Текст книги "Румбы фантастики"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Иван Ефремов,Василий Звягинцев,Александр Силецкий,Анатолий Шалин,Владимир Щербаков,Олег Чарушников,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Виталий Пищенко,Юрий Медведев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Пустая сцена, как больничная палата, откуда вынесли кровати, тумбочки, убрали с подоконников цветочные горшки, и лишь одна кровать осталась – в самом центре – под горящей лампой, так что видно все…

Пустынный зал, где лишь один актер, и сцена, полная народу…

Спектакль, игра…

И тут вошел Кристофер Марло.

Он огляделся, щурясь одним глазом от яркого света, и не спеша направился к кровати, на которой, как на смертном одре, возлежал Шекспир.

У изголовья он остановился.

– Ну, что, Уильям, ты доволен своей судьбой, делами, славой?

– Оставь меня. Не видишь разве – умираю.

– Вот как? А сам сочинил текст моей роли, вручил мне и велел зубрить… Чтоб не единой сбивки не случилось.

Шекспир закрыл глаза и горько усмехнулся:

– Наверное, я сделал глупость, введя тебя в спектакль.

– Вот уж не знаю, – покачал головой Марло. – Ты, видно, не мог поступить иначе. Если, конечно, решил быть честным до конца.

– Но дальше что?

– Конец сочинил ты сам, Уильям. Я ведь только исполнитель. А зрители…

– Они – тоже актеры.

– Так было угодно вашей милости, – с насмешкой поклонился Марло. – Безумцы, занятые в роли восторженного зрителя… Который станет неистово аплодировать, когда закончится ваша последняя трагедия, мистер Шекспир. Но это нечестно: вы их подкупили!

– Ничуть. Они безумны только оттого, что слишком чутки. Слишком чутки… Они будут аплодировать моему таланту. Да! Или ты в него не веришь?

– Это трудный вопрос, Уильям. Ты писал пьесу о себе и пытался сыграть в ней заглавную роль… Ты плохой актер. Сочинял ты несравненно, но себя сыграл – хуже некуда. А уж ты-то должен знать, какая участь ждет спектакль, если главный герой в нем, откуда ни взгляни – пустое место!.. Полный провал. Освищут и пьесу, и исполнителя…

Лицо Шекспира внезапно сморщилось, словно от сильнейшей боли.

– Ну, почему, почему это говоришь ты, а не я? Это же мои слова!

– Ты их заранее отдал мне. И был прав. Ибо часто, когда твои слова произносит кто-то другой, они выглядят убедительней. Особенно, если эти слова обращены к тебе самому. Тогда ты не сможешь обвинить себя в бесчестии.

– Пусть так, – устало пробормотал Шекспир. – Пусть так… Зачем ты здесь?

– О, Уильям! – засмеялся Марло. – Ты – как младенец. Лепечешь, сам не зная что. Я пришел за тобой! Я ведь знал, что ты – здесь, в двадцатом, жалкий беглец, и явился следом. По-моему, имя Кристофер Марло еще кое-что значит для тебя. Так кому, дружище, как не мне… Вставай же! Нам пора.

– Нет, не могу. Я болен. Сил почти что не осталось.

– Глупости! В этойпьесе ты встанешь и пойдешь за мной. Да мне ли объяснять?! Сам все прекрасно понимаешь. Сейчас ты – простой актер и не смеешь своевольничать в середине спектакля. Иначе пьеса оборвется, и зрители тебя освищут. Но ты ведь ждешь аплодисментов…

– Все мы ждем их, Кристофер. Только, по глупости своей, обычно раньше времени… И тогда считаем себя неудачниками, изгоями, не подозревая, что нужно было – лишь немного подождать.

– Вот-вот, Уильям. Но теперь – пора. Пусть там, на родине, тебе окажется несладко. Но это – твой дом, твое время. И мое – тоже. Только там мы сможем писать – задыхаясь, страдая, порою не веря, однако – из последних сил, и соперничать, как подобает благородным художникам.

– Ты все еще надеешься взять надо мною верх?

