Текст книги "Девятый круг"

Автор книги: Алекс Белл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– А ты не тощий! – поддразнивала она меня. – Ты, должно быть, постоянно тренируешься!

– Каждый день, – с улыбкой тихонько подтвердил я, касаясь губами ее уха.

Она хихикнула, когда я поднял ее с дивана и повел к пляжу… В конце концов, для чего же здесь существуют пляжи?Это она однажды с горечью задала мне такой вопрос, жалуясь на пассивность своего мужа. Что касается меня, то я никогда не видел в пляжах ничего особенно привлекательного. Итак, мы сошли вниз, на песок, при этом ее глаза сияли от возбуждения и от низменного предвкушения получить удовольствие, изменяя человеку, которого полагается любить. Я чувствовал, как она ласково гладит мне затылок и шею, и медленно, по одной, расстегивал пуговки ее блузки… А потом, когда ее руки были заняты судорожной возней с моим брючным ремнем, я дотянулся до ножа, спрятанного у меня на лодыжке, и всадил его ей в шею.

Какое-то время мы лежали неподвижно, и она истекала кровью. Я знал, куда нужно ударить, чтобы смерть оказалась относительно безболезненной и почти мгновенной. Скрытая видеокамера, установленная на веранде, зафиксировала все. Дальнейшее было делом несложным: обернуть тело пластиковым покрывалом, уложить его в контейнер, погрузить контейнер в арендованную мною маленькую рыбачью лодочку, немного поработать веслами, а затем выбросить контейнер в воды Средиземного моря.

Я запланировал осуществить все это на пляже потому, что море смоет запятнанный кровью песок и мне не понадобится ничего предпринимать для его очистки. Мебель на вилле была бежевого цвета, кругом было полно белых покрывал и простыней, с которых не так-то легко было бы удалить пятна, а наличие грязи никогда не приводит ни к чему хорошему. Вообще беспорядок – штука вредная и всегда вызывает слишком много вопросов.

После этого я долго мыл и оттирал руки в ванной, так чтобы на них не осталось ни одной капли крови, даже ее следов под ногтями. Затем снял с себя всю одежду и бросил ее в наполненную водой ванну, чтобы она там отмокла. Когда вода в ванне постепенно окрасилась в розовый цвет, я принял душ и смыл все следы со своих волос и с кожи. Я делаю так каждый раз. Я не переношу, когда на мне остается чья-то кровь, и, как я уже утверждал ранее, наличие грязи – это нехорошо.

Почему я убил Анну Совянак? Почему я сделал это? Она навредила мне в какой-то момент в прошлом? Она стала виновницей смерти какого-нибудь близкого и дорогого мне человека? Я был влюблен в нее? Это была ревность? Зависть? Злоба? Это было преступлением страсти? Наверное, я мог бы еще как-то примириться сам с собою, если бы это было преступлением на почве страсти. Такое преступление продолжало бы оставаться непростительным, исключительно безнравственным… но, по крайней мере, оно было бы понятным. Тогда в этом акте проступало бы некое свойство человеческой натуры. Но правда состоит в том, что я не испытывал к Анне никаких чувств. Ни симпатии, ни антипатии. Ничего. Я убил ее потому, что мне за это заплатили.

Если быть более точным – заплатило правительство, так же как оно платило мне за осуществление бессчетного количества других убийств. Мы не были такими, как Джеймс Бонд. Всем киллерам с самого начала дали ясно понять, что, если у нас возникнут проблемы, мы будем предоставлены сами себе. Правительство никоим образом не признает нас своими. И королева никогда не намеревалась вешать кому-нибудь из нас на грудь медали… Мы были теми, кто пачкал свои руки, и наши руководители испытывали к нам за это благодарность, потому что сами оставались чистенькими, но в то же самое время они, понятное дело, именно поэтому не хотели соприкасаться с нами.

Я не отважился открыть какие-нибудь другие видеофайлы, но, когда на экране перед моими глазами появлялись имена, я вспоминал каждого из этих людей… Яд, огнестрельное оружие, ножи, удушение, кровь… Мои работодатели настаивали на использовании видеокамер везде, где только возможно, – они хотели быть уверенными в том, что мы не уклоняемся от выполнения задания из-за возникновения излишней привязанности к нашим объектам. Известно, что такое случалось, но со мной – никогда.

