Текст книги "Океан"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

~~~

Они прибыли на следующий день в полдень, и их было шестеро.

Кое-кто из них тоже хвастался своими татуировками, а некоторые в них и не нуждались, ибо их внешний вид и манера держать себя ни у кого не оставляли сомнений в том, что люди эти – самые настоящие мерзавцы, бывшие заключенные, отчаянные головорезы.

Они прибыли ровно в полдень, словно специально выбрали время для того, чтобы произвести впечатление на собравшихся на берегу перед таверной стариков, как всегда обсуждавших происшествия, приключившиеся за неделю рыбного промысла. Вспоминали они и о несчастье, произошедшем на Плайа-Бланка.

Кое-кто из женщин, чистивших рыбу, стиравших белье или посматривавших в окна свои кухонь, пока готовили обеды, тоже видели чужаков. Они, не откладывая дела в долгий ящик, поспешили оповестить своих мужей, отдыхавших после ночного лова. И вот уже все селение, храня молчание, смотрело на чужаков, пока те выходили из больших, покрытых пылью автомобилей, громко приветствовали и крепко обнимали Дамиана Сентено и друг за другом входили в большой дом, принадлежавший Сенье Флориде, который с превеликим удовольствием она сдала этому беспутному мерзавцу за двадцать дуро в месяц.

Дом Сеньи Флориды, белый, просторный, всегда хорошо проветриваемый, хранил за своими стенами настоящее сокровище – единственное дерево на целой трети южной части острова Лансароте. То была мимоза, по весне покрывавшая землю мягким желтым ковром и неизменно вызывавшая восхищение детворы, почти не привыкшей к цветам. Мимоза стояла на вершине скалистой возвышенности, закрывавшей с востока небольшой пляж и бухту вместе с кучкой беленых домов.

Дом Пердомо Марадентро, который закрывал пляж с другой, западной, стороны, стоял чуть ниже и находился на расстоянии чуть более чем в шестьсот метров, если идти напрямую. С самого первого дня Аурелия заметила – впрочем, не заметить этого было сложно, так как чужаки не считали нужным скрываться, – как какой-то незнакомец постоянно наблюдал за их домом в длинную, отливающую золотом подзорную трубу, в линзах которой плясали блики жаркого солнца.

– Чего они хотят добиться?

– Хотят запугать нас.

– Еще больше? Не думаю, что это вообще возможно.

– Наверное, они хотят подловить нас, узнать, где скрывается наш сын.

– Они нас плохо знают!

– Естественно… Они плохо нас знают, – согласился Абелай Пердомо. – Однако и мы их плохо знаем. Один Бог ведает, на что они способны. – Он сделал паузу. – Этот человек, что называет себя Дамианом Сентено, выглядит настоящим мерзавцем… Одним из тех, кто во время войны глумился на площадях над красными, словно речь шла о быках на арене. А ведь все это было недавно. Совсем недавно!

– Прошло десть лет.

– Для некоторых этих десяти лет не было. Война для них никогда не кончится. И дон Матиас, должно быть, один из таких людей. – Он замолчал на несколько мгновений, словно стыдясь того, что должен был сказать. – Я трижды пытался встретиться с ним, хотел рассказать правду о случившемся и объяснить, что Асдрубаль готов повиниться, если только над ним учинят справедливый суд. Однако он отказался принять меня. Велел передать, что подобные вещи словами не решаются.

– Естественно, не решаются, – согласилась Аурелия, прекратив на мгновение вытирать посуду и пристально посмотрев на мужа. – А что тут может решиться? Его сын мертв, и никто не сможет вернуть его к жизни. Я его понимаю. Я бы такого не перенесла, хотя у меня есть другие дети, а у него нет. Должно пройти время, и немало.

– Дон Матиас не тот человек, которого время сделает мягче, – возразил ей Абелай. – Скорее оно его уничтожит, сгрызет, как голодный пес кость. Оно растерзает его душу, и от этой боли он лишь сильнее разозлится. Такое часто происходит с людьми с материка: морской ветер не уносит их дурных мыслей. Они прячутся в себя, словно черепахи в свой панцирь, и позволяют страданиям грызть себя изнутри.

– Я и сама с материка, – напомнила ему жена. – Лагунера [8]8
  Жительница поселений, находящихся у лагун. Здесь речь идет о бывшей жительнице селения Ла-Лагуна.


[Закрыть], помнишь? Но я никогда не вела себя подобным образом.

– С материка? – весело улыбнулся муж. – Ты полжизни провела в этом доме, на самом берегу моря. Ты пропахла смолой и родила двух сыновей-рыбаков и дочь, которая проводит больше времени промокшей, чем сухой. С материка, скажешь тоже! Видать, океанскими ветрами тебе выдуло последние воспоминания. Скажи, сколько времени прошло с тех пор, как ты последний раз видела проливной дождь, такой, который каждый вечер идет в Ла-Лагуне?