– А как же! Слово – наше оружие. Одна у него слабость – оно пригодно лишь в честном бою. Ты же творец, Уильям! И не мне объяснять, как добывать победу.

Шекспир с тяжелым вздохом медленно сел на кровати.

– В честном бою… На равных… Ах, Кристофер! Ты-то свое уже прожил… Я признался врачу, что твоя роль выйдет жалкой. Формально так оно и есть. Ты тянешь меня в болото, к новым несчастьям. Вернее, к старым, от которых я однажды убежал…

– Нет-нет, Уильям! Это вовсе не болото… Ты художник, черт возьми! Выходит, ты в ответе за свою эпоху. Это от тебязависит, как потом люди станут думать о ней. Ты пишешь для себя, для своего времени? О, нет! Ты творишь для тех, кто родится после. Чтобы в далеком двадцатом, читая твои пьесы, они могли установить связь времен. Удел художника – дать людям концы нитей Истории, которые можно связать в тугой узел. Дать в руки. Только тогда люди ощутят себя людьми… Удел художника – напоминать всем, что они человеки. Для них для всех ты остаешься Шекспиром, сыном и утвердителем своей эпохи. Ты не смеешь ее предать. Ибо не выполнишь тогда перед потомками свой долг. Да, долг!

– Это же мои слова, Кристофер!

– Разумеется, твои! Я лишь вызубрил их, как подобает прилежному актеру.

– Господи, я всех вас сочинил! И себя, и эту развязку… Все оживил… О, господи! Теперь я обязан сыграть до конца… Финал, к которому я шел все эти годы… Я был трусом, я искал пути полегче. Но ведь понимал!.. Ну, что ж, Кристофер, помоги мне встать.

Он спустил ноги с кровати, тяжело поднялся и с трудом проковылял к окну.

– Спешить не надо. Береги себя, – заметил Марло, поддерживая старика под локоть. – Ты еще нужен. Очень нужен… Всем нам. Понимаешь?

– Да-да, – рассеянно кивнул Шекспир и обернулся, будто бы высматривая, не забыл ли что. – Жене я написал, – чуть слышно прошептал он. – Она все поймет… Не то что я… Хотя… О, боже, дай силы мне и тем, к кому я был привязан! Ты видишь: я обмана не хотел. Но я был слеп и истины не замечал. Теперь пришла расплата. Пусть! Зато меня в бесчестии не обвинят. Шекспир уходит жить!

– Гляди, Уильям, какая ночь глухая… Нам это на руку – ни одного огня. Весь Стрэтфорд спит. Никто нас не заметит.

– Хоть в этом повезло… Ну, ладно. Помоги-ка мне, Кристофер, перелезть… Вот так. Пошли!

И они оба исчезли в черном проеме окна.

Только гулко-равнодушно стучали на ветру распахнутые настежь ставни…

Сцена опустела.

Зал молчал, еще не понимая, что произошло.

И тут приглушенный вопль прорезал тишину.

Нелепо размахивая руками, врач сорвался со стула, растолкав сидящих впереди, бросился к импровизированной сцене, взлетел на нее одним прыжком и, полный самых немыслимых предчувствий, подбежал к окну.

Никого.

Лишь на короткое мгновение в лицо пахнуло сыростью и прохладой, да мелькнули в туманной дали островерхие крыши старинных домов.

Будто наваждение… И все.

Сверкнула молния, ударил гром, и хлынул ливень, поглотив совсем и эту призрачную картину.

Еще долго врач стоял, не шевелясь, и бессмысленно глядел в окно, где бушевала непогода – грубый красочный рисунок на растянутом холсте, простая декорация…

Она пришла на следующий день. Поздоровавшись, протянула обещанный листок. Ни о чем не спрашивала, не суетилась – глядела безучастно и сосредоточенно пород собой и лишь терпеливо ожидала, когда врач кончит читать.

