Текст книги "Друзья, любовники, шоколад"
Автор книги: Александер Макколл Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Глава девятая
Она приглашала Иана к себе, но, позвонив, он предложил вместе позавтракать в Шотландском клубе искусств на Рутланд-сквер. «Я беру там филе макрели. Филе макрели с салатом. Вы, разумеется, закажете что-нибудь более существенное».
Изабелле доводилось бывать в Клубе искусств. Среди членов были ее друзья, знала она и председателя – франтоватого антиквара с изящно подкрученными усиками. Иногда появлялась мысль оформить членство, но руки как-то не доходили, и она по-прежнему лишь изредка завтракала здесь с кем-нибудь да еще ежегодно участвовала в Бернсовском обеде.[3]3
Бернсовский обед – торжественное празднование дня рождения великого шотландского поэта Роберта Бернса (1759–1796), которое устраивают ежегодно 25 января в Шотландии, Англии и других странах, где живут выходцы из Шотландии. – Ред.
[Закрыть]
Обед, приуроченный ко дню рождения Бернса, бывал и более, и менее удачным. Если главный оратор правильно задавал тон, традиционное обращение к памяти Вечно Живого оказывалось интересным и трогательным. Но обычно все скатывалось к слезливым разглагольствованиям о поэте-пахаре и деревенских пирушках в Эйршире, коими, думала Изабелла, вряд ли стоит так уж гордиться шотландцам. Нет ничего возвышенного в неумеренном потреблении виски. А каждый шотландский поэт или пил слишком много, или воспевал пьянство, или, напившись, городил всякую чушь. И сколько мы из-за этого потеряли! Море ненаписанных стихов, пропащие десятилетия в литературе, жизни без песен, мечты без надежд.
А ведь то же относится и к шотландским композиторам, во всяком случае к некоторым. Шестой граф Келли, например, оставил нам чудесные скрипичные пьесы, но часто бывал в стельку пьян и, говорят, так смеялся над собственными остротами, что становился багровым. Последнее, конечно же, прелестная деталь: многое можно простить человеку, который так смеется. Можно даже почувствовать к нему нежность.
Разумеется, все это нельзя было поставить в вину Клубу искусств, возле дверей которого она сейчас стояла. У членов клуба имелись свои ключи, но гостям следовало дожидаться, пока секретарь не услышит звонок. Еще раз нажав на кнопку, Изабелла оглянулась. За спиной у нее лежала Рутланд-сквер, одна из красивейших площадей георгианского Эдинбурга, скрывающаяся к западу от Принсез-стрит за спиной гигантского здания из красного песчаника – отеля «Каледониан». Сад в центре площади был совсем маленьким, но в нем росло несколько великолепных старых деревьев, оживлявших каменные дома вокруг. Весной трава пестрела лиловыми и желтыми крокусами, а летом, если в обед выглядывало солнышко, – бледными секретаршами и клерками из соседних офисов. Скинув пиджаки и жакеты, они располагались на газоне, напоминая ей, как в свое время она и ее подружки из Школы Джорджа Уотсона на Джордж-сквер растягивались на травке и смотрели на проходящих юношей, студентов университета, мечтали о настоящей жизни, что вот-вот начнется.
Каждый уголок Эдинбурга был связан для Изабеллы с какими-нибудь воспоминаниями. Когда долго живешь в одном городе, всегда вспоминаешь, где что было раньше. В это заведение она когда-то давно заходила выпить чашечку кофе, там получила первую работу. Здесь назначила как-то свидание, тут огорчилась, а вот тут была счастлива.
Ожидая, когда ей откроют, Изабелла оглядела площадь и посмотрела на дом напротив, где в свои холостяцкие дни жил ее старый друг Дункан. Отворив скромную, выкрашенную в черный цвет дверь, вы оказывались перед обычной в таких домах лестницей: каменной, винтовой, со стертыми за долгие годы ступенями. Лестница была высотой в четыре этажа и вела в четыре квартиры, в одной из которых жил Дункан.
Как здорово было сюда приходить! У Дункана все начиналось тогда, когда в других местах заканчивалось. Разговоры велись часами, и одна из ночных посиделок завершилась появлением пожарной команды.
