираюсь говорить, нигде не служивший, пользовался репутацией опасного интригана. Ввиду этого я избегал случая с ним соприкасаться.

У одних моих знакомых мне пришлось, однако, сидеть за столом рядом с ним. Когда во время разговора я удивился осведомленности моего собеседника о делах по придворным пожалованиям, князь заявил мне, что он «адъютант Господа Бога» и в этом качестве все знает, что делается в Петербурге, что это – единственная его служба: другой он не хочет, но она заставляет его блюсти и поддерживать справедливость: это – цель его жизни.

Вскоре после этого разговора он меня посетил и просил поддержать пожалование двух имевшихся у меня в списке кандидатов. Я пояснил ему, что лично я ничего в этом отношении сделать не могу, но если буду иметь случай, то передам о его рекомендации министру двора.

На этом его визит не кончился. Тут же он мне сказал, что есть еще двое лиц, которые представлены своим начальством, но которые совершенно недостойны этой чести, и начал мне повторять какую-то городскую сплетню. На вопрос, может ли он мне представить документальные доказательства о том, что он передает, Андроников ответил, что таковых у него нет.

Тогда я встал и резко прекратил разговор.

После этого он мне прислал какую-то огромную рыбу с запиской, что получил несколько подобных с Волги и хотел поделиться со своими доброжелателями; я вернул ему рыбу без всякой записки. Оказалось, что одновременно со мною Андрониковым была послана такая же рыба Фредериксу и что повар подал ее к столу, ничего не сказав своему барину. Выяснилось же это недели две спустя. Министру это было очень неприятно, но реагировать было и поздно, и неудобно.

Несмотря на все это, князь опять появился ко мне, на этот раз с объемистой запиской общеполитического содержания, и просил меня сначала об аудиенции у министра двора, а затем, когда я это отклонил, – передать записку Фредериксу, что я исполнил. Оказалось, что он подобные меморандумы передал и другим министрам. Должен сознаться, что записка была умно составлена и довольно объективно, за исключением каких-то неясных намеков о деятельности одного из министров и хвалебного гимна по отношению к моему графу.

Я, конечно, всеми силами старался не допустить Андроникова до личного свидания с Фредериксом. Таких записок князь приносил мне четыре или пять, и, должен сознаться, министр их с интересом читал.

Прошел год или два. Двор находился за границей: Их Величества– в Вольфсгартене, а вся свита – во Франкфурте, куда приехал и Андроников опять досаждать мне, с просьбой представить его министру двора. Я же выдумывал предлоги, дабы этого не исполнять.

Самому мне приходилось князя принимать, так как он указал, что состоит корреспондентом какой-то газеты, и мне пришлось его видеть наравне с другими репортерами. Раз как-то он опять меня просил о представлении, на что я сказал, что это неисполнимо, так как министр едет в этот день провожать графиню, уезжающую в Петербург, до Кельна, где он посадит ее в Норд-экспресс, а затем один вернется во Франкфурт.

Граф, действительно, вернулся во Франкфурт с поездом, приходящим в 5 часов утра. Когда я позже пришел к нему, он рассказал мне следующее.

На вокзале по приезде он увидел перед своим вагоном господина, стоявшего с цилиндром на руках. Фредерикс подумал, что это кто-либо из железнодорожной инспекции, и подошел к нему со словами благодарности за удобный проезд, конечно, по-немецки. Господин же ответил по-русски:

– Я не железнодорожный служащий, а русский князь, который пришел сюда, чтобы, господин министр, выразить свое восхищение перед вами, только что исполнившим рыцарский поступок…

Граф в недоумении спросил:

– Какой?

Андроников ответил:

– Да проводив в Кельн вашу супругу, глубокоуважаемую графиню…

Затем он сопровождал министра до гостиницы, находившейся на площади перед вокзалом, и донес ему туда его дорожный несессер, наговорив приторно-сладких слов.

Фредерикс смеялся над способом Андроникова с ним познакомиться и выразил надежду, что на этом знакомство и кончится. Но тем не менее на следующий день князь явился к нему в гостиницу, и после визита этого граф мне уже хвалил ум и приятный разговор этого господина. А по возвращении в Петербург графиня получила цветы и конфеты от Андроникова, но лично его, кажется, не принимала. Свои записки он уже носил сам к графу, который их мне передавал. Но так как они не касались министерства двора, то остались без последствий.

