Текст книги "Скандальная молодость"

Автор книги: Альберто Бевилакуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

X

1

И мы снова начали переговариваться теми криками, которые в тумане, называемом бессонница, потому что он днем и ночью стоит над Сакке, с незапамятных времен помогают рулевым определять направление, дают объяснение все новым и новым безумствам и разгулу паводков, подобно тому, как в древности пророки объясняли людям их судьбу, бросая свои слова в невидимость мира.

И там, где текли воды, а вместе с ними и мы, мы снова заговорили об этом огнями кормовых фонарей, мы поворачивали руль, пока лодки не сближались настолько, что свет наших огней сливался в одно облако, и нам начинало казаться, что это движение лодок и есть человеческая речь.

А за пределами этого светового круга, неизвестно на сколько миль, расстилалось одиночество.

Они отмечали наши дома белым крестом, как дома больных малярией, хотя мы были совершенно здоровы. Им удалось изгнать нас с побережья Адриатики и из других относительно спокойных и богатых районов и вытеснить обратно в болота и тростниковые заросли Босконе или Лидо ди Волано, или в ад Сакка Сардовари, которые были для них синонимом ушедших в небытие или никогда и не существовавших миров. Но и этого было мало. У них не было иной религии, кроме собственных желаний, и абсолютная власть над нами отравляла людей этой ложной верой.

На рассвете в дверь с властным видом стучали какие-то люди, закутанные в серебристые от инея плащи, а мы искали на фуражках какой-нибудь знакомый герб, но гербов было столько, что, казалось, любой из этих людей обладал правом величественно поднять руку, и я помню, что эта рука всегда оказывалась большой и белой, как сигнал на шлюзе, рукой предсказателя или предающей анафеме. Или на корме плывущей навстречу лодки мы замечали человека, который стоял, вытянувшись во весь рост, полицейского или пристава, а может, это был посланник курии, призванный исцелить души, погрязшие, так они говорили, в пороках, кто знает.

Они приказывали нам остановиться.

Под небесами, принадлежащими болотным птицам и чайкам, между гниющими остовами лодок в Горо и бочагами, где находили приют стаи кефали и угрей, выбор, куда бежать, был небольшой; и, чтобы ускользнуть, мы искали какой-нибудь самый незаметный проход, но и там нас останавливал повелительный жест одного из тех, которые, несмотря на все наши усилия, оставались для нас неизвестными.

И приезжали женщины, которые устанавливали в Ка Дзулиани, в Барбамарко, в Буза Дритта помосты с церковной утварью, украшенные не традиционными знаменами, а цветами, и начинали: знайте, что у меня самой мать родилась в нищете, и даже хуже, она родилась в таких же богом забытых местах, как ваши, поэтому слушайте и верьте мне, если хотите выжить. Они, эти женщины, тоже хотели подчинить нас, им нужны были наши души, при этом они изо всех сил старались не испачкаться в грязи. Но мы все равно не знали, кто они.

И приезжали представители власти, у них был взгляд ищейки, а на груди красовались кресты за заслуги, они напевали куплеты про ослов и мартовских уток, которые занимались теми же извращениями, в которых они обвиняли нас, и, пытаясь разобраться в нашей жизни, сгоняли нас в сарай и с таким видом, словно с их стороны это была какая-то милость, приказывали: сидите смирно и слушайте, если не хотите, чтоб вас заковали в колодки и бросили во дворе. И снова заводили разговор о Христе, который предпочитал ослов таким, как мы, а сам был таким прекрасным – тонкие черты, голубые глаза, жемчужные зубы, – что просто глупо искать других любовников, лучше уж отдаться ему.

И про этих мы тоже не знали, кто они.

Дело в том, что Италия в угаре недоверия к самой себе не только запутывала общественную мысль до такой степени, что уже не оставалось никакой мысли, а только путаница, но и неустанно множила число своих инквизиторов, которых посылала не туда, куда нужно, а туда, где их появление могло вызвать наибольший эффект, чтобы спасти лицо и при этом ничего не менять.