Я был не в силах унять этот поток воспоминаний, обрушившийся на меня с ошеломляющей силой, ослепивший меня. Я убийца. Жизнь и смерть в одном теле. Воистину личность из Смежности. Несколько секунд я смотрел на экран монитора с надеждой, что в этом можно усомниться. Что можно отрицать хорошо известную мне правду. Но я помнилвсе это. Ники не было. Не было Люка. Были только легенды, созданные, чтобы успокоить меня, а затем тщательно доработанные демоном, который пытался мною манипулировать. Я всегда жил в убогих маленьких квартирках или в мотелях и всегда – в одиночестве. Я сирота, как он и говорил. У меня никогда не было возможности иметь настоящую семью. После того случая в сиротском приюте мною почти целиком завладел ужас от того, что я сделал, – насколько мой детский рассудок смог реально воспринять то, что произошло. Это не моя вина, что он упал. Меня нельзя за это осуждать. И тем не менее это наложило вечное клеймо на всю мою дальнейшую жизнь.

У меня не оставалось выбора, когда сотрудники секретной службы явились в приют, чтобы забрать меня оттуда. Мне было тогда шесть лет, а когда я становился старше, то должен был следовать нормам и правилам того воспитания, которое получал. Но впоследствии, на каком-то участке этого пути, я понял, что выбор у меня все-таки существовал. Это был мой выбор, и сделал его я. С тех пор у меня навсегда пропала возможность жить нормальной жизнью. Любые дружеские отношения, которые могли бы у меня сложиться, должны были бы основываться на лжи, потому что всякий нормальный человек в ужасе отшатнется от меня, если узнает о моих деяниях. Правительство объясняло нам, что эти люди опасны, являются потенциальными террористами, представляют собой угрозу безопасности Великобритании. Думаю, большинство моих коллег цеплялись за эти уверения.

Вот, например, Анна Совянак. Мне было сообщено, что она занимается разработкой нового вида биологического оружия и что существует опасность попадания этого оружия в руки неких религиозных экстремистов, которым Анна как будто симпатизирует. Было ли это правдой, я не знаю, хотя и предполагаю, что если она действительно работала над созданием новых видов оружия, тогда этим, возможно, и объясняется, почему сообщение об обнаружении ее тела было упрятано на шестую полосу, – чтобы привлечь к этому событию как можно меньше внимания. Кто может сказать, существовали ли реальные причины для устранения моих жертв, или это были просто-напросто политические убийства? Однако человек, имеющий конкретное рабочее задание, не должен рассуждать подобным образом. Но для меня это не имеет никакого значения, поскольку я верю, что жизнь всех людей священна. Что жизнь, в любой ее форме, даже если это крошечное насекомое, является по своей сущности абсолютно священной. И я возненавидел себя за то, что сделал. Не может быть греха более тяжкого, чем отнятие жизни. А я делал это снова, и снова, и снова. Но едва ли существовал какой-либо способ прекратить это.

Моего первого человека я убил, когда мне было шесть лет, хотя вовсе не имел такого намерения и не получил никакой платы за это преступление. Это произошло в сиротском приюте, и теперь я все хорошо помню. Остальные находившиеся там дети невзлюбили меня с самого начала по какому-то случайному ребяческому поводу. Но среди всех особенно выделялся один, который буквально возненавидел меня. Аарон Томас. Он был постарше, лет девяти, и угрожал мне всякий раз, когда имел для этого хоть малейший повод, а монахини, работавшие в приюте, практически никак не вмешивались в подобные ситуации, ведь это способствуют становлению характера, не так ли?

И вот однажды, во время игры, Аарон выпал из окна четвертого этажа, но удержался, ухватившись за карниз, и завопил, прося о помощи. Я, не колеблясь ни секунды, бросился к окну, чтобы помочь ему, и даже не думал о тех отвратительных поступках, которые он совершал в отношении меня. Но когда я бежал к окну, то споткнулся о какую-то детскую игрушку, лежавшую на полу, оступился и, стараясь удержать равновесие, инстинктивно ухватился за то, что попало под руку. К несчастью, под руку мне попал нижний край поднятой фрамуги, и под тяжестью моего веса она резко опустилась прямо на пальцы Аарона. Он, взвыв от боли, разжал пальцы и упал вниз, разбившись насмерть. Одна из монахинь вошла в комнату в тот самый момент, когда я «прыгнул» к окну, чтобы со всей силы обрушить раму на пальцы моего ненавистного мучителя, упавшего в результате этого с высоты четвертого этажа на вымощенную камнем площадку внутреннего двора. То же самое увидели и другие дети, находившиеся в комнате. Все монахини были убеждены, что после того, как я столь длительное время молча сносил обиды и издевательства, терпение мое в конце концов лопнуло и я совершил это убийство с поразительным для ребенка хладнокровием.