Позже этот господин сумел втереться и к императрице Александре Федоровне и даже пытался мне передать повеление Ее Величества об изъятии из придворных цензурных правил какой-то газеты, которую он собирался издавать для увеличения популярности Их Величеств и августейших детей.

На это я ему ответил, что повелевает лишь государь, и повеления эти передаются через генерал-адъютантов. А так как князь лишь «адъютант Господа Бога», то от него никаких повелений не приму. На этом кончился наш разговор, и после этого я его больше не видал.

Конечно, я постарался через приближенных дам сообщить государыне о посещении князя Андроникова и узнать, правда ли, что он был послан Ее Величеством; но ответа на это не добился, почему полагаю, что он был у меня не без ведома императрицы.

Мне кажется, что сказанного достаточно, чтобы охарактеризовать Андроникова; невольно верилось невероятным слухам о том, что его квартира всегда была открыта Распутину: там было ему удобно получать от жен лиц, добившихся благодаря его посредничеству мест и повышений, плату натурою.

РАСПУТИН И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА

В заключение, слегка отрешаясь от роли свидетеля, дающего показания, я позволю себе отметить, что, по моему мнению, личность Распутина явилась одной из главных причин того недоверия, которое осталось неискоренимым по отношению к Думе, даже последнего состава.

В. Н. Коковцов прилагал все усилия к тому, чтобы наладить нормальные отношения между царем и Государственной Думой.

Назначив министром внутренних дел Макарова и обер-прокурором Синода князя Ширинского-Шихматова, В. Н. Коковцов надеялся достичь своей заветной цели. Он добросовестно работал в этом направлении и даже стал постепенно лично сходиться с оппозицией, подружившись с Поливановым – другом главы оппозиции А. И. Гучкова. Последний был личным врагом государя и как председатель думской комиссии по государственной обороне имел серьезное влияние на войска, с которыми он всеми средствами старался сблизиться.

Можно было предполагать, что благодаря Коковцову постепенно все предубеждение государя к Думе после первых ее двух революционных составов пройдет и совместная государственная работа станет возможной. На это весьма надеялся и Коковцов во время «медовых месяцев» своего премьерства. К сожалению, это не удалось.

Причиной тому был злой рок в лице того же Распутина, являвшегося Божьей карой России.

Пресса заговорила о близости этого проходимца ко двору и его влиянии на назначение высшего духовенства.

Да позволено мне будет небольшое отступление, дабы объяснить взгляд высочайших особ на прессу. Свободу слова они признавали и к этому относились миролюбиво. Но, во-первых, под «словом» не хотели признать «печатного слова», а когда наконец нехотя с этим мирились, то считали, что высказанную или напечатанную ложь надо иметь возможность тут же административным порядком карать, неверно сказанное – исправлять. Одно лишь обращение к суду казалось им непонятным, равно как им казалось невероятным, чтобы воля государя не могла запретить печатание нежелательных статей.

Так, например, я как начальник придворной цензуры запрещал все статьи, где имя Распутина сопоставлялось с именами высочайших особ, на что закон меня уполномочивал. Но те статьи, где имена высочайших особ не значились, на цензуру мне вовсе не представлялись, и против них я был бессилен реагировать.

Мне немалого труда стоило это вполне растолковать своему министру, да и ему нелегко было убедить государя. Императрица же осталась при убеждении, что компетентные власти не желают ни строго относиться к этим вопросам, ни исполнять волю Его Величества.

Совершенно непонятна была в то время для наших верхов необходимость считаться с прессою. Строгие меры не только не останавливали нежелательных публикаций, а, напротив, их вызывали. Деньги в виде субсидий, а в сущности – взяток, тоже опасны, вызывают разные шантажи, а если аппетиты разыгрываются, то в конце концов ведут к катастрофам.

Возвращаюсь к вопросу об отношении государя к третьей Думе. Все инсинуации прессы относительно Распутина просачивались в Думу, вносились запросы, в кулуарах высказывались совершенно невозможные сплетни, да и во время прений с трибуны допускались безусловно непристойные речи и возгласы.