Доходило до того, что они оставляли нас в пустых комнатах для допроса, за покрытыми пылью столами, а сами появлялись только изредка, чтобы в очередной раз сказать: ждите. В результате выяснялось, что допрашивать нас никто не будет, поскольку государство приняло решение передать право проводить подобные следственные действия чиновникам другой категории, а наших отправило приносить вред куда-то в другое место; это приводило к тому, что, хотя наши объяснения были признаны не заслуживающими внимания и абсолютно бесполезными, некоторые сомнения и подозрения все же оставались, и кого-нибудь обязательно забывали в камере пересыльной тюрьмы, и в один прекрасный момент он обнаруживал, что сидит, причем ни он сам, ни охранники не знали, за что; я знаю многих, про кого говорили: раз он здесь, значит, что-то натворил.

Их называли белыми заключенными, считая чем-то вроде жертв аборта.

Но самое худшее наступало, когда приплывали, причем тайком, прижимаясь к плотинам в Валле дель Мораро или в Валле Ка Пизани, в любую минуту готовые укрыться в зарослях тростника, большие лодки, которые привозили людей, изо всех сил старавшихся, чтобы их не узнали, хотя над их головой и развевалось трехцветное знамя; некоторые говорили, что это, наверное, члены какой-нибудь корпорации выехали на охоту, и, правда, у них были старые ружья, с которыми ходят на болотную птицу, но мы мало верили в то, что государство организует такого рода развлечения, и прозвали их лодками Тази, то есть Безмолвие: действительно, там, где они проплывали, оставалось только молчание, и те, кто их видел – безобидные рабочие песчаных карьеров или мелкие браконьеры, – с криками «Тази! Тази!» налегали на весла, чтобы побыстрее укрыться в ериках.

Не только не было известно, кто они, но и цели, с которыми они устраивали засады, тоже оставались весьма неясными, потому что свои кремневые ружья они предпочитали наводить не на болотных птиц или диких голубей, а куда-то в направлении плотин, где собирались лодочники и все те, кого можно назвать тружениками реки, чтобы выступить наконец против угнетения: прежде всего против тех призраков, которых никто из них никогда не видел, и ради которых отдавали свою жизнь они сами и их отцы и деды; против могильщиков поколений, живших, как минимум, в палаццо Феррары и Болоньи, и совершенно не интересовавшихся своими владениями, которые представлялись им чем-то вроде земли в доисторическую эпоху.

Между ними и нами не было никакой связи, кроме посланцев, разрывающих туман светом кормовых фонарей, они несли нам слово хозяина, но за светящимися шарами, заключенными в металлические клетки, не было их лиц, только силуэты, точно такие же, как те, что нас преследовали.

Поэтому в тот период, о котором я рассказываю, нам не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к покровительству семейства Маньяни, которое с презрением игнорировало власть государства, обладая достаточными силами, чтобы диктовать ему свои условия.

Члены семьи Маньяни называли себя предпринимателями, имеющими самые разнообразные интересы, но их главным орудием, причем не столько для извлечения прибыли, сколько для шантажа, были передвижные бордели, которые называли colombare, как башенки с окошечками для почтовых голубей: в роли голубей в них выступали как те, кто на них плавал, так и те, кто посещал их с какой-то своей целью. Я тоже нашла убежище на одном colombare, которым владел на правах Кота некий Джино Медзадри, по прозвищу Мараза, то есть топорик, Красавчик Мараза: поскольку в этой пантомиме жизни все стремились запутать дело всяческими уловками и фальшивыми именами так, чтобы даже мы ничего не могли понять, каждый предпочитал выступать под своей боевой кличкой.

От первой поездки на colombare у меня в памяти остался эпизод, которому в моей жизни суждено было получить продолжение. Медзадри вез нас на праздник в Контарину, солнце было в зените, и вдруг я заметила какую-то странную радугу между побережьем и отмелью. Я крикнула ему: стой. Мараза остановил грузовик. Я выпрыгнула на землю, сказав остальным: пойду, посмотрю, что это за поезд.