«Прости, любимая, но, кажется, пора все объяснить. Самое простое – окружить меня презрением, негодовать. Самое имя заклеймить проклятьем. Я, наверное, достоин этого… Однако же попробуй и понять! Я был кругом в долгах. Меня судили и обрекли на долговую яму – на бесконечные тринадцать лет тюрьмы… И я повел себя, как жалкий трус. Лгал всем и, главным образом, – себе. Я испугался, понял, что писать мне не придется, – а столько замыслов теснилось в голове!.. И я бежал… Лишь бы подальше, чтоб не достали, не нашли… Поверь, бежать несложно. Во сто крат трудней остаться, стараясь уберечь все человеческое в собственной душе. Ничтожество, я без борьбы надеялся создать достойное Шекспира! Теперь мне ясно все… Я потерял себя, а стало быть, и вашу веру. Я искуплю свою вину. Пора вернуться. К мукам, к горю, но это же – моясудьба! Шекспир не покидал своей эпохи! Он был честен. Так считают люди. Что ж, я не смог их обмануть. Не надо плакать, обижаться – видит бог, я был с тобою счастлив. Но – мне пора… Благослови на дальнюю дорогу… Прощай, хорошая. Твой Билли».

Врач сложил письмо и долго вертел его в руках, прежде чем заговорить.

– Ваш муж исчез, – сказал он наконец. – Вчера, в конце спектакля. Мы, конечно, объявили розыск… Но – все равно… Это похоже на чудо!

– Ну, что вы, доктор, – женщина горько усмехнулась. – Ничего сверхъестественного нет. Просто надо было вовремя – поверить. В него поверить…

«…лишь бы отправиться в путь…»

Игорь Федоров

Лабиринт

«Дорогу осилит идущий».

Истина

1. а, б.

Сегодня уже третий день, как мы блуждаем по этому проклятому лабиринту. Прошли за день километров пять. Могли и больше, если бы не ноги Бориса. Он их страшно натер и все жаловался, что не может идти. Я советовал снять обувь. Сегодня он, наконец, согласился. Сначала было легче. Потом он стал натыкаться на какие-то выступы, острые углы… Босыми ногами… И где он эти выступы находил?

Сейчас сидим, отдыхаем, а он все охает, ахает, причитает, закатывает глаза.

Оставить бы его здесь, найти выход и вернуться с вертолетом. Так ведь нельзя. Во-первых, пропадет, сверзится куда-нибудь, ногу сломает. Во-вторых, с голоду помрет. Неприспособленный…

Борис отвлекается от своих ног и со странной какой-то интонацией произносит:

– Юра, давай договоримся, если кто-то… ну… в общем, умрет, то тащить и хоронить не будем. Потом вернемся и заберем…

– Давай, – говорю, а сам думаю: «Это что еще за новости». – Чего это ты вдруг?

– Предчувствия какие-то нехорошие…

– Ты мне эти предчувствия брось! Нашелся прорицатель. Отдыхай лучше… Пойдем скоро.

Нам во что бы то ни стало надо скорее выбраться из этого проклятого дурацкого лабиринта. Слишком многое от этого зависит. И Борис прекрасно это понимает. Но вот не может…

Самым перспективным мне кажется направление вдоль вот этой малозаметной светлой полосочки на полу. По ней и пойдем. Ничего не поделаешь.

– Вставай, Борис, пойдем.

1. б, а.

Ох, и надоел он мне за эти три дня, этот Юра! «Идем быстрее, идем быстрее». Автомат, а не человек. Совершенно никакого сочувствия к людям. Может, я не могу так? И ладно, шел бы по-человечески. Я ему сразу сказал: для того, чтобы выйти из лабиринта, надо вести рукой по одной стене, не отпуская. Ему не понравилось. Не тот, видите ли, метод. Он, видите ли, найдет дорогу, по нюху…

Ну и ищет теперь. Ботинки с меня стащил. Походишь босиком по этой почве! Вечно ему все не так.

По я всегда знал, что трезвый ум и спокойная наблюдательность принесут свои плоды. Я давно ждал от этого лабиринта каких-то подвохов, не такой он какой-то. А сегодня во время привала (ему дай волю, так он и привалов делать не будет), наконец, заметил. Если лежа закатить глаза и задержать дыхание, как я это умею, то появляется чувство, ощущение такое, что вот он, выход, рядом, протяни только руку. А задышишь снова – исчезает. Но я-то знаю… Надо только остаться одному… И притвориться получше мертвым. Выход сам собой рядом появится. Мертвых лабиринт не терпит. Уж что-что, а притворяться я умею. Часто приходилось, и всегда неплохо получалось. Хм! Афоризм! Для того, чтобы выжить, надо уметь стать мертвым.