Государь требовал у Макарова прекращения этих обидных для императрицы пересудов… Макаров ничего сделать не мог. Обращались к Коковцову, который неопровержимо доказал, что закон не дает правительству способа этому противодействовать.

Слова эти, разумеется, ни царя, ни царицу не удовлетворили. Но в это же время Владимир Николаевич в каждом докладе хвалился перед Его Величеством своими успехами в становившейся государю ненавистной Думе… Он скоро впал в немилость; рознь между государем и Думой увеличилась.

ЧАСТЬ II
ЧИТАЯ ТРУДЫ ВИТТЕ…

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Только теперь, в 1933 году, в Болгарии, куда я переселился в надежде спокойно дожить последние годы моей жизни, мне удалось внимательно прочитать «Воспоминания Витте»; до сих пор я заглядывал лишь в те страницы, где упоминались мое имя и имена близких мне людей.

Труд графа Сергея Юльевича Витте представляет, бесспорно, исключительно серьезный вклад для историков, желающих изучить эпоху дореволюционной России. Беспристрастный читатель обратит внимание на болезненную желчность в изложении автора, когда речь идет о деятелях эпохи, а в особенности о государе. Вследствие этого многие факты характеризуются далеко не объективно. Все неудачи государственного управления в изложении автора «Воспоминаний» являются как бы последствием характера государя и того, что все ответственные должности были якобы заняты либо идиотами, либо мошенниками, либо интриганами. Заключение это невольно навязывается читателю «Воспоминаний».

Проведя 17 лет до революции на посту, дававшем мне возможность весьма многое видеть и слышать из безусловно хорошо осведомленных источников, считаю долгом привести относительно некоторых цитируемых Витте фактов и суждений свои о них рассказы с иной, чем его, точки зрения, полагая, что сопоставление моих мемуаров с «Воспоминаниями» С. Ю. даст более справедливую оценку лиц и событий.

До настоящего времени я воздерживался писать какие бы то ни было мемуары, не имея под рукой достаточно для того документов, которые собирал за 17 лет моей службы в качестве начальника канцелярии министерства императорского двора. Все письма и бумаги, имеющие исторический интерес, я откладывал, имея в виду в будущем напечатать подлинные документы и письма лишь с краткими моими заметками, объясняющими возникновение каждой из этих переписок. Все накопленное мною было уложено в два ящика в первые дни ноября 1917 года. Ящики эти были спрятаны у друзей после моего бегства.

С каждым годом уменьшается вероятность их добыть. Прочитав «Воспоминания Витте», я пришел к заключению, что ввиду моего преклонного возраста мой долг, пока память мне не изменила, поделиться тем, что мне известно и чему я был свидетелем, и тем по мере сил способствовать составлению более ясной картины прошедшего.

МИНИСТЕРСТВО ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА

Я начал свою службу в лейб-гвардии конном полку в бытность барона (впоследствии графа) Фредерикса командиром этого полка.

Граф Фредерикс вступил в управление министерством императорского двора после коронационных торжеств, заменив графа Воронцова-Дашкова, назначенного наместником на Кавказе.

Положение министра императорского двора и уделов – он же командующий императорской главной квартирой – было особенное, отличавшееся от положения всех других министров. По закону дела министерства двора не входили в ведение Совета министров, и министр не был подведомствен председателю этого Совета. Подчинен он был исключительно и непосредственно государю, получая от него повеления и непосредственно ему же представляя всеподданейшие доклады.

Министру двора подчинены были 17 отдельных управлений, все придворные чины и должности, а также члены императорской фамилии, которые могли докладывать о своих делах государю только через него. Как командующему императорской главной квартирой ему подчинялись все лица свиты.

Должность начальника канцелярии императорского двора с марта 1900 года занимал я, а главной квартиры – граф Гейден, затем князь Орлов и, наконец, флигель-адъютант Нарышкин.

Мы сопровождали министра во всех путешествиях государя и пребываниях двора вне резиденций Их Величеств в Царском Селе.

Граф Фредерикс равно был любим государем и государыней. Оба ценили в нем врожденный такт, спокойствие и здравый смысл, исключительную правдивость и кристальную честность. Любим был граф Фредерикс как своими подчиненными, так и всеми придворными и военными кругами за доброжелательность и обворожительную любезность. Он не любил вмешиваться в дела государственного управления и не имел решающего влияния на поступки государя: Но в трудные минуты государственной и семейной жизни государь всегда делился с ним своими заботами и охотно выслушивал его мнение.

Часто он открывал глаза государю на весьма хитро сплетенные интриги, которые беспощадно клеймил. За всю мою службу при нем он ни одного дня не был в немилости государя, а незначительные вспышки недовольства императрицы быстро ею же сглаживались. Она искренне любила своего «старого джентльмена», как она его в семейном кругу называла.

К сожалению, с 1913 года начались у графа Фредерикса кровоизлияния в мозг, вследствие чего он временами совершенно терял память. Действие этих припадков иногда длилось несколько часов, но иногда и несколько дней. Конечно, Фредериксу следовало бы в то время оставить свой пост, о чем он несколько раз и просил государя, но царь, не желая огорчать старика, настаивал на том, чтобы он оставался при нем. Лица, видевшие Фредерикса во время этих припадков, составляли себе, разумеется, абсолютно ложное мнение об его умственных способностях, более подходящее к характеристике, данной Витте в его «Воспоминаниях». Причина того, что граф не настаивал на своей отставке, была еще и та, что государь не находил лица, могущего заменить Фредерикса, о чем они не раз беседовали между собою. Кандидата в свои заместители министр двора видел в лице князя Виктора Кочубея, и государь, видимо, склонялся его назначить, но Кочубей категорически отказался принять эту должность, считая, что по его характеру должность министра двора ему не подходит.

БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ И СТОЛКНОВЕНИЕ С ВИТТЕ

Что касается отношения графа Фредерикса к Витте, то он, признавая всю талантливость, в особенности в управлении финансами, Витте, не имел к нему того доверия, которое имел ко многим другим министрам. Причиною тому был один инцидент, мне близко известный, имевший место во время болезни государя тифом в Ливадии в 1902 году.

Когда еще не был окончательно установлен диагноз, граф Фредерикс просил одну из фрейлин доложить государыне, что просит его принять. Через несколько минут императрица спустилась к нему в сад. Государыня сказала Фредериксу, что никого к государю не пустит, и лишь после долгих уговоров сказала, что он сможет видеть царя на следующее утро.

Когда граф спросил государыню, может ли он телеграфировать императрице Марии Федоровне и великому князю Михаилу Александровичу о болезни государя, она ему ответила, что сама это сделает. Граф Фредерикс вернулся с этого доклада в полном недоумении, что ему предпринять. Он просил гоф-медика Гирша при вечернем посещении государя доложить царю о его, Фредерикса, настойчивой просьбе быть принятым на другое утро. На приеме на следующий день Фредерикс доложил императору, что ему необходимо ежедневно видеть царя хотя бы по нескольку минут.² Государь обещал уговорить императрицу, чтобы она на все время болезни разрешила Фредериксу приходить в опочивальню. На вопрос министра двора, как поступать со всеподданнейшими докладами, государь решил следующее: граф Фредерикс оповестит всех министров, чтобы они во время болезни царя посылали лишь доклады, требующие немедленного рассмотрения, а резолюции по этим докладам будут им сообщаться министром императорского двора. Затем государь добавил, что уполномочивает графа вскрывать всю переписку, приходящую на его имя, и чтобы начальник его канцелярии составлял всеподданнейшие записки с кратким содержанием поступивших докладов. На вопрос Фредерикса, не выпишет ли государь своего брата, великого князя Михаила Александровича, для замещения Его Величества на время болезни, государь ответил:

– Нет-нет. Миша мне только напутает в делах. Он такой легковерный…

Засим министр поднял вопрос о приезде императрицы Марии Федоровны. Тогда вмешалась в разговор государыня, и было решено, что Царь ей сам телеграфирует, а что министр двора ей будет ежедневно сообщать по телефону бюллетени врачей. Тогда же была решена выписка из Москвы профессора Попова.

В это время в Ялте находились министр иностранных дел граф Ламсдорф и министр финансов С. Ю. Витте, живший в доме министерства путей сообщений, на полдороге между Ялтой и Ливадией. Вскоре после заболевания государя стали приезжать и другие министры. Все они ежедневно собирались у Витте, куда иногда приезжал и граф Фредерикс.