Товарняк медленно прошел перед нами, нагруженный диковинными шапками, в которых подбежавший Медзадри узнал тропические шлемы, что для меня было пустым звуком. Кто мог подумать, что очень скоро мне придется шагать под африканским солнцем и под одной из этих шапок будет плавиться от жары моя собственная голова.

Дверей в вагонах не было, только решетки, и отблески солнца от амуниции стоящих вплотную друг к другу солдат – их были сотни – напоминали стремительный полет ласточек, рассекающих тучи в разгар бури.

Они похожи, подумала я, на то, что остается на поле битвы после проигранного сражения, и эта мысль оказалось пророческой, ибо через несколько месяцев мне снова пришлось их увидеть; и поезд, но уже на пути в Асмару, и аскеров на плоскогорье вместо лодочников, которые певуче перекликались между собой, забрасывая сети, и услышать бу-бум абиссинских барабанов вместо выстрелов браконьеров на болоте. После бойни при Тембьене эти шлемы отправляли на родину вместо тел погибших солдат, потому что, хотя оставшиеся в живых и перекопали барханы до последней песчинки, они не нашли ничего, кроме песка. И тогда они сказали: это песок съел их, он похож на хищное растение и ненавидит жизнь смертельной ненавистью приговоренного жить в пустыне. Оставил на поверхности только объедки, то есть шлемы, патронташи и ботинки, мрачное свидетельство произошедшего.

В тот день, когда поезд пойдет в Асмару, он вызовет у толп негров и белых то же изумление, которое испытала я в Тальо ди По.

Я вцепилась Маразе в руку, а кто-то, то ли солдат, то ли железнодорожник, затянул:

– Я тебе покажу, я тебе дам, ты у меня помрешь от наслаждения.

Это была песня легионеров, которые сошли с ума, но не утратили веселья, валяясь, возможно, после ампутации в лазарете где-нибудь в Данкалии, Нубии или Сомали:

– Мы умрем вместе, мы умрем рядом, и с нами умрет наша молодость!

И легионер мог поднять руки и захлопать в ладоши, аплодируя своему увечью, словно финалу оперы, а капитан Мерли кричал: заставьте его замолчать. Ему отвечали: придется пристрелить, он уже ничего не понимает. А он прислонялся к стене, блевал себе на сапоги и требовал: так пристрелите, это же просто невыносимо.

Медзадри попытался оттащить меня назад, а я ему: подожди, со мной что-то случилось, сама не понимаю, что. Я не могла оторвать взгляд от шлемов, пока они не скрылись за горизонтом. Скоро я узнала, что такие составы шли каждый день, они отправлялись прямо с одного оружейного завода в Милане; груз затем перегружали на суда для перевозки бананов, вместе с ящиками печально известных пуль «дум-дум» – еще одного чудовищного изобретения, с которым мне суждено было познакомиться.

– Ты чего, – со смехом спросил он, – тебе-то что до войны?

Я могла бы сказать ему, что случится. Но вместо этого ответила: просто затмение нашло. И мы поехали дальше, и на празднике в Контарине он выгодно меня продал.

2

Отличительным признаком colombare Маньяни была наглость. Грузовики разъезжали по равнинам, деревням и предместьям, добирались до вилл и отдаленных хуторов, останавливались в таких местах, где не ступала нога человека. Они были ярко раскрашены, преимущественно желтой и голубой краской, на фарах – решетки для защиты от камней пуритан. В удлиненном кузове могли разместиться двадцать человек. И в знак презрения к светским и церковным властям, которым они постоянно бросали вызов, на тентах большими буквами было написано «Маньяни», словно это был фирменный знак какого-нибудь уважаемого предприятия.