Вылетевшая из камина искра упала на деревянные доски пола, повалил дым. Но никто не был в этом виноват, как подтвердил уже позже брандмейстер, выпивая на кухне стаканчик виски, а потом и еще один, и еще. В итоге вся компания грянула хором: «Мой братец Билл – пожарный славный, он много раз тушил пожары». А потом, когда команда из шести человек двинулась к лестнице, кто-то из них крикнул, что этот пожар на Рутланд-сквер был «высший класс». А другой, предложивший Изабелле руку и сердце, а после с огорчением вспомнивший, что женат, спускался в своем сверкающем шлеме вниз по ступенькам и все махал на прощание.
Дверь открылась. Войдя в клуб, Изабелла поднялась на второй этаж в курительную – комнату в форме буквы «Г», служившую местом всеобщего сбора. Это было высокое светлое помещение с двумя окнами от пола до потолка, выходящими прямо на площадь и сквер с деревьями, и еще одним, в задней стене, откуда открывался вид на конюшни за Шэндвик-плейс. Тут было два камина, рояль и ряд обитых кожей удобных скамеек со спинками, напоминавших сиденья в старомодном зале парламента какого-нибудь забытого богом уголка Британского Содружества.
В курительной Клуба искусств почти всегда устраивались какие-нибудь выставки. Нередко выставляли своих: ведь многие из членов были художниками. Вот и сейчас здесь развесили работы одного из них. Прихватив буклет, Изабелла принялась за осмотр. Здесь были камерные портреты и небольшие жанровые акварели. Большинство изображенных она узнавала в лицо: сходство с моделью впечатляло. Вот лорд Проссер, замечательный, яркий человек, изображен на фоне Пентландских холмов. Улыбающийся Ричард Демарко днем, в пустом театральном зале.
А вот и еще портрет: полотно занимает огромный кусок стены над роялем и словно гордится своим величием. Изображен актер, с которым Изабелла знакома, хоть и не близко, человек широко известный. Усмешка полна самодовольства, губы кривятся, весь воплощение высокомерия. Способен ли он угадать это в портрете, задумалась Изабелла, или давно уже видит себя не так, как окружающие? На предпоследнем Бернсовском обеде, здесь, на первом этаже, бывший глава Шотландской церкви в сентиментальном порыве вспомнил слова поэта: «И дай нам, Господи, дар видеть себя такими, как другие видят».
– Верно схвачено, – раздалось у нее над ухом. – Такой он и есть, вы согласны? Передана самая суть! Посмотрите на брови.
Изабелла обернулась: это был Иан.
– Говорите потише, – сказала она. – Ведь он, скорее всего, член клуба.
– Слишком скромно для него. Нет, он состоит теперь в Новом клубе.
– Взгляните лучше сюда. – Изабелла указала на другой портрет. Мужчина, сидящий в своем кабинете. Одна рука – на стопке книг, другая лежит на раскрытом блокноте. За окном холм, покрытый рододендронами.
– Да, это совсем другой человек, – подтвердил Иан. – Я с ним знаком.
– Вот как? – удивилась Изабелла. – Я тоже. Они вместе стояли перед портретом. Изабелла наклонилась, чтобы получше разглядеть живопись.
– Не правда ли, это удивительно, как на лице отпечатывается пережитое? – произнесла она. – Мысли, поступки – все проявляется. Когда дубеет кожа, скажем у австралийцев, это понятно. Когда неумеренное чревоугодие утяжеляет подбородок – тоже. Но как оставляет свой след благородство или, скажем, корыстолюбие? Особенно во взгляде. Как могут глаза быть настолько разными?
– Все зависит от того, что мы читаем в лице, – ответил Иан. – Не забывайте, что разговариваете с психологом. А нам нравится смотреть на вещи подобным образом. Общее впечатление складывается из множества мелких черточек-сигналов.
– И все-таки как внутренние свойства проявляют себя в физическом облике?
– Очень просто. Злость, недовольство – насупленные брови. Решимость – стиснутые зубы.