Ладно. Завтра попробуем. Только надо от Юры отвязаться. А то он меня замучает. Только как отвязаться? Ага! Тем же методом. Только бы волочь не вздумал, он может.

– Юра, давай договоримся, если кто-то умрет, то тащить и хоронить не будем. Потом вернемся, заберем.

– Давай.

Легко что-то согласился. Ну, ладно, полдела сделано. Теперь вся надежда на завтра…

Ох, опять идти. Ну, пошли, посмотрим, что ты потом заноешь.

– Да иду уже, иду.

2. а, б.

Будь трижды проклят этот лабиринт! Особенно сегодняшним проклятым днем! Сплошная пытка. Сначала Борис кое-как еще шел. Потом начал цепляться за стены. Потом оперся на меня. Вдвоем, стало идти легче, но мешало снаряжение. Сначала я отстегнул от пояса бластер – в кого тут стрелять? Бросил прямо на проходе. Потом дошла очередь до наших поясов и курток. В последнюю очередь я расстался с рацией. Аккуратно положил ее под стеночкой. Все-таки была последней надеждой.

Разгрузились полностью. Но легче не стало. Пару раз Борис падал. Поднимал его, и плелись дальше. Он все бормотал в том смысле, чтобы бросить его, что выхода все равно нет, что ему все равно, где умирать.

Как же нет выхода?

Под ногами светлая полоска. Я уверен, что она к выходу и ведет. Неужели он ее не замечает?

И вот наступило это ужасное. На одном из поворотов Борис резко дернулся, ударился виском об угол. Видимо, ему много и не надо было. Упал. Глаза закатились, не шевелится. Сипеть начал. Я, наверное, очень испугался, потому что следующие моменты как-то не помню.

Теперь вот сижу, осмысливаю. Один я, конечно, выйду быстрее. Но не стало Бориса. Как теперь?

Странно – сколько идем, а лабиринт рассмотрел только сейчас. Шершавые влажные стены. Уходят бесконечно вверх. Сквознячок небольшой. И какая-то надежда светится в дальнем коридоре. Даже не надежда, а намек. Но от этого и стены светлее, и дышится легче. Именно благодаря этому намеку я иду, и живу до сих пор. Что будет со мной, если этого не станет? Умру так же нелепо? Буду метаться в поисках выхода, разбивая в темноте лицо? Нет. Разгляжу, найду в дымной мгле беспросветности слабый отблеск, намек на намек, пусть даже воображаемый, и пойду, побегу к нему! Раздую его своим стремлением, и вот тогда это будет настоящая надежда. А с надеждой можно жить!

Впрочем, пока огонек горит. И белая полоса на полу ведет к нему. Что ж, пошли.

2. б, а.

Все-таки я его доконал. Мне и в самом деле нелегко идти было, так что доигрывать приходилось немного. Сначала он бросил весь этот бесполезный хлам, который тащил, а потом я искусно имитировал смерть. Знал, что он сразу не поверит, готовился долго притвориться, и оказался прав, и, конечно, выдержал.

Теперь посмотрим, кто первый отсюда выберется. Я тебя, голубок, еще на выходе подожду. Сидит, очухивается. Еще бы. Только сколько можно сидеть. Я уже устал так лежать. Хоть бы не мешал. Вот она, синева выхода. Совсем рядом. Она все приближается, когда я забываюсь, и, вздрогнув, удаляется, когда он шевелится.

В какой все-таки мрачный лабиринт мы попали. Голые стены так и нависают из своей высоты. Мрачно давит ощущение безысходности. Ни проблеска, ни лучика. Но я-то знаю, что надо делать в таких случаях. Надо успокоиться, отрешиться, отойти от мира. Залечь на дно. Тогда безысходность уходит, растворяется в тебе, переполняет все и льется через край. А когда исчезает безысходность, появляется выход. Голубое окно выхода. Надо только дождаться его, отлежаться. И он обязательно появится.