В грузовик сажали от пяти до девяти женщин, а начальником над ними назначали Кота, чьи обязанности были весьма разнообразны: обеспечивать работу на праздниках, общественных и частных; общаться с клиентами, выясняя их тайные пороки и степень продажности, и самое главное выступать в качестве сборщика, получая деньги и передавая их затем Маньяни. Трем братьям – Нерео, Обердану и Витторио.

Нерео был не только самым умным и авторитетным, но и наименее откровенным; честолюбие заставляло его вести себя так скрытно и уклончиво, что иногда он и сам запутывался. Некоторые говорили, что он просто сумасшедший, другие называли его хитрованом или парнем не промах: как бы там ни было, в паутине постоянно вьющихся вокруг него дельцов и мелких политиканов, каждый из которых преследовал свои собственные цели, зачастую противоречившие целям другого, он чувствовал себя как рыба в воде и намеревался закончить свои дни отнюдь не владельцем частного борделя, вынужденным постоянно бороться с общественным мнением и Квестурой, а уважаемым гражданином, заслуги которого будут признаны обществом. Он мечтал, что катафалк, который повезет его в последний путь, будет украшен всеми теми знаками уважения, которые режим любил выставлять напоказ, забывая, что за ними скрывается всего-навсего разлагающийся труп.

Дзелия, хоть и с неприязнью, тоже вынуждена была признать, что Нерео Маньяни прекрасно разбирается в жизни и, если не может стать для человека наставником, то может его развратить, что зачастую одно и то же; из любой ситуации он выходил с издевательской легкостью. Объявившие ему войну ответственные работники режима теперь перешли к тактике заманивания с помощью лести и в письме, адресованном третьему лицу, но каким-то образом оказавшемуся у Нерео в его изящном секретере, даже уверяли, что в будущем приложат определенные усилия, чтобы он был должным образом вознагражден морально и материально при условии, что он положит конец позорной деятельности, осуществляемой с его согласия и под его покровительством.

Рассказывали, что от Итало Бальбо он получил еще одно письмо, в котором содержалось напоминание о некоем обязательстве и одновременно предостережение, сделанное деликатно, с симпатией: естественно, в молодости нам необходимо развлекаться, и сам он однажды, прибегнув к опыту и знаниям Нерео и Витторио, провел весьма приятную ночь; но как молодость не может длиться вечно, так и нарушения закона не могут повторяться без конца. Пусть он об этом поразмыслит.

Это была ночь, когда Маньяни дал свой ответ. Он притаился во дворе дома, в котором собрались гости, и подождал, пока они закончат одеваться в своих комнатах; и вот они, наконец, вышли, наполнив воздух запахом дорогих духов, которыми Нерео обязал пользоваться своих девушек; они полной грудью вдыхали аромат свежескошенной травы на берегах, наслаждаясь им, как наслаждались воспоминанием о том, что только что произошло. Он дал им возможность обсудить все это между собой, грубо и цинично, в свете луны, которая казалось огромной каплей, падающей вверх; потом он пошел за ними, бесшумно, словно лиса, скользя в зарослях, как тогда, когда был молодым Котом и следил за клиентами в лесной чаще; гости шли к катеру, чтобы отправиться на нем к гидросамолету воздухоплавателя.

Серенада Котов, часть праздника и его последний акт растаяли где-то вдалеке в тополиной роще; Маньяни появился на капитанском мостике и приказал гостям, которые поудобнее устраивались в креслах:

– Выслушайте меня, как следует.

Его узнали и даже выключили двигатель.

– Мы тебя уже выслушали, и отблагодарили, – сказали ему. – Наши разговоры закончились в номерах, где, отдадим тебе должное, во всем чувствуется твое профессиональное мастерство.

Маньяни вытянул руку, точно так же, как он делал, забрасывая удочку.