– А интеллект? В чем разница между лицами мыслящего человека и того, кто не утруждает себя раздумьями? Только, пожалуйста, не говорите, что разницы нет. Она есть.
– Живость и любопытство к миру, – отозвался Иан. – Вы не найдете их на бессмысленной физиономии.
Изабелла снова вгляделась в благородное лицо, помедлила и перевела взгляд на самодовольное. Прежде люди верили, что добродетель выше гордыни. Теперь – нет. Гордец может теперь бахвалиться безнаказанно, потому что никто не противостоит ему и никто уже не считает самодовольство грехом. Вот основа культа знаменитостей, подумала она. Творя себе из них кумиров, мы питаем их тщеславие.
Они прошли вниз, в столовую, и выбрали один из столиков в глубине залы. Два больших круглых стола постепенно заполнялись обедающими. За одним председательствовал журналист из «Скотсмэна», бывавший в клубе три раза в неделю, за другим разместилась группа юристов – все явно под впечатлением какого-то несчастья.
– Спасибо, что пришли, – поблагодарил Иан, наливая ей минеральной воды. – Ведь я всего лишь незнакомец, случайно заговоривший с вами несколько дней назад.
– Это вы так считаете, – ответила Изабелла. – Я знаю о вас порядочно.
– Откуда? – удивился он.
– Вы сами назвали мне свою профессию. Я позвонила приятелю-психологу и выяснила все, что нужно.
– Что же именно?
– Что у вас прекрасно шли дела. Что вам уже готовы были предложить кафедру здесь, в Эдинбурге. Что вы много публиковались. Пожалуй, всё.
– А я тоже знаю о вас кое-что, – рассмеялся он.
– Естественно. Шотландия – это большая деревня, – вздохнула Изабелла.
– Именно, – подхватил Иан. – Но ньюйоркцы говорят то же самое о Нью-Йорке. Да и вообще похоже, что мир стал одной огромной деревней.
Эта мысль заставила Изабеллу задуматься. Ведь если мы теперь жители глобальной деревни, границы нашей ответственности неизмеримо расширились. Люди, умирающие от нищеты, больные, обездоленные – наши соседи, даже если живут далеко. И это меняет все.
– Я расспросил о вас нашего общего друга Питера Стивенсона, – продолжал Иан. – Он знает буквально все. Так вот Питер сказал мне, что вы… ну, словом, рассказал, кто вы. Сказал, что вы любите добираться до сути.
– Он очень вежлив. Другие просто сказали бы, что я излишне любопытна. Или даже что сую нос куда не надо.
– Разве интерес к людям – недостаток? Мне тоже любопытно все, что делается вокруг. Люблю поразмышлять о том, что спрятано под поверхностью.
– Только там не всегда что-то спрятано. Часто одна поверхность и есть.
– Верно, но не всегда. Вспомните о портретах, на которые мы только что смотрели: за каждым из них много кроется. Нужно только во всем разобраться. Пойти по следам Джона Бергера. Читали «Способы видения»? Эта книга переменила мой взгляд на вещи. Полностью.
– Она попала мне в руки довольно давно, – ответила Изабелла. – Действительно, словно снимает с глаз завесу.
Официантка принесла маленькую тарелку с хлебом и маслом. Иан, протянув руку, подтолкнул тарелку к Изабелле.
– В прошлый раз мы обсуждали, точнее, начали обсуждать одну тему, – проговорил он. – Я попытался передать, что чувствует человек, прошедший через пересадку сердца. Но не успел сказать многого.
Изабелла молча ждала. Она уже пришла к выводу, что этот человек ей симпатичен. Приятна его открытость, желание разбираться в сути вещей, но теперь вдруг возникло опасение, что ей предстоит разговор из серии «как прошла операция». Люди обожают мусолить свои медицинские проблемы. Для некоторых нет темы интереснее. Но все-таки не похоже, что Иан выбрал ее на роль покорного слушателя и хочет поведать об операции.
Его реакция была такой, будто она сказала это вслух.