Я никогда никому не говорил, что пытался помочь мальчишке. Никогда не плакал. И никогда не проявлял сожаления, хотя тоже был потрясен тем, что произошло. Почему я ничего не сказал?Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы только я повел себя как нормальный ребенок и, демонстрируя холодную безжалостность, не убеждал секретную службу в том, что являюсь идеальным кандидатом для их программы воспитания и обучения детей? Аарон Томас, этот задира из детства, не только сделал меня несчастным, он… разрушил всю мою жизнь! В тот момент я радовался, что он мертв! Я ненавиделего! Я радовался, что убил его, я так радовался! Во всем был виноват он!Посмотрите, что он сделал со мной! Если бы он не изводил меня так сильно, монахини не сочли бы мой поступок преднамеренным убийством. Вместо этого они смогли бы воссоздать подлинную картину случившегося. Если бы Аарон был добродушным ребенком и в целом мире не имел ни единого врага, тогда монахини захотелибы поверить, что я бежал к нему на помощь. И тогда бы они именно это и увидели.

Ирония заключается в том, что начинал-то я с добрых дел. Регулярно обследуя спальни девочек в дневное время, я ловил там пауков и выносил их из дома, потому что тяжело воспринимал девичьи взвизгивания и вопли и следующие за ними шлепки тапочек по полу, размазывающих по нему обнаруженного паука.

– Почему вы так не любите пауков? – спрашивал я. – Разве они причинили вам хоть какой-нибудь вред? Хоть кому-нибудь они навредили?

Мне представлялось, что со стороны этих болтливых и хихикающих глупышек было верхом высокомерия считать для себя оскорблением лишь сам факт существования этих созданий. К несчастью, однажды Аарон услышал мой разговор с девочками на эту тему и с тех пор стал убивать пауков на моих глазах, как только ему предоставлялся такой случай. Я ненавидел его за это. Я понимал, как важно по-доброму относиться к животным… к насекомым… быть добрым ко всему, что меньше меня. Я понимал, что любая бессмысленная смерть причиняет боль Богу. Я не желал страданий никому – даже Аарону, хотя и ненавидел его. Поэтому я и кинулся спасать его, когда он вывалился из окна и висел, уцепившись за карниз. Поступив так, я на всю жизнь обрек себя творить жестокость, вызывать ужас, совершать кровопролития. А мне надо было просто оставаться на месте и ничего не предпринимать – просто смотреть, как он будет падать, потому что никто бы не осудил меня за это, хотя такое поведение и заслуживало бы упрека.

Я вспоминаю, как одно время, когда я был маленьким, мне хотелось поскорее вырасти, чтобы стать пожарным. Наверное, это как-то связано с ярко-красной игрушечной пожарной машиной, с которой я очень любил играть, пока Аарон не отобрал ее у меня… Разумеется, профессии убийцы в моем перечне никогда не было…

Что ты хочешь делать, когда вырастешь, Джиллигэн?..

Убивать людей…

Но на всем протяжении моей взрослой карьеры я был милосердным киллером. Истово милосердным. Я пускался на разного рода ухищрения, чтобы убить жертву наиболее безболезненным способом, а потом всегда молился за упокой ее души. Из уважения к жертве я каждый раз тайком присутствовал на ее похоронах и оставлял на могиле цветы в знак почитания того образа жизни, который она вела.

Был я и на похоронах Анны, наблюдал там за ее детьми – Максом и Джессикой, о которых так много слышал. Они плакали, скорбя о матери, и мне хотелось почувствовать что-нибудь по отношению к ним… жалость, печаль, стыд… но в душе была пустота. Как будто моя профессия выжгла изнутри все эмоции и я потерял способность вообще чувствовать что-либо.

Именно из-за такой манеры поведения коллеги в насмешку присвоили мне имя Габриель. Они говорили, что я – Ангел Милосердия. Ангел Смерти. Убийца, который садится и молится за упокой души своей жертвы, после того как хладнокровно убивает ее.