– Кое-что надо говорить на открытом воздухе, – заявил он с иронией. – Уточняю: то, что я мог бы сказать на открытом воздухе, может быть, в воскресенье на площади. Потому что, хочешь-не хочешь, очень многие ко мне прислушиваются. Дело вот в чем: фашизму необходимо заняться мелиорацией не только на болотах, но и в морали этой земли, не ради христианского милосердия, как вы заявляете, или на благо простого человека, потому что на него вам плевать, пусть хоть заживо сгниет от сифилиса, а потому, что большая чистка произведет большое впечатление, все будут довольны, и другие проблемы, и ваши, и правительства, отойдут на второй план, в том числе и эмиграция тех, кого вы называете объявленными вне закона, потому что этого не остановить, и скоро здесь вообще ни души не останется, потому что во всем мире не найти другого такого голодного края…

Кто-то из пассажиров, на чье лицо не падал свет, с угрозой в голосе произнес:

– Выкладывай, что тебе нужно, Маньяни.

Маньяни не обратил на это внимания и спокойно продолжил:

– Если вы полностью запретите нашу деятельность и выполните свое намерение публично сжечь colombare, а женщинам прикажете повесить на грудь табличку с надписью fiat voluntas dei и побросать их в реку, в По делла Пиа, – зрелище, не спорю, более чем убедительное – это приведет, грубо говоря, к маленькой эфиопской войне. Потому что и в Африку вы отправились, чтобы отвлечь итальянский народ от того, что происходит.

– Твои моральные принципы, Нерео, нас не интересуют.

– Мои моральные принципы, если на то пошло, дают вам возможность удовлетворять то, что у вас между ног. Я сейчас говорю о здравом смысле.

– Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы все было по справедливости. Во сколько вам обходятся ваши безумные войны и радужные мечты? И, соответственно, сколько стоит та, честно говоря, подлая, безжалостная и отвратительная деятельность, благодаря которой семья Маньяни сумела удержать эту землю от восстания? Мы не обещаем молочные реки в кисельных берегах, а предлагаем то, что еще не развалилось, а это дорогого стоит. Не забывайте, что мы никогда не выступали против вас, хотя прекрасно могли бы это сделать и толкнуть на бунт крестьян и рабочих с реки, а это вам не анархисты и не подрывные элементы.

– Мы знаем. И поэтому избавили тебя от больших неприятностей.

– В болотистых заводях мы утопили только Ленина и Троцкого. Но с большим удовольствием, можете мне поверить, утопили бы вашего Дуче, по сравнению с которым мы просто ангелочки.

– Маньяни, – заговорил Бальбо. – Есть одна поговорка: человека судят по делам. И это правильно. Сделай широкий жест, а мы его оценим.

– Широкий жест! – воскликнул Маньяни. – Когда я его сделаю – если сделаю – вы пожалеете. В этом мире всегда будут земля и вода, мужчина и женщина, и уж не вашим империям менять то, что заведено природой.

Всем показалось, что со стороны похороненных в ночи деревень, из Маддалена Джаретте и Пеллестрины, донесся какой-то звук: не ветер с Дельты и не человеческая музыка, а принадлежащие Шуту ноты, которые звучат в голове подвергшегося осмеянию человека, тем более, если он воздухоплаватель, познавший небеса с их шутками, тайнами и облаками.

Катер отчалил. А Маньяни отправился спать только тогда, когда гидросамолет исчез где-то на горизонте в лучах восходящего солнца, неотличимый от обыкновенной серебристой чайки.

Ему оставалось встретиться с финансистами Пезанте.

Безошибочно определив, как и когда с ними говорить – а ему только что это удалось по отношению к их непримиримым врагам – он точно так же продиктует им свои условия. Он выставил себя на аукцион. И поскольку он был убежден, что жизнь есть не что иное, как борьба жадного с более жадным, его весьма забавляла мысль, что участниками этого аукциона оказываются полностью противоположные друг другу персонажи, и он не знает, в чьи руки попадет – государства или тех, кто хочет его разрушить. И еще он был убежден вот в чем: для чрева, которое его породило, наступил момент решающей битвы: желудок, которому он скармливал любую съедобную материю, должен был наконец мощно отрыгнуть, и все должно было кончиться, в первую очередь, вымысел; а изгоняющим дьявола мог быть только тот, для кого нет ничего серьезного, кто допускает все и для кого лишь скука смертельна.

Братья Маньяни жили и работали, ни на секунду не позволяя себе отвлечься или расслабиться. Они отдавали приказания Котам, с глубоким внутренним удовлетворением составляли списки мужчин и женщин, от которых следовало потребовать денег, и разрабатывали способы наказания тех, кто отказывался платить. Тело Кота, нарушившего приказ, могло всплыть на поверхность где-нибудь в районе Валле дель Мораро. Вся земля от Дельты до Казальмаджоре была у них в руках, так что Нерео в той речи, которую он назвал пробной, ночью, в Буза ди Бастименто, ничего не преувеличил; они были бесспорными лидерами Лиджеры: проституция, воровство, укрывательство, контрабанда. Все на грани с убийством, но грань эту они никогда не переступали.

Они мечтали возглавить Пезанте, взять на себя организацию преступлений, среди которых были и государственные, и прибрать к рукам столицу, в значительной степени контролировавшую сельское хозяйство и речное судоходство. Однако вот уже лет пять финансисты Пезанте – в их числе были находящиеся вне всяких подозрений аграрии и промышленники – хотя и выслушивали их мнение, особенно высоко оценивая новаторские идеи Нерео, не давали ни малейшего намека на возможность соглашения.

– Вы прекрасно делаете свою работу, – заявляли они, сразу же замыкаясь в себе. – Дела сейчас идут прекрасно, все неприятности позади. Почему же вы рветесь покомандовать где-то еще, ломаете налаженный порядок? Кем прикажете вас заменить?

С презрением, которое улавливал только Нерео, а тщеславные Обердан и Витторио принимали за похвалу, они в заключение говорили:

– Для того, чем вы занимаетесь, лучше вас никого не найти.

Думали же они совсем другое. И стоило братьям, с которыми они только что договорились насчет лучших девушек из их colombare уйти, раздавались ехидные смешки:

– Деревенщина и есть деревенщина. Кто в грязи родился, там и останется.

Нерео казалось, что он кожей чувствует и слышит эти насмешки; и вот однажды в сентябре, в воскресенье, они прозвучали у него в мозгу отчетливее, чем когда-либо, словно произносили их не за толстыми стенами герцогского дворца в Ревере, где они под видом обычных посетителей собрались во внутреннем дворике. Поэтому он попросил братьев подождать, пересек в обратном направлении небольшую площадь и оказался в украшенном колоннами портике, с той быстротой, которая отличала его и делала похожим на хищного зверя. По его улыбке все собравшиеся поняли, что притворяться дальше бесполезно.

– Как настоящая деревенщина, – сказал он, – я хотел бы вас угостить павлином а-ля Мантенья. Я знаю место, где его прекрасно готовят.

Они не решились ответить, зная, что попадут в ловушку, что бы ни сказали. Тогда Маньяни ответил себе сам:

– Дело в том, дорогие друзья и коллеги, что нам надо выяснить одно недоразумение. Не может быть и речи о том, чтобы такие слова, как «ничтожества», «недоумки», относились к нам, Маньяни.

– А к кому, если не к вам?!

– К вам. Вы страшно рискуете. Опасность для вас кроется именно в том, что вы считаете гарантией безопасности: в ощущении себя людьми вне всяких подозрений, почтенными и уважаемыми. Это вас и погубит.

Возразить ему решился некий Негри, контролирующий скотобойни в Меларе:

– Ты ошибаешься и рассуждаешь, как баба. Такими разговорами ты можешь произвести впечатление на твоих Котов, но суть от этого не изменится: это – слова засранца.

– Может быть, – парировал Нерео. – Но я все равно правильно во всем разобрался.

– Ты разбираешься только в том, что ниже пояса – в моче, сперме и дерьме. Твоя беда в том, что вместо мозгов у тебя яйца.

– Ты прав, Негри. – Он улыбнулся. – Но не забывай, что именно по тому, что ниже пояса, можно судить, сколько нам остается жить. Вот у тебя, например, мочевой пузырь пока работает, ты еще способен кончить, но по твоему дерьму видно, что ты стареешь, так что, вместо того чтобы мечтать о каких-то вершинах, посмотри на себя, если можешь это сделать без отвращения, и увидишь, что до могилы тебе остался только шаг, и поймешь, почему и как все получилось.

– Что ты несешь! – закричали все. – Крыс надо душить в норах.

– И вы, дорогие друзья и коллеги, если хотите увидеть время, как прорицательница видит его в своем хрустальном шаре, посмотрите вниз, на землю, ибо она хранит человеческую историю.

Нерео не переставал улыбаться и, сунув руку в карман, чем-то позвякивал, возможно, ножом. Он не стал возражать, когда они решили отойти в сторонку и обсудить все между собой, а они подумали, что, если у него в кармане нож, это не страшно, потому что у них были револьверы. Когда они снова к нему подошли, решение было принято: никаких аргументов у него не осталось, и пора кончать это дело – сбросить его в колодец пятнадцатого века – и все.

– А что ты видишь в своем волшебном шаре? – спросил Лино Паризи, в чьих руках были все сыроварни.

– Сейчас объясню. Людям стыдно: за себя и за тех, кто ими командует. Даже если они этого не хотят или не могут показать. Они хотят сбросить груз совершенных ошибок, которых можно было избежать, груз пособничества в том, чего они даже не понимали. Точно так же ты, Негри, пытаешься отмыться, но запах свиней въелся в тебя навсегда. Что же из этого следует? То, что люди соглашаются, чтобы человеческими экскрементами занимались те, кто сами известны как экскременты, и соглашаясь на это, как, например, братья Маньяни, открыто об этом говорят. Что же касается вас…

– Что же касается нас? – повторил, словно эхо, Паризи.

– Они придут в ярость, когда обнаружат, что отдали вам свое доверие, дружбу, деньги, а вы занимались тем, что планировали разные преступления. Они обнаружат, что пригрели у себя на груди змею, и вполне смогут размозжить ей голову, поскольку ни войска, ни полиция вас защищать не будут. Они заставят вас заплатить и за других змей, неприкасаемых, во имя режима; в первую очередь, запомните мои слова, они заставят вас заплатить за их грехи. Им понадобится ваша шкура, потому что… – он сделал паузу и постарался, чтобы его слова прозвучали еще более убедительно, – они во многом похожи на вас. А то, что каждый любит себе подобных, – неправда. Правда другое: убивая себе подобного, люди думают, что успокаивают свою совесть.

Они зааплодировали с вызовом, впрочем, достаточно осторожным.

– Говоришь ты хорошо, Маньяни. Придется тебя пригласить, когда у наших детей будет праздник первого причастия.

– И я приду, – твердо заявил Маньяни, – чтобы еще раз сказать, что прошу то, что заслуживаю.

– То есть?

– Отдайте Маньяни руководство Пезанте. Мы все сделаем. А у вас руки останутся чистыми, и вы сможете жить без всякой опаски.

– Дело в том, – возразил Паризи, – что иногда вместо проповедника требуется убийца. А ты не сможешь убить даже крольчиху.

Нерео подошел и обнял его.

– Это правда. Крольчиху не смогу. Потому что люблю животных. – Он бросил на всех остальных взгляд, в котором они отчетливо прочли свое ближайшее будущее, и сказал: – Пока вы решаете, пусть все остается, как есть. Главное, чтобы вы не забыли о нашем существовании.

И вернулся к братьям.

В поисках хозяина, который купит его подороже, он, помимо женщин, принадлежавших ему, не обходил вниманием и женщин из комитетов: «Оздоровление побережья» или «Ласковые очаги», у наиболее радикальных названий не было, и всеми ими, по слухам, руководила политическая полиция. Их знамена представляли собой национальный флаг, на котором был начертан девиз: Плодитесь и размножайтесь и Бог есть, но на некоторых была изображена Бестия Форкина, нечто вроде восточного дракона, недвусмысленный намек на Нерео, или Иисус на кресте в окружении семи смертных грехов. Члены этих комитетов принадлежали к средним и высшим слоям буржуазии, среди них было несколько вдов героев и учительница гимнастики, выпускница Академии в Орвьето; будучи сторонниками княгини ди Лингваглосса, делегата от женских ячеек партии, они проводили у себя в комитетах дискуссии на тему «Атлетическое совершенство Дуче как воплощения мужчины».

Это было время, когда colombare нередко появлялись около деревень: адские миражи нестерпимо жаркого лета. Остановятся – спрашивали себя люди, прячась по домам, – или поедут дальше искать, где бы нажиться? В большинстве случаев Коты решали проехать по деревне, хотя и знали, что продать ничего не удастся. Это была провокация: они медленно двигались по пустынным улицам, мимо захлопывающихся по мере их приближения окон. На площади они останавливались и обращались к народу с призывами.

Язвительный ум Нерео разыгрывал этот спектакль в знак протеста против общества, которое он презирал с такой же силой, с какой мечтал в него войти: он считал себя изгнанным из святилищ лицемерного духа и, тайно готовя триумфальное возвращение, пока посылал туда свои войска.

– Выходите из тьмы, в которой гнездитесь, словно мыши, – неслось из громкоговорителей. – Взгляните на ваших отвратительных женщин. Тот Бог, во имя которого вы прячетесь, обещает вам одно только счастье – смерть. Скоро тела ваши сожрут черви. А мы здесь. Мы – это молодость и любовь.

Тексты призывов Нерео сочинял лично.

За жалюзи кто-нибудь из тех, кто хотел бы посмотреть на свою подругу, которая неподвижно сидела рядом, стыдясь собственной безобразности, устремлял взор в землю и замечал, что ее руки, зажатые между колен, похожи на лапки зарезанной курицы. Она соглашалась: какие они старые, мои руки.

– Мы вас ждем, – издевательски настаивал громкоговоритель.

Мужчины расстегивали воротнички, им казалось, что они задыхаются, словно их заживо похоронили. А взгляд их устремлялся на Христа-лодочника на стене, освещенного светом лампадки, и они были вынуждены признать: в голубых одеяниях, развевающихся над водой, с руками, готовыми принять в объятия всякое живое существо, второе лицо Троицы не предлагало альтернатив хору «Блаженны мертвые». В этих домах, загроможденных ликами святых, они провели жизнь, общаясь с тенями. И разум их спрашивал: ради кого ты надрывался? Сколько лет ты уже не испытываешь счастья, которое ощутил в Ка Дзулиани или в Полезине Камерини, когда возил женские тела, посылая лодку вперед уверенным движением весла и, охваченный веселой удалью, проплывал прямо над сетями, почти касаясь их днищем, и тебе казалось, что молодость будет длиться вечно!

– Друзья! Мужчины, если вы ими остались…

И тогда, не в силах сопротивляться этому наваждению, они распахивали окна и вопили:

– Будьте вы прокляты, собаки! Карабинеры! Где же карабинеры?

И им вторили проникнутые тем же противоречивым чувством крики:

– Мы вызовем изгоняющих дьявола из Рима. А братьев Маньяни повесим в Рива делле Гацце.

Так они кричали до хрипоты. А в дома влетали песни, которые теперь звучали из громкоговорителей:

– Как ты прекрасна, моя Мариу… или пение невидимых женщин. Или их ведьминский смех.

Грузовики уезжали, и через мгновение появлялись карабинеры. В один прекрасный день приехал и изгоняющий дьявола.