– С тех пор, как родилась дочь.

– Шестнадцать лет уже, ты понимаешь? Мы здесь живем совсем другой жизнью, война прошла мимо нас. Войны – дело людей с материка. Нас же, людей моря, больше заботят рыбная ловля, предстоящий шторм или возможный штиль, когда обвисают паруса. Океан огромен. Никто не может его измерить. Никто не может завладеть ни единой его частицей, ибо он не признает хозяев, а тот, кто ставит на нем свою отметку, рано или поздно оказывается в пучине. Поэтому мы, когда все-таки уходим на войну, делаем это по приказу людей с материка.

– И как же все это связано с нашим Асдрубалем?

– Люди с материка не меняются, они остались такими же, какими были во время войны. Дон Матиас думает, что смерть его сына принесла в наш дом радость. Он также считает, что мы были бы рады завладеть его деньгами и виноградниками. Богатые люди, как правило, живут в придуманном мире, полагая, что мы спим и видим, как бы только урвать часть их богатства. Да на кой черт мне их земля?! Мне ненавистна сама мысль о том, что я могу быть хозяином клочка земли! По мне, так я бы все время спал в море.

Абелай Пердомо был человеком немногословным, однако в тот день он твердо вознамерился излить душу. Жена была единственным человеком, кто мог его разговорить, однако его угрюмость являлась следствием не дурного характера, а природной стеснительности простого человека, едва научившегося выводить свое имя на бумаге.

Во времена детства Абелая на Плайа-Бланка была всего лишь дюжина домов, разбросанных вдоль берега с подветренной стороны. Умение читать здесь почиталось за небывалую, сравнимую со сверхъестественной способность. Ни один юноша на острове не мог себе позволить роскоши отправиться в школу, потому что сразу же, как только мальчик вставал на ноги, он отправлялся в море помогать взрослым добывать пропитание.

Абелай помнил так ясно, словно это произошло вчера, как ему сообщили о приезде на Фемес учительницы из Тенерифе и как он чуть не лишился чувств, а баркас показался, как никогда, тяжелым, когда он увидел ее на пляже, читавшей под утренним воскресным солнцем газету, бесстыдно выставившей свои загорелые ноги.

Почти целых четыре месяца он не осмеливался произнести при ней и полудесятка осмысленных слов, и даже после стольких лет совместной жизни он иногда задавался вопросом, почему эта женщина, которая знала мир и могла бы выбрать себе мужчину под стать, посвятила свою жизнь именно ему.

Первое, что она сделала на этой земле, полюбила его, родила ему троих детей и занялась домом, а между делом научила его держать карандаш, распознавать буквы и говорить как нормальный человек, а не морское чудовище, только что выбравшееся из подводной пещеры.

– Мир – это не только рыба, ветер и снасти, – сказала она ему в тот момент, когда он в очередной раз не отваживался прикоснуться к ее руке, казавшейся ему игрушечной. – И ты должен понять это.

Что ни говори, а учеба оказалась делом долгим и трудным. Сколько раз Абелай краснел, слыша обрывки разговоров жены и собственных детей и понимая, что жена страшится того дня, когда эти молокососы вырастут и начнут стыдиться собственного отца.

Аурелия ни разу, ни единым жестом, ни резким словом не унизила его, прекрасно понимая, в какую яростную борьбу он вступил со словами, цифрами и фактами.

Абелай Пердомо Марадентро, красавец великан, был человеком грубоватым, однако душа у него была предобрейшая. Жену свою он любил почти до обожествления. Это была женщина, которая разделила с ним его простую жизнь рыбака, подарила ему троих прекрасных детей и бесчисленные ночи, когда он был вынужден кусать губы, чтобы его крики не разнеслись по берегу, перекрывая шум ветра и гул прибоя.

И вот теперь один из этих детей прятался в семи милях от дома, у подножия башни, высившейся на восточном мысу небольшого острова, каковой Аурелия столько лет обозревала из окна своей кухни. А муж, ее мужчина, человек, которого никогда не пугали ни жестокие штормы, ни самые темные ночи в бушующем море, ни война, ни бесконечные засушливые и голодные годы, когда на каменистой земле хорошо росли лишь несчастья и злоба, впервые был взволнован, и виной всему были люди с материка, которых, как научила его жизнь, следовало постоянно опасаться.

– Чего они хотят?

Ответ пришел к ним на следующую ночь из уст дона Хулиана, которого Дамиан Сентено избрал посредником в своих переговорах с семьей Марадентро.

– Скажи своему куму, что мы останемся здесь до тех пор, пока не объявится его «мальчик», – приказал Сентено, потягивая ром. – И еще скажи, что нрав у моих людей крутой и нетерпеливый… – Тут он улыбнулся своей хищной улыбкой, демонстрируя острые зубки. – Порой даже я не в силах удержать их. Любой из них готов на самый отчаянный поступок… Ох уж эта девочка! Скажи родителям, что ее вранье может очень скоро стать правдой. Ты меня понял?

– Прекрасно, – ответил дон Хулиан. – Но вам не кажется, что Абелай скорее бы понял вас, поговори вы с ним лично?

– Я бы это сделал с удовольствием, – не сразу ответил Сентено. – Но у меня есть дурное предчувствие, что этот разговор очень плохо закончится. Займись я отцом, и все бы уже забыли о парне. А ведь это он, Асдрубаль, должен заплатить за то, что совершил.

– Насколько я понял, вас… или скорее того, кто вами командует, устроит лишь одно наказание – смерть.

– Глаз за глаз… Разве этот закон не так же древен, как и само человечество?

– Тогда дону Матиасу Кинтеро нужно для начала обзавестись дочерью, которую потом попытаются изнасиловать несколько парней. Из-за этого-то все и началось… – Хулиан сделал паузу. – А у вас дети есть?

– Если и есть – чего я не знаю наверняка, – то все они родились от прожженных проституток. Вокруг легионеров другие женщины не крутятся. – Он снова приложился к рому. – Да они меня никогда и не интересовали. Порядочные женщины нужны лишь для того, чтобы оседлывать настоящих мужчин.

– Вы себя считаете настоящим мужчиной?

– Можете убедиться, когда закончится это дело.

Дон Хулиан ель-Гуанче пристально посмотрел на собеседника и вознес свои мольбы к Богу, чтобы никогда только не узнать, насколько далеко простирается злоба Дамиана Сентено.

В этот же вечер он передал своему куму угрозы Сентено, впервые не прибавив от себя ни единого лишнего слова, старясь пересказать весь разговор как можно более точно, так как желал, чтобы сам Марадентро решил, насколько опасен этот покрытый татуировками и шрамами заморыш.

Однако было кое что, чего Хулиан при всем своем желании не мог бы передать другу, – тот безотчетный страх, который внушало одно лишь присутствие бывшего легионера, и ощущение угрозы, слышавшейся в каждом его слове, сказанном так, словно человек этот привык приказывать.

А его глаза? Маленькие, черные и круглые. Они казались безжизненными, как глаза акул маррахо, когда те, оказавшись на палубе со вспоротым брюхом и размозженной баграми головой, неожиданно делали последний рывок, на секунду возвращаясь с того света, и в последний раз смыкали свои смертоносные челюсти, способные перекусить ногу зазевавшемуся рыбаку.

– Этот человек – совершенный congrio [9]9
  Congrio (исп.) – угорь.


[Закрыть], – завершил свой рассказ дон Хулиан. – Холодный, скользкий, изворотливый и подлый. Опасный у тебя враг, Марадентро.

Абелай Пердомо согласился с тем, что враг у него опасный, а потом ночью спать не стал. Он провел ее, сидя на ступеньках позади дома, бросая взгляды на маяк на острове Исла-де-Лобос и наблюдая за тем, как один за другим гасли огни в домах соседей. Вскоре остров окутала тьма. Горело лишь одно окно, в доме на скале, там, где поселились чужаки.

Они развесили на углах дома огромные фонари петромаксы, которые иногда рыбаки брали с собой в море. Они бездумно тратили керосин на никому не нужную иллюминацию, желая тем самым продемонстрировать свою силу жителям острова, бедным людям, зачастую вынужденным пользоваться карбидом, чтобы разжечь свои лампы. К тому же, как только наступала темнота, чужаки посылали на плоскую крышу дома вооруженного часового, и делали это весьма демонстративно.

Всем было понятно, что он специально выставляет свое оружие напоказ. Он не опасался мирных жителей поселка, напротив, хотел, чтобы они начали бояться его.

Они приехали сюда, на самый пустынный и самый отдаленный остров из всех островов архипелага, и поселились в ветхом доме, стоявшем на самом отшибе, в месте, забытом богом и почти забытом людьми. Казалось, что они завладели этим местом и теперь не уйдут до тех пор, пока не лишат кого-то жизни.

Абелай знал, что им не нужна просто чья-то жизнь, им нужна жизнь его сына Асдрубаля, юноши с непослушными волосами, квадратным подбородком, черными глазами и геркулесовой силой Пердомо – его повторения, его воплощения. Он сильно отличался от брата с сестрой, в чьих жилах было больше крови матери-лагунеры, чем Марадентро.

Он снова окинул взглядом ночной горизонт: вдали, как и всегда, мигал фонарь маяка «Исла-де-Лобос».

~~~

Присев на корточки у маяка и укрывшись от ветра, Асдрубаль Пердомо прислонился спиной к прохладной стене и зажал руки коленями. В прежние времена он частенько так сидел, любуясь морем, но сейчас ему оставалось только в отчаянии смотреть на мигающие огни пролива Бокайна и задавать себе один и тот же вопрос: какого дьявола они устроили такую иллюминацию и как эта странность была связана с двумя огромными автомобилями, которые он видел в полдень, когда рассматривал поселение в бинокль?

Что-то странное происходило в Плайа-Бланка, куда за все то время, что он себя помнил, никогда не приезжали сразу две машины. Туда и одна-то машина наведывалась редко, и были это, как правило, полуразвалившийся, дребезжащий грузовик, один раз в неделю привозивший воду, да фургончик лоточника-турка, показывавшийся в поселке четыре раза в год.

Даже жандармы и те приходили в поселок пешком – путь их лежал по каменистой тропинке Рубикона, – разбивая сапоги о кочки и острые камни, обливаясь потом под палящим солнцем, от которого, казалось, начинали дымиться их треуголки.

Он чувствовал, что в поселке на той стороне пролива происходит что-то недоброе, и сходил с ума от ощущения полного бессилия, накатывавшего на него все чаще и чаще. Асдрубаль оказался на крошечном скалистом острове, который можно было обойти из конца в конец за десять минут. Уже сейчас он чувствовал себя заключенным, оказавшимся в камере самой страшной и самой непреступной тюрьмы в мире.

Каким же прекрасным теперь казался остров Исла-де-Лобос из этого адского места, куда привезли его совсем недавно.

Но самое страшное было то, что он оказался совершенно один. Здесь уже не было его брата Себастьяна, за которым он мог бы наблюдать, пока тот ныряет за осьминогами и меро. Не было Айзы, с которой можно было бы дурачиться в лагуне. Не было матери, стряпающей паэлью [10]10
  Блюдо из риса с мелко нарубленным птичьим мясом и моллюсками, сродни плову.


[Закрыть]на камнях, и отца, задумчиво посасывающего трубку в тени навеса. Теперь лишь чайки, кролики да два осла, которых кто-то однажды оставил на острове, составляли ему компанию. В те дни, когда из Фуэртевентура на остров приплывал помощник смотрителя маяка, Асдрубаль был вынужден прятаться, забиваясь в самый дальний конец одной из самых больших балок. Ему пришлось позабыть о том, что старик на самом деле был человеком ласковым и компанейским и в прежние времена частенько наведывался в гости к Пердомо, чтобы откушать вместе с ними паэльи, выпить кофе, поговорить о жизни и выкурить сигару-другую.

Когда же неделю назад на остров наведались представители Цивильной гвардии, с целью обыскать пещеры и развалины старого особняка, Асдрубаль чуть богу душу не отдал от страха. Стоило ему лишь увидеть луч фонарика, медленно ползшего по стенам руин, служивших ему убежищем, как у него ноги задрожали.

Ни одного следа он не оставил на пыльных тропах, бегущих вокруг маяка. Все время он передвигался прыжками, даже в темноте, перескакивая с одного камня на другой, и тщательно убирал все угольки, оставшиеся от костра, который был вынужден разжигать по ночам, чтобы приготовить себе еду.

Юноша был сыт по горло своим одиночеством и мучился от стыда, так как считал, что скрываться от наказания, словно закоренелый преступник, недостойно настоящего мужчины. Однако с самого детства он привык прислушиваться к родительским словам и знал, что людей в зеленой униформе бояться не следует. Но даже они не в силах будут защитить его от Матиаса Кинтеро, охваченного жаждой мести.

По вечерам, когда солнце пряталось за Монтанья Роха и за соляными копями Ханубио, бросая тысячи лучей на лысый кратер вулкана Тимафайа, он пьянел от счастья, разглядывая в бинокль каждый домик, каждую тропинку Лансароте, и боялся, что каждый раз может оказаться последним. Родное поселение было для него самым лучшим местом на земле, каждый пляж, каждый утес и даже каждая пальма пробуждали в нем сладостные воспоминания.

Белое пятно церкви Фемеса, там, наверху, где он впервые ухаживал за девушкой под звуки колокольчиков и гитар; уединенный пляж Плайа-Кемада, где некая красавица иностранка, из речи которой он не понял ни единого слова, открыла ему тайны женского тела и показала, как нужно проникать в него; утес Торреон-де-лас-Колорадас – место, где собиралась вся детвора поселка и куда они с братом прибегали дважды в неделю и устраивали битву с пиратами-берберами.

Каждое мгновение его жизни было связано с бескрайним морем, раскинувшимся у его ног, или с бесплодным, почти лишенным растительности островом, который сейчас высился перед ним во всей своей строгой красе, – и ему вдруг показалось невозможным, что кто-то может отнять у него все это, вырвать его из привычной жизни лишь потому, что он поступил как человек чести.

У него было предостаточно времени, чтобы как следует подумать о событиях, произошедших в ту проклятую ночь, во время праздника в честь святого Хуана. Но как он ни старался, так и не нашел своей вины в произошедшем. Трое незнакомцев, чьи физические возможности у него не было времени оценить, преградили путь Айзе, и у него не оставалось другого выхода, как броситься на защиту сестры. В момент, когда он заломил руку юнцу и по самую рукоятку вонзил в его живот его же собственный нож, он на самом деле не хотел его смерти. В душе у него даже не родилась ненависть.

– Это произошло случайно.

– Об этом знаем только ты да я, – ответил ему отец в последний свой визит, когда привез на остров еду. – Впрочем, возможно, что точно так же думают и другие жители поселка, однако все это неважно, ведь дон Матиас отказывается поверить в твои слова. Посему все оборачивается против тебя. Ты должен смириться и прятаться до тех пор, пока мы не найдем способа увезти тебя с острова. – Абелай печально покачал головой. – Мать права, только время… Много времени должно пройти, пока река не вернется в свое русло.

– Как там дон Матиас?

– Насколько мне известно, никто его не видел с тех пор, – ответил отец. – Он заперся в своем доме и, должно быть, останется там до тех пор, пока злость окончательно не сожрет его.

– Мне кажется, что я убил двоих. Сына одним ударом, а отца медленно… Очень медленно.

– Тебе следует уехать как можно дальше. Другого выхода я не вижу.

– Я уже подумывал о том, чтобы завербоваться, – признался Асдрубаль. – Уйду в плавание. Только так люди позабудут о случившемся. Дон Матиас уже стар, и, возможно, душевная боль заберет у него последние силы. Когда он умрет, дела обернутся по-другому… А что сказали жандармы?

– Они не делают выводов. Их дело – разыскать тебя и передать судье, который все и решает.

– А судья что говорит?

– Тоже ничего. Вначале ему нужно встретиться с тобой. Но, как мне кажется, судьи чаще встают на сторону мертвого, а не живого. Ни один мертвец не нуждается в большем наказании, чем то, что он уже понес.

Отец медленно положил свою сильную и тяжелую, словно молот, руку на плечо Асдрубаля, вложив в эту скупую ласку всю нежность, на какую только был способен, а потом покачал головой, отгоняя мрачные мысли.

– Я не знаю, что еще и думать обо всем этом, сынок, – добавил он. – Мое дело рыбачить и приносить в дом деньги, благодаря которым ваша мать могла бы и дальше вести хозяйство, а вы бы окончательно встали на ноги. Все, что касается законов и книг, для меня темный лес.

– Мы должны были слушаться маму и продолжать учебу, – заметил Асдрубаль. – Однако море завладело моей душой, а Себастьян, у которого голова всегда была светлой, не хотел становиться для нас обузой. Теперь уже слишком поздно. Впрочем, тогда никто и представить себе не мог, что ветры нашей жизни окажутся столь сильными и непопутными.

Абелай Пердомо слабо улыбнулся:

– Я тебя с самого детства научил хорошо ставить и опускать паруса и заходить в порт даже при встречном ветре.

– Знаю, отец. Я усвоил все твои уроки. Но море я понимаю лучше людей. В этом деле мы словно плывем над вершинами скал Фамары. Один неточный галс – и мы налетим на утес.

– Святой Марсиал защитит тебя и не позволит случиться еще одному несчастью.

Святой Марсиал, покровитель Лансароте, с давних времен считался наиглавнейшим святым семейства Пердомо Марадентро, представители которого в жизни не переступили порог ни одной церкви и не верили ни во что, кроме собственных сил и удачи. Однако стоило морю разбушеваться не на шутку, рыбе, которая вот-вот уже должна была оказаться на дне лодки, сорваться с крючка, а жаркому ветру, прилетавшему из пустыни, принести с собой облака желтой пыли, от которой задыхался весь остров, Пердомо вспоминали о своем святом покровителе.

Так они и жили: то молились и благодарили святого, то проклинали его – в зависимости от обстоятельств. Однако в последнее время для всех стало очевидно, что святой Марсиал отвернулся от семьи, и сделал это он по собственной воле, словно и его страшило появление в доме такой странной девушки, какой была Айза Пердомо.

– Живет будто и не здесь, – с горечью произнес Абелай, отвечая на вопрос сына. – Кажется, что она не знает, куда приткнуться, или не может избавиться от своих дурных мыслей даже по ночам. Бродит, словно привидение, по дому и даже кусочка хлеба в рот не берет. Но, невзирая ни на что, с каждым днем становится все красивее. От одного только взгляда на нее моя душа наполняется радостью, а сердце – страхом. Не знаю, черт возьми, к чему стремится эта девчонка!

Асдрубаль хитро улыбнулся.

– Ведь это ты ее породил, – сказал он. – Лучше бы ты эту красоту разделил на троих.

Абелай Пердомо легонько толкнул сына в плечо, от чего любой другой свалился бы с ног.

– Хорош же ты был бы с таким задом, как у Айзы! – воскликнул он. – Ох, как бы за тобой бегал корчмарь Арриета!