…Габриель… какой логичный выбор…

Но в соответствии с программой эти люди в любом случае находились в списке смертников, и если бы убить их не поручили мне, то это сделал бы другой киллер. Если бы я отказался продолжать свою деятельность, правительство подыскало бы на мое место другого исполнителя, и таким образом навсегда погибла бы душа еще одного человека. С моей точки зрения, я поступал правильно, оставаясь в программе. Ведь в этом есть логика, не так ли?

Но теперь настоящий ужас собственного прошлого ошеломил меня, его осмысление вызвало мучительную душевную боль от понимания того, насколько безнадежно я буду всегда изолирован от всех окружающих из-за своего прошлого. У меня никогда не могло быть ни друзей, ни семьи. Род моих занятий лишил меня этого права. Я видел родителей, возлюбленных, жен и мужей, детей и родственников, плачущих на похоронах моих жертв. В моей жизни никогда не могло быть близких мне людей, поскольку большую ее часть я провел, лишая семьи их родных и друзей. Да я и не знал, как это – любить людей. В любви таится опасность, она открывает путь к наихудшему виду страданий. Я видел это. Так что мне предстояло пребывать в одиночестве, и я всегда знал об этом. Воспринял это еще с тех пор, когда мне было шесть лет, и все люди в приюте смотрели на меня с нескрываемым отвращением. Они ненавидели меня за то, что я был… убийцей… за то, чего невозможно вернуть назад…

Но за последние четыре месяца у меня впервые в жизни появилась надежда, что я, возможно, сумею каким-то образом сблизиться с другими людьми. Ведь это то, чего мы все хотим, верно? То, к чему мы постоянно стремимся. Теперь я знаю, что такое любовь, потому что полюбил Кейси. Но не должен был. Киллер не может ни в кого влюбляться, вообще не может ни с кем сближаться, ибо должен быть способен убить любого, на кого ему укажут. Я познал это на собственном тяжелом опыте несколько лет назад. Как можно позволить себе полюбить кого-то, если ты знаешь, насколько легко и просто его могут у тебя отнять? А теперь выяснилось, что Ники и Люк в действительности не только не существовали, но и никогда не могли бы существовать.

Когда все мои иллюзии были вот так разбиты в пух и прах… я думаю, что на какие-то мгновения действительно впал в безумие. Я – Владислав Шпильман, скрывающийся на чердаке, обустроенном собственными руками, испытывающий потребность, жаждущий оказаться среди людей и одновременно сознающий, что, если кто-то окажется на моем пути, я должен отдалиться от него для его безопасности, для моей безопасности, а также во имя справедливости. Сейчас я настолько грязен, что любой, кто приблизится ко мне, также окажется испачканным. Я причиняю людям вред, просто находясь рядом с ними. Я не могу избавиться от мелькающих у меня перед глазами образов всех этих людей – смеющихся, счастливых, расслабившихся – таких, какими я видел их в том или ином месте, перед тем как уничтожить их. Теперь все они лежат в могилах из-за меня.

Нетвердой походкой я побрел в ванную… Меня рвало снова и снова, пока рвотные массы не окрасились кровью и не появилось ощущения, что внутри у меня что-то надорвалось. Когда я наконец с трудом поднялся на ноги и повернулся назад, то увидел его там, в зеркале. Возможно, его появление испугало меня даже больше, чем прежде, – ведь теперь я знал, кто он. Лицо Михаила было обращено ко мне, но я с трудом мог различить его черты, поскольку свет от его пламени был невыносимо ярким, слепившим, обжигающим, внезапно заполнившим все пространство жаром, дымом и запахом горящей плоти.

– Я… я отправлюсь в Ад? – спросил я громко, стремясь пересилить гул языков пламени.

Некоторое время ангел молчал, но когда заговорил, то подтвердил все, чему я так отчаянно старался не верить.

– Когда-нибудь.

Послышался ужасный, беспомощный хриплый всхлип, который, должно быть, исходил от меня, потому что ангел произнес свои слова без всяких эмоций.

– Я прошу прощения, – в отчаянии сказал я, отступая на шаг, пытаясь как-то отстраниться от обжигающего жара. – Я прошу прощения за все, что сделал.

– Слишком поздно.