– Не бойтесь, я не стану досаждать детальным описанием процесса, – поторопился успокоить он. – Рассказ о чужих болячках – скучнейшая вещь на свете. Речь пойдет не об этом.
– Но я ничего не имею против, – вежливо вставила Изабелла. – На днях приятельница рассказала мне о своем вросшем ногте. Это была эпопея. Рассказ длился полчаса. Например, можете себе представить, что, когда ноготь на ноге… – Она замолчала и улыбнулась.
Но Иан не подхватил шутливого тона.
– Я хотел поделиться с вами одной… очень тревожащей меня вещью. Да, тревожащей. Думаю, это верное слово. Не возражаете, если продолжу?
– Нет, – покачала она головой.
Официантка поставила перед Ианом филе макрели и салат. Он поблагодарил и с некоторым раздражением взглянул на еду. Потом заговорил. Болезнь началась внезапно. Случился сильнейший грипп, и сердце вдруг совсем сдало. Ему сказали, что необходима трансплантация, и он воспринял новость со спокойствием, поразившим даже его самого.
– Меня охватило какое-то безразличие, – говорил Иан. – То, что они сумеют вовремя найти донора, казалось маловероятным, и я полагал, что скоро уйду из жизни. Это не вызывало особого сожаления. Я был словно укутан спокойствием. И сам себе удивлялся.
Вызов на операцию поступил неожиданно. Он отправился погулять, а точнее, пошел на кладбище Кэнонгейт. За ним прислали. Позже он узнал, что в Глазго трансплантат везли в той же машине, что и его самого, – донор тоже был эдинбуржцем. Больше он ничего о нем не знает; семья донора предпочла сохранить анонимность. Удалось только выяснить, что это был молодой человек: упоминая о нем, врачи употребляли местоимение «он», а кроме того, сказали, что сердце молодое.
– Следующие несколько недель почти полностью стерлись из памяти, – сказал Иан. – Я лежал на больничной койке в Глазго и понятия не имел, какое сегодня число, какой день. Просыпался, засыпал снова. А потом постепенно начал возвращаться к жизни или к чему-то, что ее напоминало. Мне казалось, что я все время чувствую бьющееся во мне новое сердце. Я лежал и прислушивался к его ритму, который повторял подключенный ко мне аппарат. Испытывал странную грусть и чувство космического одиночества. Казалось, предыдущую жизнь у меня отобрали, и я плыву в невесомости. Разговаривать не хотелось: сказать было нечего. Меня пытались вовлечь в разговоры, но я по-прежнему чувствовал только одно – пустоту. Вакуум.
Говорят, это нормально. Пациенты чувствуют что-то похожее после любой серьезной операции на сердце. Постепенно наметилось улучшение, и, вернувшись домой, я опять начал чувствовать свое «я». Настроение поднялось. Чувство вселенского одиночества, бывшее, вероятно, проявлением депрессии, исчезло. Я начал читать, встречаться с друзьями. Тогда же появилась благодарность, глубокая благодарность к врачам и к тому человеку, чье сердце я получил. Мне захотелось выразить ее родным донора, но врачи заявили, что нельзя нарушать их желание остаться неизвестными. Иногда, думая о доноре, я плакал. В каком-то смысле горевал о нем, оплакивал смерть совершенно чужого мне человека, которого даже не знал по имени.
Мне очень хотелось поговорить с его близкими. Я написал им благодарственное письмо. Думаю, вы представляете, как тяжело оно мне далось, как трудно было найти верные слова. Перечитав письмо, я увидел, что оно слишком патетично. Но как было это исправить? Письмо передали через врачей. Не знаю, как отнеслись к нему в той семье, не показалось ли оно формальным и натянутым. Тяжко, если они подумали, что я написал это просто из чувства долга – счел нужным, так сказать, выразить благодарность. Но что мне оставалось?
Он замолчал и словно ждал реакции. Изабелла колебалась. Боль от невозможности выразить благодарность – здесь есть о чем поразмыслить. Не исключено, что в каких-то случаях выслушать благодарность – наша обязанность, даже если это неловко и неприятно. Умение принимать подарки – искусство, и бывает, что ты просто обязан позволить другому сделать тебе подарок. Может быть, эта семья должна согласиться на встречу и выслушать благодарность? Ведь нельзя делать подарок и безрассудно оговаривать условия дарения. Эти условия не должны мучить, не должны унижать. Изабелла была твердо уверена, что, делая пожертвования, нельзя скрываться под чужим именем: в этом есть что-то оскорбительное.