Лишь бы не мешали. Сколько же все-таки можно сидеть? Ага, все. Уходит. Ну, слава богу. Теперь отдохнем и приступим.

3. а.

Я же чувствовал, что выход должен быть где-то рядом. На поворотах я уже почти различаю его. В лицо тянет уже не сквознячок, а свежий ветер. И откуда только взялись силы! Мне, кажется, уже не нужны ни отдых, ни пища. Иду и иду вперед. Постепенно перехожу на бег. И вот я уже бегу, несусь вперед. По сторонам мелькают какие-то лица, маски. Слышатся неясные звуки, отголоски звуков. Потом, потом! Не до этого сейчас. Главное – добраться до выхода, до цели. После можно вернуться, осмотреться. Все потом!

Я уже несусь гигантскими скачками. Что со мной? Будто выросли крылья. Пробую взмахнуть. Так и есть! Крылья! Огромные, белые. Я теперь могу летать. Взлетаю. Выше, выше. Вот теперь замечательно. Только вперед! Крылья – это именно то, чего мне не хватало всю жизнь! Лететь! Быстрее…

3. б.

Нет, почему-то не выходит. То ли потому, что устал очень, то ли потому, что место не то выбрал – прямо возле угла. Да, скорее всего, место неудачное. Надо перебраться на ровный отрезок и там попытаться снова. Что такое? Я уже не могу подняться на ноги – покалывает, будто отсидел. Ничего, поползем на четвереньках, тут недалеко. Тяжело-то как. Сколько же сил потерял! Ползу-ползу, пот застилает глаза, а доползти никак не могу. Вот уже и колени болят. Ничего, поползем на животе. А ухабов, бугров-то сколько. Не могли выровнять. Уф, слава богу, кажется, дополз. Теперь надо сосредоточиться и отрешиться. Главное – помнить: мертвых лабиринт не терпит. Надо только подостовернее, понатуральнее притвориться мертвым – и он выкинет тебя. Поестественнее притвориться…

Закатываем глаза. Ни о чем не думаем. Останавливаем дыхание. Руки и ноги холодеют. Хорошо бы и сердце остановить. Погружаемся глубже, глубже. Вот же ты, выход, рядом.

4.

Вылетев из лабиринта, Юра поначалу даже не заметил перехода. Но когда, поднимаясь вверх, увидел багровый закат солнца, то понял все, закричал от радости. Расправив свои могучие крылья, новые свои крылья, он стал величественно кружить в небе.

А позади нависала мрачная громада лабиринта. Пролетая над ним, Юра заметил, что выходов из него много. Подумалось: «И лишь один правильный». У одного из выходов что-то блеснуло, Юра подлетел поближе и обмер, чуть не упав.

Борис. Тело Бориса было мертво более, чем когда-либо. Он слишком естественно притворился мертвым. Он уже и был им. Лабиринт не терпел таких.

Долго сидел возле него Юра. Напряженно размышлял: «Цель оправдывает средства? Это неверно; известно давно… А вот оправдывает ли средство цель? Не знаю. Видимо, не всегда».

Потом он взлетел. Отнес тело Бориса на обрывистое плато в скалах. Прилетел обратно и, сдирая пальцы в кровь, ломая крылья и надрываясь, завалил камнями тот выход, у которого нашел Бориса. Полежал, перевел дух и завалил огромными глыбами свой.

Краешек заходящего Солнца освещал выходы из лабиринта.

И лишь один правильный.

Прелесть необычайного

ВЛАДИМИР ЩЕРБАКОВ (Москва)

Владимир Щербаков
Века Трояновы

ЛЕТОПИСНАЯ СВЯЗЬ ВРЕМЕН

После того, как ледовый панцирь, покрывавший огромные пространства Европы, отступил на север и растаял примерно десять тысячелетий тому назад, началось движение групп охотников, а затем и земледельцев. Все последующие тысячелетние перемещения многочисленных племен и народностей, следуя друг за другом или одновременно, обусловливая друг друга, общим началом своим обязаны изменению до неузнаваемости климата Европы.