Слишком поздно… да… было уже слишком поздно, ведь так?.. Я мог начать постепенно выходить из игры, но, должно быть, со мной уже тогда было что-то не так. Не многие люди ощущали потребность убивать снова и снова, как это делал я…

Я больше не мог дышать. Теперь пламя гудело и бушевало, отдавалось гулом у меня в голове, покрывало кожу волдырями, вызывало резь в глазах. Я попытался взглянуть на Михаила, но он расплывался в колеблющемся жарком мареве. Я пошатнулся, ухватился за дверную ручку, попытался выйти из ванной… Но жар высосал весь воздух из моих обожженных легких, и я осел на пол, задыхаясь от дыма и моргая глазами, которые заливало потом. А потом наконец-то… в конце концов оно пришло – мои глаза закатились, и я провалился в эту безмолвную прохладную прекрасную темноту.

Спустя некоторое время я открыл глаза, увидел стену, облицованную плиткой, услышал равномерное «кап-кап» из подтекающего крана, и мне захотелось, чтобы ко мне вернулась амнезия. С трудом поднявшись на ноги, я обернулся и увидел стоявшего в дверях и наблюдавшего за мной Михаила. Окружавшие его трепещущие языки пламени исчезли, вместо них появилась яркая светящаяся аура. И весь облик ангела стал более ясным и отчетливым по сравнению со всеми нашими прежними встречами. У него были ярко-синие глаза и блестящие светлые волосы, облачение состояло из белых одежд простого, свободного покроя. Физически Михаил выглядел как человек, но вместе с тем казался невероятно ярким… озаренным, словно он был близок к чему-то столь ослепительному, что оно также освещало и его.

– Сейчас ты можешь видеть меня? – спросил он звучным низким голосом, глядя на меня в упор.

– Да… да, конечно я вижу тебя, – запинаясь, ответил я.

– Мы нуждаемся в твоих услугах, – продолжал Михаил. Весь его вид говорил о том, что это его совсем не радует.

– Почему ты не явился предо мной ранее? – спросил я и вздрогнул, заметив гримасу раздражения, мелькнувшую на лице ангела.

– Твое невежество и отсутствие стремления к справедливости отдалили тебя от нас и сблизили с демонами. Вот почему ты стал такой презренно жалкой добычей для Мефистофеля, и вот почему ты не мог видеть нас. Теперь ты вспомнил, что такое «Девятый Круг»?

Я кивнул. О да, я вспомнил это. Вспомнил во всех подробностях. У всех киллеров наступал в жизни такой момент, когда от их услуг приходилось отказываться – по достижении ими определенного возраста или из-за появляющихся проблем с психикой – и с ними требовалось расстаться без шума и последующих осложнений. Когда я сказал своему оператору, что начал видеть ангелов и демонов, он решил, что работа довела меня до крайности и что я стал одним из тех немногих, кто не способен отделять выполнение заданий от повседневной жизни, как нас тому учили, и не зацикливаться на совершаемых нами преступлениях. И он внес меня в программу «Девятый Круг». Это была экспериментальная программа, разработанная для защиты государственных тайн и для помощи бывшим киллерам при их возвращении к «мирной» жизни. Механизм ее действия еще не был окончательно отлажен, пока что не всегда удавалось удалять из памяти определенные эпизоды, сохраняя остальное содержимое нетронутым. Поэтому приходилось полностью блокировать память киллера обо всей его жизни, вплоть до периода раннего детства. Почему программа получила название «Девятый Круг», я не знаю. Уверен, с теологией это название не имело никакой связи, но, оглядываясь назад, полагаю, что для меня в этом названии оказался заложенным чрезвычайно глубокий смысл, словно это было предостережение от Бога о том, что я должен найти способ каким-то образом нейтрализовать результаты воздействия грядущей процедуры.

Тщательная подготовка к ней проводилась заранее при добровольном участии киллера Ему предоставляли новое жилье, изменяли его личность – изготавливались новые документы, делались фальшивые записи и помещались на хранение в банк. Я даже вспомнил, как переписывал письмо несуществующей тетушке, текст которого диктовал мне оператор, а также, как не один час тренировался, снова и снова воспроизводя свою новую подпись, чтобы она автоматически получалась одинаковой.

После завершения процедуры «клиенту» аккуратно наносили по голове хорошо рассчитанный удар, вызывающий образование отвратительной на вид раны и несильного кровотечения, что не должно было приводить к серьезным телесным повреждениям, – за время своей службы киллеры, как правило, получали и более тяжелые увечья. После этого киллера оставляли в его новом жилище в такой обстановке, которая навела бы его на мысль, что он лишился памяти вследствие несчастного случая.