– У вас не было выбора, – рассудила она. – Вы сделали все, что смогли. Мне кажется, что семья должна была согласиться на встречу с вами. Нужно было просить, чтобы они отказались от анонимности, так как вами движет одно только чувство – естественное желание выразить благодарность.
У Иана заблестели глаза.
– Считаете, что у меня есть право знать? Знать, кто он?
Заходить так далеко Изабелла не предполагала.
– Нет, я так не считаю. Но если б вы встретились с родственниками, то узнали бы это. У вас есть право – если это можно назвать правом – излить переполняющую вас благодарность. Пока вы лишены подобной возможности – нет, возможности сделать это так, как вам хочется.
– Да, понимаю, – ответил он, помолчав.
– Я вовсе не предлагаю вам добиваться встречи. – Изабелла начинала нервничать. – Я сама ни в чем до конца не уверена. Размышляю вслух, вот и всё.
Они замолчали. Это ли он хотел от нее услышать? Уж не надеялся ли, что она станет выслеживать семью донора? Если так, лучше прямо сказать, что этого она делать не будет.
– Я хочу, чтоб вы поняли одну вещь, – неуверенно начала она. – Что бы вам обо мне ни говорили, я никогда ничего не выискиваю и не выслеживаю. Если вы думали…
Он протестующе поднял руку:
– Нет-нет, речь не об этом. Если вы заподозрили… Но Изабелла перебила:
– Должна сказать, мне случалось, так сказать, ввязываться в чужие дела. Но сейчас я редактор журнала «Прикладная этика». И занимаюсь этим, и ничем больше.
– У меня в мыслях не было… – Он досадливо помотал головой. – Я просто чувствовал… Нет, буду откровенен. Одна из моих проблем – то, что мне не с кем поговорить о своих проблемах. Жена трясется за мое здоровье, и я не могу взвалить на нее дополнительный груз. Врачи всегда заняты и озабочены технической стороной дела: какие лекарства давать, в каких дозах и прочее.
Изабелле стало стыдно. Господи, ведь она вовсе не собиралась затыкать ему рот.
– Я слушаю вас с большим интересом, – поспешно сказала она. – Простите, если я показалась резкой.
Он молчал. Пока они разговаривали, он так и не притронулся к своей макрели. Теперь осторожно отделил вилкой кусочек.
– Видите ли, – заговорил он наконец, – со мной происходит что-то ужасно странное, а обсудить это не с кем. И очень хотелось рассказать человеку, способному увидеть философскую подоплеку дела. Вот поэтому я и накинулся на вас.
– Мало кто просит совета у философа, – с улыбкой ответила Изабелла. – Я польщена!
– Всю свою жизнь я был сугубым рационалистом, – продолжал он, и теперь голос звучал не так напряженно. – Верил в научные данные, в научный метод.
– Я тоже в них верю, – откликнулась Изабелла.
– Психологи и философы смотрят на мир практически одинаково, – кивнул он. – Так что и вы, и я, сталкиваясь с необъяснимым, сразу предполагаем, что наука просто еще не нашла ему адекватного объяснения, а это объяснение либо существует в рамках нынешнего понимания вещей, либо будет открыто в будущем.
Изабелла посмотрела в окно. Он многое упрощает, но в целом она согласна. И все-таки неужели он пригласил ее ради этого разговора? Дискуссии о том, как мы воспринимаем мир?
– Например, память, – продолжал Иан. – В общих чертах мы представляем себе, как работает ее механизм, знаем о существующих в мозгу бороздках. Знаем, где они в основном размещаются. Большей частью в гиппокампе, но и в мозжечке тоже.
– А главное, у лондонских таксистов, – вставила Изабелла.