Общее усредненное движение этих племен должно было быть направлено на север – на освободившиеся некогда ото льда и излишней влаги территории. Но запад – из-за проявившегося тогда же влияния Гольфстрима – мог обгонять восток по темпам улучшения климата и условий, и общая тенденция переселения пересекалась и перечеркивалась, конечно, не раз и не два обратными попятными движениями.

Первопричина, вызвавшая это движение, исчезла, климат перестал улучшаться, и тогда в действие пришли иные механизмы.

Но общее направление переселения еще долго сказывалось – не так-то просто протекал противоречивый процесс заселения новых территорий. Демографический пресс вытеснял на север многие племена, и они оказывались в новых условиях, часто худших по сравнению с прежними. Проявлялось это через межплеменные и – позднее – межгосударственные отношения.

Рассказывая о мифическом потопе, о сыновьях Ноя, о разделе земли между ними, русский летописец сообщает, что славяне пришли на Дунай и после этого расселились «по земле»:

«Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели». (Перевод Д. С. Лихачева.)

Упоминает летопись и об Иллирии, где славян якобы учил апостол Павел (Иллирия – область близ Фракии).

К Дунайской южной прародине возводят историю русов московские историки эпохи Ивана Грозного (в связи с отношениями с Византией). В созданной ими «Степенной книге» говорится о войне, которую вел против русов римский император Феодосий Великий (379–195 гг. н. э.).

Какие источники древности попали в руки историков? Можно лишь гадать об этом. Вот это место «Степенной книги»:

«Еще же древле и царь Феодосий Великий имяше брань с русскими вои; его же укрепи молитвою великий старец египтянин именем Иван Пустынник».

Вполне возможно, что источник этот – византийский. Тон сообщения явно сочувственный по отношению к императору Феодосию, признанному другу готов. Готы же совершили нашествие в то давнее время на территорию будущей Киевской Руси и Подунавья. Вполне понятно, готский вопрос не может после этого не заинтересовать слависта. В «Степенной книге» указано самое раннее время действия русов, когда-либо зафиксированное письменными источниками. Именно здесь они прямо названы своим именем.

Воевать с Византией они могли где-то на Дунае.

Мы должны быть благодарны авторам записей, составленных при Иване Грозном, за неоценимое свидетельство. Они дают ключ к пониманию событий времен готского нашествия, о котором речь ниже. Но не только. Следуя ему, нужно попытаться понять, какие же причины побудили русов воевать с Византией в столь отдаленное время. Ведь Киевская Русь возникла позднее, и ее первоначальная территория была небольшой – полоса земли в Поднепровье. Продолжая историю этой Руси в прошлое, с IX века и вплоть до IV века н. э., трудно не только понять причины войны с Византией, но и поверить, что предшественница Киевской Руси могла воевать со столь могущественным государством. Значит, история начинается не с Киева?

Это первый вопрос, на который предстоит дать ответ. Отметим сразу, что если это так, то у киевских князей были серьезные основания сократить историю и, таким образом, отдать первенство Киеву. Что такие мотивы могли быть – в этом сомнения нет, хорошо известна, к примеру, борьба за первенство между Киевом и Новгородом, отразившаяся в древнейших наших летописях, как в зеркале.

Не было ли у Киева и Новгорода предыстории? Не связана ли эта предыстория именно с Византией, врагом русов того давнего времени? И не могла ли именно Византия претендовать на древности русов – ведь тогда традиция замалчивания этих древностей византийскими выучениками диктовалась бы политической необходимостью? Во всяком случае, Византия – крестная мать Руси. С этого почти буквально начинается писаная история… Однако ситуация менялась, и могло возникнуть желание частично вернуть утраченную дохристианскую историю. Не проникли ли в летопись сведения, продиктованные этим желанием?

Собственно, ответ на этот второй вопрос может быть коротким. Да, проникли. Но только в той степени, в какой они согласовались с христианской же доктриной, утвердившейся на Руси. Иного быть, конечно, не смогло. Не могло быть никаких воспоминаний о языческих именах князей, обрядах, традициях и т. д. Если такие сведения и есть в «Повести временных лет», то приводятся они с одной целью – показать примеры дохристианского варварства.