Лично у меня эта программа вызывала сомнения, мне просто не верилось, чтобы кто-нибудь добровольно согласился на такой странный сценарий. Но она работала на самом деле. Правда, я был уверен, что на мне-то она не сработает. То есть, даже если у меня произойдет временная амнезия, я каким-то образом догадаюсь о неестественности возникшей ситуации и не успокоюсь, пока не отыщу ответов на все возникшие в связи с этим вопросы. Но программа сработала и на мне. И она продолжала бы действовать, если бы не сооруженный мной «предохранитель», – по крайней мере это можно поставить мне в заслугу. А причина была в следующем: мне очень хотелось удостовериться в том, что все виденное мной было правдой и что никаких скрытых кошмаров не существует. Ученые в агентстве считали все это относящимся к сфере подсознания. По их мнению, на некотором уровне мозг препятствует убийцам слишком углубляться в содержание событий и вместо этого подталкивает их к восприятию мнимой «правды», выстраивать которую они сами и помогают.

Кроме того, в качестве дополнительного средства сохранения тайны всегда использовались деньги. В домах киллеров оставляли крупные суммы наличными, давая им еще один повод не ходить в полицию. Ставка на человеческую жадность никогда не подводила – они не хотели, чтобы деньги у них изъяли. Вообще же услуги киллеров оплачивались щедро, так, словно можно было чем-то возместить результаты нашей деятельности. Вот поэтому на моем банковском счете и оказалась такая крупная сумма.

Память подавляли, но не уничтожали, поэтому ее можно было восстановить с помощью регулярных напоминаний, намеков. Я вспомнил и смысл тех подсказок, которые посылал сам себе. Они должны были быть загадочными. Внезапное озарение восстановило бы память лишь на мгновение, а затем подсознание вновь отвергло бы ее и упрятало еще глубже. Следовательно, существовала необходимость в неких неопределенных подсказках – вселяющих беспокойство, внушающих подозрение и вместе с тем на некоторое время оттягивающих окончательное прозрение. Для этого могло хватить фотографий. В цитатах никакой потребности не было, но я устроил манипуляцию с ними, потому что хотел почувствовать страх. Причиной стало любопытство. Прежде я никогда не испытывал страха, и мне захотелось узнать, каково же это чувство. Я не мог предположить, что мой замысел сработает так эффективно. Страх потерять друзей… страх утратить нормальный образ жизни… А еще страх, когда я читал обличительные записки, написанные по-латыни и доверенные Тоби… Страх, что я мог совершать отвратительные, ужасные проступки, о которых ничего не помнил. Теперь наконец я узнал, что это за чувство. Это стало лишь проверкой на себе, потому что для очень многих людей я сам был орудием страха, хотя всегда старался делать свое дело как можно быстрее и безболезненнее.

Я постоянно прилагал усилия к тому, чтобы мои жертвы ничего не подозревали, но… иногда это не помогало… они знали. Конечно, не очень долго. Но в течение каких-то мгновений они знали, что должно с ними случиться. Предотвратить страх полностью невозможно – нельзя всегда убивать людей, сначала не испугав их. Я ненавидел удушение и избегал применять его, хотя многие из моих коллег предпочитали именно этот способ, потому что он был бескровным. А как же страх? Тот мучительный страх, который человеку приходится перед этим испытать? Вот почему я предпочитал оружие – оно действует быстро. Оно преисполнено сострадания, как и я сам.

Эффективным оружием служил также секс, и прежде я использовал его в той или иной степени, в зависимости от обстоятельств. Он был полезен, например, для завоевания доверия и тому подобных вещей. Однако непосредственно перед убийством нам запрещалось иметь сексуальные контакты с жертвами, поскольку при этом оставались бы биологические следы, которые могли позволить выявить связь между ними и нами. К тому времени у меня уже не осталось эмоций, но ведь похоть едва ли является эмоцией, верно? Похоть – это не более чем один из основных животных инстинктов наряду с голодом. Для меня это всегда было лишь работой, и я никогда не заходил дальше, чем было необходимо. Это было бы неправильно.