– Это само собой, – рассмеялся Иан. – Обнаружено, что у них гиппокамп мощнее, чем у всех нас. Для получения лицензии им надо выучить назубок, как добраться до любой улицы.
– И в результате они действительно привозят куда надо, – подхватила Изабелла. – Это не всюду так. В Далласе мне пришлось всю дорогу руководить таксистом: смотреть на план, говорить, куда поворачивать. А ехала я к кузине, Мими Мак-Найт. Когда наконец добралась, Мими воскликнула: «Каждое общество имеет тех таксистов, каких заслуживает». Как вы думаете, она права? – И тут же сама ответила: – Нет, Штаты – хорошая страна. И заслуживает лучших таксистов.
– И лучших политиков?
– Безусловно.
Он снова положил в рот кусочек макрели, Изабелла прикончила свой картофельный салат.
– Но может ли память размещаться еще где-нибудь? – спросил Иан. – Что, если мы ошибаемся, настаивая на чисто физической природе этого феномена?
– Думаете, она может базироваться не только в мозгу?
– Полагаю, частично да.
– Весьма маловероятно.
– Почему? – спросил он, откидываясь на спинку стула. – Ведь иммунная система сохраняет память. Моя иммунная система, например. Черви, которых кормили кусочками тел других червей, приобретали свойства переваренных собратьев. Это явление носит название клеточной памяти.
– Но у вас вроде не появляется свойств макрели? – осведомилась Изабелла. – Или вы начинаете припоминать, как вести себя по-макрельи?
Он рассмеялся. Хотя мог бы отреагировать и иначе, подумала Изабелла. Мне нужно быть осторожнее.
Он ведет доверительный разговор, и игривость тут неуместна.
– Простите, – извинилась она. – Я сморозила глупость.
– Но получилось очень смешно, – махнул он рукой. – Последнее время я вращаюсь среди людей, которые всё понимают буквально. Разнообразие освежает. – Он замолчал и принялся разглядывать деревья Рутланд-сквер. Изабелла проследила направление его взгляда. Дул легкий ветерок, и зеленые кроны слегка раскачивались на фоне неба.
– А теперь перейду к сути дела, – сказал Иан. – Теория клеточной памяти (если можно так выразиться) с легкостью допускает предположение о том, что и сердце, возможно, своего рода вместилище памяти. Поэтому, получив сердце другого человека, я вполне мог заодно получить и его воспоминания.
Изабелла помолчала. Потом осторожно спросила:
– И это случилось?
Опустив глаза в стол, он теребил край скатерти.
– Не знаю, как и сказать. Моя спонтанная реакция рационально мыслящего ученого – нет, это невероятно, это глупости. Мне приходилось слышать массу историй о людях, приобретавших вместе с трансплантатом разные свойства доноров. Эту идею использовали в фильмах. Прежде я без сомнений отнес бы ее к разряду чистой фантазии.
– Прежде? – переспросила Изабелла.
Иан какое-то время смотрел на свою макрель. Потом отодвинул ее на край тарелки.
– Да. Прежде. Теперь я не так уверен. – Он помолчал, словно надеясь прочесть у нее на лице, что это нелепость. Она в свою очередь наблюдала за ним.
Было понятно, что он смущен, как смутился бы всякий здравомыслящий рационалист, вдруг оказавшийся перед лицом необъяснимого явления.
– Я вовсе не собираюсь смеяться над вами, – подбодрила она.
– Спасибо… Видите ли, – решился он, – начиная с некоторого времени у меня в голове снова и снова крутится одно воспоминание. Воспоминание о том, чего, безусловно, со мной не было. Очень яркое. В мозгу вспыхивает картина того, что я якобы помню. Хотя, насколько мне известно, этого не было.
– Расскажите мне всё. Не смущайтесь. Просто возьмите и расскажите.
– Спасибо, – повторил он. – Даже заговорить об этом будет огромным облегчением. Ведь я совершенно растерян. Эти странности вызывают у меня страшную тревогу и, боюсь, если я не сумею во всем разобраться, помешают выздоровлению. – Он замолчал и опустил глаза на скатерть. – Больше того, я боюсь, что они убьют меня.