И все же мы должны быть признательны этой письменной традиции, запечатлевшей историю Киева и Новгорода и, вместе с тем, оставившей место для драгоценных, поистине золотых строк о Дунайском периоде истории славян, об Иллирии, о приходе славян на Дунай из других земель, на которых они обосновались после мифического потопа.

Указания летописцев и историков-авторов «Степенной книги» не могли не привлекать внимания. Затруднительно даже перечислить здесь те работы, в которых дается оценка этим указаниям. Но толкуются они порой так свободно, что летописцу приписывается желание отметить таким образом движение славян на Дунай с севера, то есть в прямо противоположном направлении. В этом же ключе разбирается вопрос о двойных именах некоторых племен, например, друговитов на Дунае и дряговичей на Припяти.

Историков порой не смущает явно дунайское происхождение многих находок на берегах Днепра. Это прежде всего многочисленные фибулы – застежки для плащей (этот вид одежды для восточных славян не был свойствен). Особенно это касается так называемых пальчатых фибул (отдаленно напоминающих своей формой раскрытую ладонь). Затем можно было бы обратить внимание на поясные наборы того же происхождения, украшения, серебряные вещи. Объяснить появление всего этого только торговыми связями не представляется возможным. И и то же время находок пока недостаточно, чтобы окончательно утвердиться в их дунайских истоках, и, соответственно, в дунайской прародине славян.

В этом положении было бы неплохо получить другие данные, которые помогли бы решить вопрос. И они могут быть получены, если обратиться к югу от Дуная. Ведь в летописи сказано, что и Дунай не был родиной славянских племен, что и на Дунай они пришли спустя много времени после того, как выделились из окружающего этноса.

Но где же в таком случае нужно искать прародину славян?

Да и поможет ли такой подход справиться хотя бы с дунайской дилеммой? Казалось бы, одна неясность при этом дополняется другой – и выигрыша от этого нет и не предвидится. Но это не так. Из последующего читатель (и, надеюсь, историк) увидит, как помогает такой подход наладить связь времен. Эта связь была разорвана не намеренно, а из благих побуждений дать славянам «вечную» или почти вечную родину в лесах и болотах Припяти, верхнего и среднего Поднепровья, предгорий (обязательно северных и восточных!) Карпат.

Но попробуем все же поверить «Повести временных лет», довериться не только Нестору-летописцу, но и, возможно, его соавторам, писавшим, надо полагать, с чувством ответственности и исполненного долга.

ДОРОГА ЮГ – СЕВЕР

Во II–IV веках н. э. в Подпепровье произошли удивительные перемены. Сложилась, по существу, новая система хозяйства, резко возросла плотность населения. Археологи находят свидетельства этих перемен на территории всей так называемой Черняховской культуры (названной по имени села Черняхов, где найден первый памятник).

Область Черняховской культуры на севере доходит до Припяти, на востоке – до Северного Донца, на юге – до Дуная, на западе – до хребтов Южных Карпат в центральной части современной Румынии. Памятники этой культуры находят в непосредственной близости от античных городов Северного Причерноморья. Эта огромная территория во II веке н. э. оказалась вдруг вовлеченной в стремительный процесс развития. Все менялось буквально на глазах. Этот скачок по своей значимости и достижениям равен предыдущему тысячелетию, если не более того. За сто лет появились ямы-зернохранилища, ротационные жернова и мукомольни, гончарные мастерские и горны. Заметно совершеннее стала выплавка металлов.

В двадцатых годах эту культуру назвали культурой римских влияний. Ведь зарождение ее совпадает по времени с захватом римлянами обширных областей к северу от Дуная, где была образована провинция Дакия. Некоторые историки делают упор на римское влияние на основе многочисленных находок: римских монет, стеклянных кубков, даже золотых медальонов римского императора Траяна (53–117 г. н. э.), завоевавшего Дакию (однако медальоны найдены на славянской территории, на Волыни).