Упоминание «Плакучей Ивы Невилла Чемберлена» на обратной стороне фотографии Анны Совянак теперь приобретает для меня смысл, поскольку тогда я весьма стремился к умиротворению. Я считал, что стоять в стороне и ничего не предпринимать, когда совершаются преступления, – это так же плохо, как и совершать преступления самому. Это было из области ненависти к самому себе – я позволил себе быть вовлеченным в подготовку к деятельности киллера, в то время как должен был этому противостоять. Я считал, что мемориал Плакучей Ивы имеет отношение не только к Чемберлену, Черчиллю и Рузвельту, но в равной степени также и к Гитлеру. Винить меня в смерти Анны Совянак следовало в той же мере, в какой и того человека, который отдал приказ убить ее. Я помню, как писал фразу на обороте снимка со злорадной усмешкой, заранее радуясь тому, как эта комбинация напугает меня в будущем.

А фото Мефистофеля… Несмотря на его лживые утверждения, мы никогда не были друзьями. Я считал его знакомым, не более того, и относился к нему с подозрением. Он представился сотрудником конкурирующего агентства и пытался убедить меня, что мне нечего стыдиться своей деятельности, потому что в ней заключено то необходимое зло, которое кто-то должен вершить. Он говорил со мной о двусмысленности морали. Террорист для одного человека является борцом за свободу для другого. Я должен играть выпавшую мне роль, вот и все. Он пришел на встречу со мной в номер отеля в Париже, когда я выполнял там очередное задание. Он говорил об ином виде карьеры, о работе под руководством другого босса. Но о содержании работы, которую мне могут предложить, он говорил неопределенно, расплывчато, зато расхваливал мои «особые способности» и упирал на необходимость иметь у них такого человека, как я. Разумеется, я отверг его предложение. Более высокий заработок, обещанный им, меня не интересовал – мне не удавалось истратить и те деньги, которые я получал. Я специально сделал этот снимок скрытой камерой, чтобы в будущем предостеречь от него самого себя, если он снова обратится ко мне, поскольку, когда мы разговаривали в последний раз, он уже знал о предстоящей мне процедуре «Девятого Круга», и меня беспокоило, не попытается ли он впоследствии использовать в своих целях утрату мною памяти. Проблема заключалась в том, что я был несказанно рад завязать дружбу с любым человеком и не принял во внимание упомянутого предупреждения, а сам Мефистофель был наверняка очень доволен изменением моего отношения к нему.

Я не хотел подвергаться упомянутой процедуре, но ясно сознавал, что никакого другого выбора у меня нет и что самым безопасным для меня будет сделать вид, будто я согласен пройти ее. Большинство киллеров были рады ей, поскольку она означала для них начало новой жизни «с чистого листа». Жизни, не отягощенной бременем вины, которое все мы несли, но ни один из нас его за собой не признавал. Я уже говорил – все это совсем не так, как у Джеймса Бонда. В действительности вы не можете преднамеренно убить двадцать человек за один день, чтобы потом ночью перед вашими глазами не всплывали лица их всех и каждого в отдельности, независимо от того, сколько прекрасных женщин окажутся вместе с вами в постели, чтобы развлечь и отвлечь вас. Такой способ не срабатывает. Джеймс Бонд – это фальшивый персонаж; убийство никогда никому не давалось легко, и это остается правдой, даже если вы искренне верите, что совершаете его ради справедливого дела. Все равно оно остается убийством. Это все равно смерть. Некто существовавший еще сегодня утром больше не существует. И причина этого – вы…

Я понял, что не заслуживаю ни начала новой жизни, ни второго шанса. Я не был приспособлен для жизни и общения с другими людьми. Поэтому позаботился о заготовке и сохранности ряда подсказок, «ключиков» для самого себя, этакого путеводного следа из черных высохших хлебных крошек. Выбирая для себя сочетание имен Габриель и Антеус, я надеялся, что обязательно постараюсь узнать о них побольше и при этом обнаружу в самом сочетании тревожный скрытый смысл. Я разложил «ключики» по конвертам и заплатил Тоби за то, что он будет хранить диск и подсовывать мне под дверь записки, написанные на латыни, чтобы он не мог понять их содержания. Мне следовало соблюдать осторожность, поскольку я знал, что люди из организации обыщут квартиру и мои вещи, чтобы убедиться в отсутствии чего-либо способного послужить толчком к восстановлению моей памяти. Но в действительности они никогда и не предполагали обнаружить что-либо подобное, поскольку всех киллеров считали добровольными участниками процедуры. Какой же идиот отказался бы от возможности начать новую жизнь?

– Если память к тебе уже вернулась, – сказал Михаил, холодно глядя на меня, – тогда ты должен знать, что совершил ряд самых страшных преступлений.