Порядок докладов государю чрез министерство двора велся по точному указанию царя. Но по мере того как болезнь затягивалась, а государыня весьма часто запрещала графу говорить с государем о делах, разрешение многих спешных докладов замедлялось. Этот факт несколько раз обсуждался министрами, собиравшимися у Витте, и возбуждался вопрос о желательности учреждения регентства. Еще до этого граф говорил несколько раз с императрицею по этому поводу и представлял Ее Величеству выписки статей основных законов, имеющих касательство до болезни государя. Царица, однако, упорно настаивала на том, чтобы граф не говорил с императором об этом вопросе.

Во время одного из докладов министра двора государыня прервала его, решив, что он утомляет царя. Тогда император сказал графу, чтобы он докладов такого рода ему не преподносил, а прямо сообщал министрам о последовавшем высочайшем решении.

После этого указания государя министр двора приказал мне такие, без личного доклада разрешенные, дела особо отмечать в реестре, который велся мною о докладах министра двора за время болезни императора. Их имели в виду доложить царю по его выздоровлении. Я при этом случае позволил себе обратить внимание министра на то, что очень важно, чтобы никто из министров не подозревал об этих указаниях государя, с чем граф согласился. Однако он, очевидно; в одном из своих интимных разговоров с Витте ему об этом проговорился, так как несколько дней спустя Витте пригласил министра двора к себе вечером, а на другое утро граф Фредерикс дал мне бумагу, напечатанную на машинке, сказав, что обещал Витте ее подписать, никому пред тем не показывая, в особенности же мне. Прочитав ее, я доложил министру, что ему, безусловно, нельзя ее подписывать. В бумаге был изложен порядок докладов государю на время его болезни, касающихся посторонних министерств, но было добавлено, что если врачи признают невозможным утруждать царя докладами, то соответствующие министры могут их считать как бы получившими высочайшее одобрение; причем в витиеватом слоге этой бумаги было неясно, пользуется ли этим правом только министр двора или же и все прочие министры.

Граф Фредерикс рассердился на мое замечание, заявив, что, по словам С. Ю. Витте, именно подпись этой бумаги узаконит тот порядок всеподданнейших докладов, который он до сих пор практиковал.

Видимо, Витте основательно обработал доверчивого графа, так как, несмотря на все мои пояснения, он настаивал, что сдержит свое обещание и подпишет записку.

Царю как раз в этот день было особенно нехорошо. По возвращении от государя, с которым он о делах не говорил, граф мне заявил, что подпишет бумагу. На это я возразил, что ее контрассигновать не могу. Это окончательно рассердило Фредерикса, заявившего, что приказывает контрассигновать его подпись. Тогда я просил его отрешить меня от должности.

Как раз в этот момент приехал в Ливадию великий князь Михаил Николаевич.

Докладывая о его желании видеть министра, я посоветовал графу поговорить с великим князем как старейшим членом императорской фамилии о том, не превысит ли он своих полномочий, подписывая подобную бумагу. На это граф повторил мне, что обещал ее никому не показывать. Я возразил, что нет надобности сообщать великому князю, от кого получена бумага.

После свидания с великим князем граф уехал в Ялту, и до завтрака я оставался в неизвестности. Вернулся Фредерикс перед завтраком и тотчас же послал за мною. Когда я вошел в его кабинет, он меня обнял и сказал, что погорячился и что от души благодарит меня за настойчивость, которой он обязан тем, что я удержал его от опрометчивого поступка. При этом он добавил: «Я забыл, что уже не командир полка и что вы не корнет Мосолов».

Это было первое и последнее недоразумение между мною и графом за все время моей службы при дворе. Произошел этот случай благодаря безграничному доверию, которое в то время граф питал к Витте. Оказалось, как я потом узнал, что граф не удовлетворился резким суждением великого князя об этой бумаге, а поехал еще и к другим лицам в Ялте, и только то, что он там узнал, его убедило в возможности возникновения нежелательных для него последствий. Но и после этого граф продолжал симпатизировать деятельности Сергея Юльевича, но всегда был настороже при деловых с ним сношениях. В этот же вечер Матильда Ивановна Витте пригласила меня к себе и была более любезна, чем когда-либо. С. Ю. же никогда со мною об этом инциденте не говорил.

БОЛЕЗНЬ ГОСУДАРЯ

Говоря о болезни государя, ее могу не сказать несколько слов о государыне императрице Александре Федоровне. Ее Величество никогда до тех пор не вмешивалась не только в дела государственные, но и в обиход при дворе, ограничиваясь распоряжением над своими фрейлинами и женским персоналом при детях.

Со дня заболевания государя императрица явилась строгим цербером у постели больного, не допуская к нему не только посторонних, но и тех, которых желал видеть сам государь. Министра двора она согласилась ежедневно допускать в комнату императора, но часто заставляла его оставаться за ширмою, не показываясь и не разговаривая с государем. Когда Фредерикс испрашивал у императрицы прямо до двора касающиеся какие-либо распоряжения, она обыкновенно говорила, чтобы граф об этом не беспокоился, так как она уже распорядилась. И действительно, императрица отдавала приказания непосредственно ему подчиненным лицам, которые уже затем докладывали о полученных указаниях, причем добавляли, что государыня приказывала о своих распоряжениях не говорить. Все эти приказания передавались фрейлинами А. А. Олениной и С. Орбелиани, а также Е. Н. Оболенской. Скоро, однако, этих фрейлин оказалось недостаточно, и императрица вызвала из Рима бывшую свою фрейлину княжну Марию Викторовну Барятинскую, с которой государыня за три года перед этим поссорилась. Княжна Барятинская, весьма умная и толковая барышня, тогда лет около тридцати, заняла при государыне место ее начальника штаба и всем управляла с большой энергией. Она устранила ненормальность положения, переговаривая с министром и со мной о всех желаниях государыни до отдачи приказаний. При ней эти желания незаметно стали переходить от вопросов, касающихся только так называемых «полковников от котлет»,³ к вопросам, касающимся министров, чем граф Фредерикс ставился иногда в затруднительное положение. В императрице за время болезни государя особенно ярко сказались умственные способности и кругозор маленькой немецкой принцессы, хорошей матери, любящей порядок и экономию в хозяйстве своего дома, но не могущей по внутреннему своему содержанию стать настоящей императрицей, что особенно жаль, так как при твердости ее характера она могла бы помочь государю. Увы, горизонты мысли государыни были много уже, чем у государя, вследствие чего ее помощь ему скорее вредила. Странно, что две родные сестры, получившие одинаковое воспитание и образование, так разнились между собою. Великая княгиня Елисавета Федоровна после нескольких лет пребывания в России душою и понятиями стала совсем русскою, тогда как императрица, любя Россию, до конца своего царствования не могла понять русскую душу и не умела внушить к себе той любви, которую внушала ее сестра.⁴ О причинах этого буду говорить в другом месте.

Наконец наступило улучшение в состоянии здоровья государя. Пользующие его врачи ежедневно собирались у меня для составления бюллетеней и часто долго спорили о том, как выразить настоящее состояние больного. Находящиеся в Ялте министры настаивали на желательности объявления государя вне опасности. Лейб-медик Гирш согласился, но профессор Попов объяснил, что еще в течение недели он не находит возможным этого признать, так как период, при котором возможно прободение кишок, не прошел. Ввиду этого я заявил медикам, что после сообщенных раньше в бюллетене улучшений в здоровье государя задержка объявления о том, что он вне опасности, может быть приписана неправильному лечению. Поэтому предполагаю, что министр двора может вернуться к своему первоначальному намерению вызвать берлинскую знаменитость, которую еще в начале болезни советовала выписать императрица Мария Федоровна.

На следующий день профессор Попов присоединился к мнению своих коллег, и было объявлено, что государь уже вне опасности. Это по всей России произвело успокоительное впечатление. Пользующие государя врачи порекомендовали царю совершать прогулки на чистом воздухе, но профессор Попов при этом оговорил: «Лишь по горизонтальным дорогам». Так как в гористой местности Ливадии не было ни одной более или менее горизонтальной дорожки, то граф Фредерикс приказал мне распорядиться устройством таковой в спешном порядке от Ливадии по направлению к Ореанде.