И такое влияние отрицать трудно. Римские завоевания не прошли бесследно. Но трудно заподозрить римскую администрацию в стремлении оказать позитивное влияние. Торговля же была затруднена тем, что провинцию Дакию от славянских территорий отделяли Карпаты.

Карпаты были неудобной зоной торговли, и торговые пути даже при наличии развитого товарного хозяйства у славян должны были бы проходить по горным перевалам, мрачным долинам, по крутым откосам и берегам быстрых шумных рек, ввиду древневулканических образований и ландшафтов, по тропам, которые сильно увлажняются летом и покрыты льдом и снегом большую часть года. Вряд ли развитая торговля могла осуществляться через Карпатский узел. Но почему же тогда на Волыни находят медальоны римских императоров, золотые монеты римской чеканки, клады с вещами римского происхождения?

Влияние Рима налицо. Но каков конкретно механизм этого влияния?

Ответить на этот вопрос можно, сопоставив последовательность главнейших событий на Волыни. Первое событие: появление здесь дорогой серебряной и стеклянной утвари и огромного количества римских монет. Второе событие: начало интенсивного развития региона, то есть, по существу, формирование Черняховской культуры. Первое событие отмечено уже в первом веке. Второе событие относится в своей развитой форме к веку второму. Появление римских монет предшествует формированию товарного сельского хозяйства во всем интересующем нас регионе Черняховской культуры. То, что могли дать местные поселенцы на рубеже эр, не может оправдать и объяснить россыпей монет римской чеканки, которые здесь обнаружены вплоть до Днепра и далее. Значит, торговли почти не было. Монеты же находят объяснение как факт массового переселения на эти земли фракийцев с территорий, подвластных Риму, то есть из ближайших провинций: Дакии, Фракии, Мезии.

Таким образом, сначала – переселение, затем – развитое хозяйство (событие второе, несколько запаздывающее по времени). Это доказывает, по-видимому, факт переселения и, одновременно, раскрывает механизм влияния римских провинций на регион Черняховской культуры. В составе более поздних кладов монет обнаружена более ранняя чеканка. Это означает передачу римских динариев по наследству. Императорские медальоны – достояние местной знати. Это не военные трофеи.

Это еще одно свидетельство переселения.

Кому как не легионерам первых веков знать о набегах и нашествиях, волны которых захватывали огромные пространства? Кому как не им живо представлять себе запустение придунайских степей? Но кто они, эти легионеры, защищавшие северные и восточные пределы Рима на Дунайской границе?

Это те же фракийцы. И прежде всего одрисы, самые многочисленные из них и самой своей историей как бы подготовленные к службе в имперских когортах. Они-то, конечно, хорошо знали положение на своей родине, которое сложилось в результате хозяйничания римской администрации. А грозные волны нашествий докатились вскоре и до Фракии. Двойной пресс вытеснял население на север – в лесостепи Поднепровья. Степь оставалась относительно слабо заселенной – здесь больше опасностей.

Легионеры-фракийцы знали географию приграничных районов. Возвращаясь в свои полуразоренные деревни и селения, они и должны были возглавить группы переселенцев или, по крайней мере, принимать в этом активное участие.

Степь была особой зоной, где сменяли друг друга орды кочевников и полукочевников в период великого переселения народов. Она реже заселялась земледельцами. Она была как бы своеобразным зеркалом, проектировавшим южные районы сразу в зону лесостепи. Альтернатива: благодатные долины Фракии или север. Ответ давала обстановка, жизнь. Судя по находкам в Черняховских кладах, бывшие легионеры-одрисы знали эту обстановку. Так была заселена вся Волынь (Голунь), затем Поднепровье. Эти легионеры, занимавшие и командные должности (фракийцам, особенно одрисам, их доверяли), и принесли с собой императорские реликвии, или же они достались по наследству их потомкам. Но есть ли письменные доказательства факта переселения? Да, есть. Обратимся к документам.

Вот отрывок из прошения [3]3
  Из надписи IGRR, I, 674.


[Закрыть]жителей фракийского селения Скаптопары римскому императору Гордиану III: