Текст книги "Океан"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Как я это понимаю, мир пересекает множество магнитных полей, которые еще называют линиями магической силы. Иногда они сходятся в одной точке, и там начинают происходить всякие странные вещи. Поля эти влияют и на людей, и на животных. Древние верили в это, однако христиане позаботились о том, чтобы люди забыли о местах пересечения магнитных линий, назвав их колдовством и дьявольскими происками. В Ирландии тоже есть места пересечений магнитных полей. Есть они и в Индии, и в Бирме. Но нигде на Земле нет такого количества магнитных полей, как здесь. Вот потому-то, куда ни посмотри, повсюду здесь вздымаются кратеры вулканов, а земля буквально горит под нами. Разве это не каприз Природы? И разве мы не идем на поводу у собственных капризов, оставаясь на этой бесплодной и суровой земле, каждый день подвергая себя опасности, ибо весь наш остров в любую минуту может взлететь на воздух? Нечто подобное уже произошло двести лет тому назад. Но почему? Почему мы остаемся, если жизнь здесь тяжела, как нигде больше, и зачастую у нас нет даже питьевой воды, а вулканы могут не сегодня завтра проснуться?

– Потому что это наша земля. И она прекрасна.

– Ну что же в ней прекрасного? Разве она лучше вечнозеленых лесов или полей, по которым текут настоящие реки с пресной водой? Скажи мне, сколько раз ты по-настоящему могла помыться? Думаю, что ни разу. Нам достаточно лишь перебраться на соседний остров Тенерифе, чтобы насладиться огромными лесами, дождем, родниками и даже снегом. Разве все это не лучше пересохшего куска земли? Этих скал и этих голых вулканов?

Айза Пердомо часто вспоминала те дни, когда бывала с матерью на Тенерифе; вспомнила нежный дождь в Ла-Лагуна, буйные леса в Монте-де-Есперанса, белый сияющий снег на склонах Тейде, холодные источники, чья вода стремительным потоком бежит между скал. Вспомнила цветы и изумрудную зелень долины Оротава, где тут и там встречаются банановые плантации, протянувшиеся от моря до подножия самого огромного вулкана… Вспомнила и наконец медленно, но очень уверенно покачала головой:

– Нет… Это не так.

– Дерьмовщина! – воскликнул Руфо Гера. – Почему мы – лансаротеньос – рождаемся такими глупыми? Почему?

~~~

Караван верблюдов – одногорбых дромадеров, привезенных из пустыни Сахара, – не торопясь, спускался из живописной деревушки Фемес, примостившейся между двумя горами и будто выглядывавшей из-за склона, чтобы убедиться, что Исла-де-Лобос и Фуэртевентура остались на том же самом месте, где стояли раньше, а не ушли вглубь океана. Медлительные и усталые животные с отрешенным видом двигались так, будто боялись раздавить воображаемые яйца, оказавшиеся на извилистых тропах из камня и лавы.

Каждое животное несло на своей спине два довольно больших бочонка, а повод каждого верблюда был привязан к хвосту впереди идущего. В то время как мальчик-проводник нервно подхлестывал первого, трем женщинам было поручено подгонять остальных и следить за тем, чтобы кто-то из животных не начал кусаться или не лягнул другого.

Дело оказалось не из простых, ибо на то, чтобы подняться на гору, набрать воды и вернуться, каждый раз рискуя сорваться в пропасть и сломать себе шею, уходило не меньше четырех часов. И мальчик, и женщины были измучены палящим солнцем, грозящим сжечь все, до чего только могли дотянуться его лучи, они устали бороться с порывами ветра, легко преодолевающего расстояние в тысячу километров над морем и не встречающего на своем пути ни единого препятствия до тех пор, пока с размаху не влетит в горную цепь, где несчастные проводники всеми силами старались доставить воду в изнывающий от жажды поселок.

Люди хранили молчание, изредка прерываемое лишь криками в адрес упрямых животных. Они понимали, что эта тяжелая работа – кара, которую наложил на них Господь за упрямство, за то, что они, не желая оставлять остров, продолжают цепляться за голые скалы и свои нищенские дома.

Пять лет назад верблюдов заменил трясущийся на ухабах и жутко скрипящий грузовик. Он доставлял воду из Арресифе, каждый раз каким-то чудом преодолевая каменистую дорогу, идущую от Рубикона, однако местные жители издавна были привычны к тому, что машина могла в один прекрасный день просто не прийти, и тогда баки оказывались пустыми и в селении не оставалось воды даже на то, чтобы доварить черне. Тогда женщины снова запрягали верблюдов и, палками заставляя их подняться, отправлялись в Фемес.

Дромадеры в качестве тягловой силы заменяли мулов, ослов и лошадей во время пахоты или молотьбы зерна на току и даже придавали пустынному пейзажу некий африканский шарм, благодаря чему у многих складывалось ощущение, будто Лансароте – это всего лишь кусочек пустыни, много миллионов лет назад оторвавшийся от материка.

Удобно устроившись в тени навеса и наблюдая в свою неизменную подзорную трубу за спускающимся с горы караваном, Дамиан Сентено вспомнил проведенные в Марокко годы и попытался найти отличия между измученными женщинами в черных одеждах и широкополых соломенных сомбреро и бедуинками в синих накидках или берберами с Атласских гор. Поразмыслив еще немного, он вынужден был в очередной раз признать, что судьба свела его с людьми, немало выстрадавшими и закаленными в боях со стихиями и жизненными невзгодами. Веками они вгрызались в бесплодные камни и отнимали пищу у моря. Эти люди с легкостью мирились со своей тяжелой жизнью, ибо никогда не знали другой.

Жители Плайа-Бланка, казалось, не замечали ни его угроз, ни решительных действий, и их бескрайняя невозмутимость начала уже выводить его из себя. Сентено постепенно осознавал, что он для островитян всего лишь небольшая неприятность в череде многих и многих бед, которые они претерпевали от начала времен, и с таким же смирением, с каким они принимали жестокие порывы ветра, засухи и штормы, они примут все его дела и поступки.

Вот уже целую неделю, как в селении ничего не происходило. Жители укрылись в своих домах и были намерены сидеть там до тех пор, пока чужакам не надоест бродить по пустым улицам или сидеть на крыше дома Сеньи Флориды и они не уберутся восвояси. На дверях таверны висел замок, а большинство баркасов стояли на якоре в пятидесяти метрах от берега. Если бы не караван верблюдов, покачивающихся под тяжестью бурдюков с водой и медленно сползающих с горы, рыбаков, с рассветом проскальзывающих к морю и выходящих на промысел, да женщин, детей и стариков, украдкой подглядывающих за чужаками в окна, Плайа-Бланка можно было бы принять за город-призрак.

И главное, вот уже три дня, как не было вестей от Дионисио и Мильмуертеса, отправившихся в злые земли Ада Тимафайа. Дамиан Сентено, хорошо знавший своих людей, понимал, что те начали терять терпение: охота уже не увлекала их с прежней силой, а жизнь, в которой были лишь карты, пляжи, купание да рыбная ловля, совсем им не подходила.

Они были людьми действия, привыкшими к вину, потасовкам, грубым развлечениям, вечному шуму и женщинам, а посему тишина и спокойствие поселка их нервировали, и он не единожды уже был вынужден вмешиваться в назревавшие потасовки, дабы не допустить очередной кровавой драки.

Однажды утром Пако – цыган из Алманзоры, на которого Сентено привык рассчитывать даже в самых безнадежных делах, – проснулся, встав с левой ноги, принюхался, словно гончий пес, затем заявил, что в доме воняет, и, собрав свой небольшой чемоданчик, направился к двери.

– Почему?

– До того как стать легионером, я был бандерильеро в квадрильи Рафаеля Ель-Гальо. У него я научился одной вещи: когда внутренний голос велит тебе не соваться вперед быка, не вступать в сделку или не спать с женщиной, то слушайся его, слушайся и беги прочь. Быков, сделок и женщин в твоей жизни будет еще много, ты же в этом мире уже не повторишься.

– И чего ты боишься? – задал вопрос Дамиан Сентено. – Вшивых рыбаков?

– Нет. И ты это знаешь. Я могу испугаться сам, но напугать меня никто не может, – ответил цыган. – На этот раз я испугался сам. На этом острове есть что-то… И это что-то стоит выше дона Матиаса Кинтеро, а он даже в Мадриде считается важной персоной. И не спрашивай меня ни о чем: если бы я знал, что это, я бы обязательно тебе сказал. Но я предчувствую недоброе, и этого мне достаточно. Пока, сержант! – добавил он. – Ты ничего мне не должен, так же как и я не должен тебе. Но ты вспомнил обо мне, когда наклюнулось это дельце, потому в благодарность я дам тебе добрый совет – беги отсюда, линяй, пока не стало слишком поздно.

Сказав так, он не торопясь удалился, зная, что впереди его ждет долгая дорога. К товарищам своим, которые вышли на крыльцо дома и смотрели ему вслед, он был совершенно безразличен, равно как к женщинам и детям, глядящим на него сквозь приоткрытые двери и щели между ставен. Он шел размеренным шагом, с гордо поднятой головой, так потерпевший поражение тореро, душу которого разрывает на части чувство стыда, величественно вышагивает по улицам города, не склоняясь под ударами летящих в него со всех сторон насмешек.

– Добро! – прервал молчание Хусто Гаррига, когда фигура цыгана превратилась в крошечную точку на горизонте. – Теперь нас только трое, а жителей в деревне столько же, сколько было в день нашего приезда.

– Рассчитывай на меня, так что нас четверо, – поправил его Дамиан Сентено. – И Дионисио с Мильмуертесом скоро вернутся.

– Сомневаюсь.

Они пристально посмотрели друг на друга. Во взгляде Сентено явно читался упрек.

– Раньше ты никогда не сомневался в успехе.

– Несколько дней назад Пако мне сказал: «Эти не вернутся, ну и я уйду». И я ему поверил, потому что впервые в жизни видел его напуганным по-настоящему. А тебе ли не знать, как сложно напугать этого чертового цыгана? В поселке говорят, что девчонка – дочка старого Пердомо – колдунья, и это мне не нравится.

– Ерунда! Все это ерунда, старушечьи бредни, за которые с охотой цепляются всякие засранцы, вроде Пако, которые решили свалить по-тихому. Скорее всего, галисиец и Мильмуертес напали на след нашего птенчика и теперь пытаются сцапать его. А может, в эту самую минуту они уже тащат его сюда? Откуда нам знать, что там происходит? На этом чертовом острове нет ни телефона, ни телеграфа. На Тимафайа тоже. Будь все проклято! Стоило парням задержаться на пару дней, как вы уже готовы в штаны наложить со страху!

– Ты знаешь, что я не боюсь. И плевать я хотел на то, что произошло с этими мерзавцами! Я приехал сюда делать свою работу, и я ее сделаю, исполню любой твой приказ. Но даже ты не можешь заткнуть мне рот и запретить говорить то, что я думаю. Я знаю Мильмуертеса уже пятнадцать лет, и такого ловкого сукиного сына еще поискать надо. Должно быть, они находятся сейчас километрах в тридцати отсюда, и я ни за что на свете не поверю, что он до сих пор не нашел способа с нами связаться.

Пако же, добравшись до развалин ветряной мельницы, стоявшей на вершине небольшого холма у самого края дороги в километре от селения, остановился и посмотрел назад, словно навсегда хотел запомнить Плайа-Бланка, море и остров Исла-де-Лобос. Затем, развернувшись на месте, он окончательно скрылся из виду. Он шел походкой человека, который никуда не торопится, так как никто его не ждет. Пако-цыган еще не знал, что ему суждено до конца своих дней оставаться на Лансароте. Вначале он станет сутенером в одном из публичных домов, позже – барменом и, наконец, когда пройдет порядком времени, а в карманах его заведутся деньжата, владельцем рыбацкой флотилии. Однако за все эти годы он ни разу не пожелает вернуться в то селение, откуда ушел однажды утром, стыдясь самого себя.

В это же самое время Дамиан Сентено сказал Хусто Гаррига:

– Хорошо. Завтра я должен навестить дона Матиаса. По дороге я зайду в Тихано и постараюсь выведать, что же произошло. – Он покрутил из стороны в сторону головой, потом кивнул в сторону нового каравана верблюдов, который, приближаясь, спускался по склону горы Фемес: – Нам придется стать еще более жестокими, ибо эти кретины способны запастись водой на всю жизнь… – Он устремил взгляд на дом, стоящий на отшибе. – Ты обратил внимание на толстушку, которая постоянно ходит в цветастом платье?

– А то нет! Когда она садится солить рыбу, то ее ляжки напрягаются так, что становятся похожими на камень.

– Ее муж одним из первых выходит в море… Этой ночью ты можешь нанести ей визит.

– А почему не жене Абелая Пердомо? У нее до сих пор предостаточно пороха. Да и в конце концов, ведь это они нас интересуют.

– Иди, но ты найдешь дом пустым. Когда ее муж уходит в море, она ходит к кому-то из соседей. И у меня такое впечатление, что они в доме не оставили ничего стоящего… Если это стоящее у них когда-нибудь было. – Он прищелкнул языком. – Они не дураки, эти Марадентро. Совсем не дураки.

Действительно, Абелай Пердомо решил принять меры предосторожности и не оставлять Аурелию одну, особенно в те дни, когда он еще затемно выходил вместе с Себастьяном на путину. Абелай велел жене никогда не спать две ночи подряд в одном и том же доме, а переходить от соседа к соседу, убедившись заранее, что люди Дамиана Сентено ее не видели.

После того как жители Фемеса сказали, что не смогут больше возить воду, дела в поселке шли из рук вон плохо, однако Абелай Пердомо, знавший, что Асдрубаль надежно укрылся в пещерах Тимафайа, а Айза находилась в доме Руфо Гера, чувствовал себя на удивление спокойно.

Верблюды продолжали подниматься на гору и медленно спускаться вниз, но ни Дамиан Сентено, ни его люди не знали, что возвращаются они, как правило, пустыми. Жители селения преуспели в своем обмане – мол, смогли они и без грузовика обойтись, – однако воды теперь отчаянно не хватало даже на самое необходимое.

Люди дошли до предела своих возможностей, и Абелай Пердомо в один прекрасный день понял, что не вправе требовать от односельчан подобных жертв.

Это случилось в тот вечер, когда Рохелия Ель-Гирре в четвертый раз сообщила, что дон Матиас Кинтеро отказывается его принять. Но Абелай не ушел, опустив голову, как делал это раньше, а дождался наступления темноты и снова подошел, стараясь оставаться незамеченным, к величественному дому, который, словно средневековая крепость, врастал фундаментом в скалу и своими мощными стенами готов был раздавить хлипкие деревенские домики.

Ему пришлось ждать почти два часа, пока свет в большом окне не погас, и вскоре он заметил, как открылась парадная дверь и возникла худая, согбенная фигура дона Матиаса Кинтеро – до этого Абелай видел его лишь однажды, – старик спустился с крыльца и вошел в сад, раскинувшийся до самого виноградника.

Абелай тихо последовал за ним. Дон Матиас теперь стал таким маленьким и двигался он настолько медленно и бесшумно, что в какой-то момент Абелай даже потерял его из виду и был вынужден остановиться, чтобы прислушаться и вглядеться в темноту. Но вот до него донесся едва слышный шорох шаркающих шагов, и он снова увидел расплывчатый силуэт в свете растущей луны.

Абелай предстал перед доном Кинтеро словно призрак, сотканный из ночных теней. Старик вздрогнул и замер, сдерживая дыхание.

– ¡Buenas noches! – поприветствовал его Абелай Пердомо. – Пожалуйста, не пугайтесь. Я не причиню вам зла. Только хочу поговорить…

– Ты Марадентро, не так ли? – Голос дона Матиаса звучал спокойно. – Отец убийцы моего сына. Мне не о чем говорить с тобой. Абсолютно не о чем… – Он сделал едва заметную паузу. – Знаешь, когда я поговорю с тобой? Когда наши пути пересекутся на кладбище в День усопших. Только тогда у нас появится тема для разговора – наши мертвые сыновья.

Молниеносно выбросив вперед огромную, мускулистую руку, Абелай Пердомо схватил тщедушного старика за горло и чуть ли не приподнял над землей.

– Послушайте вы, проклятый старик! – воскликнул он, пока тот сучил ногами и молотил воздух руками, тщетно пытаясь вырваться. – Мне достаточно слегка сжать пальцы, чтобы покончить с этим делом раз и навсегда. Но Марадентро не убийцы. – Он ослабил хватку, чтобы ненароком не придушить старика. – Это был несчастный случай. Асдрубаль убил вашего сына, потому что тот пытался изнасиловать мою Айзу, а ведь она еще почти ребенок. Почему вы не желаете согласиться с правдой? Быть может, ваш сын был пьян? Откуда мне знать? А может, такова его судьба? Однако клянусь вам, что все мои слова – чистейшая правда. И если бы вы мне только предложили, я бы проверил… Признаю, должно быть, нелегко пережить своего ребенка, однако я ничего не могу сделать, чтобы изменить прошлое. И вы тоже!

Он разжал пальцы, и дон Матиас Кинтеро привалился к выложенной из обломков застывшей лавы стене. Старик поднес руку к горлу, словно так воздух скорее бы наполнил его легкие. Прошла почти минута, прежде чем он обрел дар речи. Наконец он поднял голову. На лице его застыло упрямое выражение, а глаза безумно блестели.

– Лучше бы ты задушил меня. Тогда бы ты вместе с сыном оказался на виселице. – Он сделал небольшую паузу, словно желая убедиться, что его слова достигли цели, а потом продолжил: – Решайся, иначе можешь быть уверен, что я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу могилу твоего сына!

Абелай Пердомо на какое-то мгновение замер в растерянности, словно никак не мог осознать, что стоящий перед ним человек может быть настолько одержим жаждой мести. Затем он тяжело прислонился к другой стене и помотал головой, прогоняя наваждение.

– Понимаю… – медленно произнес он. – Вам бы очень хотелось, чтобы я убил вас, потому что у вас не хватает духу сделать это самому. Сейчас единственный для вас выход – это уйти из этого мира. Однако я не собираюсь доставлять вам подобного удовольствия. Вам придется продолжать жить и со своей болью, и со своим стыдом, дон Матиас. И день ото дня они будут становиться лишь сильнее и сильнее, и чем старательнее вы будете пытаться заглушить их, совершая все новые и новые глупости – станете жечь баркасы или изводить жаждой невинных людей, – тем больше будете мучиться. Признайте же наконец правду! Ваш сын был самой настоящей свиньей, за что и поплатился. Да, убийцей оказался мой Асдрубаль, однако им мог оказаться и любой другой парень, потому что это ваш подлый сын первым вытащил нож. Впрочем, глядя на отца, я понял, почему сын вырос таким трусом. У вас тоже не хватает смелости решить свои дела, и вы нанимаете убийц, чтобы те сделали за вас всю грязную работу.

Они сидели очень тихо, глядя в упор друг на друга, и даже не подозревали, что в темноте за их спинами стояла Рохелия Ель-Гирре. Ее тонкий, как у зверя, слух позволял ей слышать каждое слово, и она сразу же поняла, что незваным ночным гостем был не кто иной, как Абелай Пердомо, который этим самым вечером в четвертый раз пытался повидаться с хозяином.

Ее слабая надежда на то, что Абелай прикончит дона Матиаса, так как тот сам не решился бы расстаться с жизнью, рассеялась в тот миг, когда она поняла, что Марадентро справился с приступом гнева. Теперь то, что могло бы стать схваткой не на жизнь, а на смерть, превратилось лишь в жалкую словесную перепалку.

Когда великан Пердомо выпрямился и, развернувшись, исчез в темноте, она так и продолжала стоять на месте. Еще несколько долгих минут Рохелия Ель-Гирре следила за своим тщедушным хозяином, который, словно изрядно потрепанная кукла, все еще стоял, прислонившись к стене, и никак не мог прийти в себя, чтобы вернуться в дом.

Рохелия Ель-Гирре пошарила вокруг, нащупала увесистый булыжник и крепко сжала его в руке, а затем скользнула, словно злой дух, к тому месту, где недвижно сидел дон Матиас Кинтеро. Она давно пришла к решению, что должна действовать сама, иначе все мечты, что подпитывали ее в течение последних лет, рассеются, словно дым, так и оставшись мечтами. Если же ее хозяин умрет после визита Абелая Пердомо, ни у кого не возникнет сомнений, что убийца именно он, у нее же будет предостаточно времени на то, чтобы вынести из дому все ей нужное, прежде чем сообщить в Цивильную гвардию о случившемся.

Она не испытывала ни малейших сомнений, пока бесшумно, совсем как рысь, кралась вперед, ни угрызений совести, ибо с тех пор, как помнила себя, она не получала от этого человека ничего, кроме презрения и унижений. Она в уме постоянно повторяла непристойные слова, которые он произносил, заставляя ее встать на колени, а затем медленно расстегивая ширинку брюк и вставляя ей в рот вонючий, потный и обмякший член.

~~~

Дамиан Сентено добрался до Тинахо в первом часу ночи. На мельнице, где мололи зерна для гофио, его заверили, что Педро Печальный, как всегда, с козами ушел в горы, и если ему, Сентено, требуется найти пастуха, то он должен пуститься в путь по самым что ни на есть ужасным дорогам, по которым не ездил даже тот старый автомобиль, чье тарахтение время от времени разносилось по острову.

Еще не единожды ему пришлось спрашивать дорогу, то стучась в двери обособленно стоящих домов, то расспрашивая одинокого крестьянина, пытавшегося починить разрушенную ветром стену своего виноградника. Когда нещадно палящее солнце стояло в зените, последние признаки дороги закончились, и он понял, что ему не остается другого выхода, как идти дальше по голым камням.

Он увидел пастуха издали – тот сидел на самом краю старого кратера и смотрел на очертания Огненной горы, вырисовывавшейся на горизонте. Пастух время от времени посвистывал, подзывая своих псов, или бросал в их сторону камень, таким образом приказывая им держаться поближе.

Козы там, где это было возможно, щипали жалкие пучки травы, которые, кто знает каким чудом, пробивались между камней и в трещинах лавы.

Педро Печальный даже не пошевелился, пока Дамиан Сентено с трудом поднимался по склону, а когда тот подошел и остановился перед ним, то поприветствовал его лишь кивком.

– Добрый день.

– Добрый день.

– Это вы Педро Печальный?

– Да, так зовут меня.

– Я ищу своих друзей.

– Здесь их нет…

– Я уже это вижу. Однако они ушли сюда, чтобы поговорить с вами, и не вернулись.

– Наверное, передумали.

– Вы хотите сказать, что они не приходили?

– Почему же не приходили? Приходили, – признался пастух. – Если это только те, о ком я думаю… Одного звали Мильмуертес, а другого Дионисио, если мне не изменяет память. Они просили провести их к Тимафайа. Я их туда и отвел, но им место не понравилось.

Дамиан Сентено попытался прочесть в невозмутимом взгляде пастуха правду, однако очень быстро понял, что собеседник его либо полный дебил, либо отъявленный хитрец. И в том и в другом случае рассчитывать на быстрый успех не приходилось.

– Что вы хотите этим сказать, уверяя, будто место им не понравилось? Что они сделали?

– Ушли… Сказали, что там слишком жарко и очень много острых камней. Нет, – повторил он, – им совсем не понравилось.

– И куда они пошли?

Пастух слегка наклонил в сторону голову.

– А вы их друг? – спросил он и, получив утвердительный кивок, как ни в чем не бывало добавил: – Ну уже если вы, будучи их другом, не знаете, куда они пошли, то откуда это знать мне? Ведь я их видел всего один раз в жизни.

Дамиан Сентено присел на камень, достал сигареты, предложил одну пастуху и после того, как оба закурили, сделав глубокие затяжки, сказал:

– Сдается мне, вы пытаетесь что-то от меня утаить. Вы говорите далеко не все, что знаете.

Педро пожал плечами:

– Каждый думает то, что ему хочется думать. Почему это они должны мне были говорить, куда пойдут? И какое мне до этого дело?

– Возможно, они так никуда и не пошли?

– Возможно… – Если бы Педро был способен улыбаться, то, вероятно, сейчас бы он именно это и сделал. – А может быть, я их съел? Разве я не похож на людоеда?

– Не говорите со мной подобным тоном, – предупредил его Дамиан Сентено, голос которого неожиданно стал хриплым. – Мне это не нравится.

– Мне ваш тон тоже не нравится, – последовал ответ. – Здесь мне, моим собакам и моим козам было спокойно, но вот появились вы и начали задавать вопросы. Я ведь уже рассказал вам обо всем, что вы еще хотите узнать?..

– Вы пока мне ничего не сказали.

– А вот мне кажется, что многое. Они ушли, и если вы хотите знать куда, то спросите у них, когда встретитесь с ними.

Было видно, что пастух лжет, однако Дамиан Сентено понял, что на вопросы свои он ответа не получит, сколько их ни задавай. Он посмотрел на худого, словно высохшего на солнце, пастуха коз, отчаянно похожего на длинноногого журавля и, по всей видимости, за всю свою жизнь и тарелки не разбившего, а потом подумал о Дионисио и Мильмуертесе. Он знал, что его люди способны противостоять любым трудностям, какие бы только ни встретились на их пути, и за каждого из них он бы сунул руку в огонь. К тому же они собирались покончить с Асдрубалем Пердомо, а значит, были хорошо вооружены. Посему Сентено казалось немыслимым, что это жалкое существо, сидевшее сейчас перед ним, могло вступить в схватку с двумя закаленными в боях головорезами и одержать над ними верх. Он придавил окурок сигареты носком сапога и спросил:

– Тысяча песет помогла бы вам вспомнить, куда отправились мои друзья?

– Помогла бы очень, если бы я это знал, – последовал хитрый ответ. – Однако повторяю вам, что они ничего не сказали.

Дамиан сделал последнюю попытку, хотя уже прекрасно понимал всю тщетность своих усилий:

– Возможно, жандармам из Цивильной гвардии удастся расспросить вас лучше, чем мне?

– Вы так думаете?

Дамиан Сентено понимал, что бессилен перед равнодушием своего собеседника, и это его невероятно злило. Он бы с большим удовольствием выхватил острую и длинную наваху [16]16
  Большой складной нож.


[Закрыть], однако сделай он резкое движение – и собаки, на которых он сразу же обратил внимание, бросились бы на него в ту же секунду.

– Хорошо! – сказал он наконец, вставая и готовясь уйти. – Мы еще увидимся.

– Как вам угодно. Обычно я нахожусь здесь.

Спотыкаясь и оскальзываясь на камнях, Дамиан Сентено медленно спускался по склону. Все это время он не уставал благодарить провидение, из-за которого не взял с собой пистолет, иначе он бы уже давно влепил пастуху четыре пули, тем самым совершив самое напрасное убийство в своей жизни, которое потом непременно принесло бы ему много неприятностей.

Очевидно, что-то произошло между Педро Печальным и его людьми, но если и так, то они сами во всем виноваты, ибо знали, как должно вести себя в этой жизни, а он, Дамиан Сентено, не нанимался им в няньки. Он позвал их с единственной целью – избежать как можно большего количества проблем, и если пастух каким-то чудом умудрился их прикончить, то, значит, так тому и быть. Во всяком случае, ему совсем не хотелось превращаться в полицейскую ищейку, чтобы выяснить, что же на самом деле произошло. С него было достаточно найти Асдрубаля Пердомо.

Дамиан Сентено за свою жизнь видел много смертей, ибо принимал участие в кампании в Марокко, в Гражданской войне и даже сражался с русскими в составе Голубой дивизии во время Второй мировой войны, а посему научился быстро забывать о погибших, даже если они были его друзьями, так как ни печаль, ни слезы еще никого не вернули с того света. Напротив, тоска и воспоминания заставляли лишь увериться в том, что ушедшие ждут не дождутся встречи с тобой, а значит, недалеко и до беды.

Он тысячу раз отправлял на верную смерть разведчиков, которые потом так и не возвращались, и вскоре перестал даже думать о том, что же могло с ними произойти. Люди на войне порой исчезают так внезапно, будто их проглатывает сама земля, но таков извечный ход вещей, и не ему, Дамиану Сентено, его менять.

Его ярость достигла крайних пределов, когда он подошел к автомобилю. Он обнаружил, что одно из колес спустило, а так как в это же самое утро другое лопнуло все на той же адской дороге, то дальнейший путь представлялся весьма затруднительным.

Будучи один и зная, что его никто не видит, Сентено принялся пинать колесо и ругаться распоследними словами, проклиная на чем свет стоит этот остров, где, казалось, даже камни восстали против него. Этот жалкий Лансароте словно был создан для того, чтобы ясно дать понять Дамиану Сентено, бывшему сержанту Легиона, человеку, четырежды получившему награды за свои мужество и хладнокровие, что здесь он на самом деле пустое место. Он не был человеком моря, не принадлежал этому миру, был чужд окружающей его суровой природе, а потому остров пытался вытолкнуть его из себя как нечто абсолютно чужеродное и даже болезнетворное.

Отрезанные от остального мира, извечно страдающие от голода и жажды «крольчатники» – как сами лансаротеньос называли себя – были до странности привязаны к этому бесплодному месту и порой казались ему существами из другой галактики, живущими по иным, чем другие смертные, законам.

Ни деньги, ни угрозы, ни сила не заставили их уступить. Когда Хусто Гаррига со своими дружками возвратился наутро после ночных похождений у жены рыбака, его разочарованное выражение лица в очередной раз привело Сентено в замешательство.

– Она ничего не сделала, – рассказал Хусто. – Мы тихо вошли и застали ее в постели. Вначале она отбивалась, пыталась сопротивляться, а когда поняла, что это бесполезно, притихла, будто мертвая, и выдержала все без единого стона. – Он замолчал, наливая себе кофе. – Когда мы уходили, то я было решил, что она примется орать что есть мочи. Однако она даже не пикнула, и у меня такое впечатление, что она даже не думает рассказывать о произошедшем.

– Ты ее бил?

– Зачем? Она же не сопротивлялась.

Хусто Гаррига, похоже, даже не понял, что Дамиан Сентено не развлекаться его отправлял. Он хотел, чтобы в Плайа-Бланка все наконец-то поняли серьезность их намерений. Они уже подожгли баркас, избили рыбаков и перехватили водовоз, заставив весь поселок мучиться от жажды. Но они могли зайти и дальше, много дальше, если островитяне не принудят семейство Марадентро выдать им Асдрубаля Пердомо.

Пока он, сгорбившись, обливаясь потом и умирая от жажды, шагал по раскаленным на солнце камням, пытаясь найти хотя бы жалкую тропу, которая вывела бы его на дорогу – любую, пусть даже и самую плохую, – до Мосаги, он продолжал задавать себе один и тот же вопрос: где он совершил ошибку и как должен был бы действовать изначально, чтобы добиться успеха, теперь с каждым днем казавшегося все более недосягаемым?

Старик уже начал терять терпение, и Дамиан это знал. Дон Матиас хотел результатов, а он не смог предложить ему ничего, что хотя бы на время его успокоило. Если он ему расскажет, что пропали двое из его людей, то старик перестанет верить в него, в человека, которого всегда уважал и которому всегда оказывал покровительство. А случись так, то он, Дамиан Сентено, снова останется ни с чем. Его уже прогоняли из Легиона. И теперь, когда ему вот-вот должно было исполниться пятьдесят лет, Сентено знал, что шансы на успех его в этой жизни невелики. Теперь он должен во что бы то ни стало сделать так, чтобы Матиас Кинтеро назвал его наследником своего огромного состояния, иначе свою жизнь он непременно закончит под забором. Как только Асдрубаль Пердомо умрет, старика уже ничто не будет держать на этом свете. Тогда не за горами будут времена, когда и прекрасный особняк, и виноградники перейдут в его руки.