Текст книги "Скандальная молодость"

Автор книги: Альберто Бевилакуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Альберто Бевилакуа
Скандальная молодость

ПРОЛОГ

1

Прорицателей приковывали к позорным столбам.

От этих железных столбов с обрывками цепей, которые до сих пор можно увидеть на площадях городов вдоль По, шарахаются даже собаки.

Прорицатели – радостные и трагичные, хитрые, как лисы, или наивные, как дети, – заставляли одно время года сменять другое, с помощью математики заглядывая в будущее, предсказывали катастрофы и счастливые времена и, кроме метаморфоз, сулили миру успех и приключения. Они открывали людям тайны обратной стороны луны, или, проще говоря, тайну вечности.

Обитатели берегов реки, сжатой отвесными берегами, сливались с ее водоемами и каналами, стаями рыб и реликтами доисторических приливов – лодочники, пастухи, бродячие продавцы книг и шляп, пикадоры, жители Брентадоро и Навароло; и чужеземцы, появляющиеся на плотинах с видом проповедников, не принадлежащих ни к какому ордену, в высоких шапках армянского фасона, в черных кафтанах с красными крестами на груди и на спине. Одни из них играли на медных трубах, на рукавах у других были нашиты колокольчики, третьи несли граммофоны с трубами в форме кубка.

Так было всюду – от Аббатства Помпоза и Гран Боско делла Мезола до Саббьонеты и Казальмаджоре. И всюду их воспринимали как пришельцев из ниоткуда и узнавали в изображениях на картах Таро и в молитвенниках, среди виньеток с птицами, дельфинами, треножниками с символическим пламенем. Их подвергали бичеванию и травили.

Королевские Гвардейцы – руки в белых перчатках сжимают поводья, сапоги в стременах – наблюдали за их агонией, сонно покачивая головами в белых кепи; выкрикнув все истины, потеряв голос, Прорицатель начинал дуть прямо перед собой, и на песке четко вырисовывались слова, слова свободные, которые в таком виде существуют в ясновидении, как надписи существуют на бумаге. Королевские Гвардейцы терпеливо топтали их копытами своих коней до тех пор, пока они не становились неразличимы.

Прорицатель умирал с разбитыми в кровь губами, отрезанными ушами, не имея больше сил устремиться вверх, к свету и магии, с которыми общался раньше. И тогда Королевские Гвардейцы неторопливой рысью удалялись в заросли можжевельника.

Ребенком Дзелия усаживалась на скамеечке перед Прорицателями, на пустынных площадях, окруженных раскаленными солнцем или покрытыми снегом башнями. Ей казалось, что она задыхается вместе с ними, дрожит от того же холода, изнемогает от той же усталости. Она вставала, чтобы наложить прикованному на раны мазь, по совету некоторых взрослых беженцев, или чтобы приложить ухо к его груди и различить в прерывистом дыхании слова. Потом она зажигала фонарь между стульчиком и столбом и снова усаживалась под луной, яркой в июне и тусклой осенью. Иногда она даже засыпала под дождем, стремительно уносящимся в ночь.

Однажды к столбу приковали женщину.

Дзелия смотрела, как зимний свет падает на нее. Шаль у нее украли, и разорванные одежды сползли на землю. От нее исходил резкий запах самки, и окровавленная нагота подчеркивала линию ребер, напряженных, как мрамор; запекшаяся кровь на левой стороне груди напоминала фантастическую розу. Их взгляды скрестились, и, загипнотизированная непонятной силой этих глаз, Дзелия познала красоту и угадала в ней свое будущее. У прорицательницы были маленькие руки и ноги, небесно-голубые глаза, сильное и белое тело; когда Дзелия подошла к ней и поцеловала, та на каком-то причудливом языке произнесла слова, предвещающие счастье и наслаждение. Этот поцелуй ожогом навсегда остался у нее в памяти.

Знакомыми словами Прорицатели называли истины неведомые. И наоборот.

Женщина предсказала, что в жизни Дзелии будет то, что она сможет выразить уже изобретенными людьми словами. Будет и то, что она сможет выразить только словами, которые создаст сама, чтобы передать мечтания земли, лики и иронию природы. Будет и то, его она не сможет выразить, и услышит это от других, ибо оно покажется ей великим, как мечты, и пережитым всеми, кроме нее.

Она узнала, что существуют три формы познания.

Девочка проснулась от звука сорвавшегося с крюка тела.

2

В некоторых местах вдоль По словом arlia называют жажду самому создавать собственную жизнь, жажду играть в нее. И если в действительности что-то происходило каким-то определенным образом, но у меня возникал каприз, я немедленно изменяла это молодостью моего тела и дарованной мне силой воображения, которая могла свернуть горы, – чтобы с миром можно было играть, даже тогда, когда надо было бы серьезно задуматься. И не полагаться на Бога, если он есть, или на Био, который есть безусловно.

Даже в такой истории, как история Италии, которую я собираюсь рассказать, которую держали в секрете и которую я узнала, пережив в ней тысячу приключений, я никогда не чувствовала себя жертвой. А раз так, жизнь, если смотреть не на то, что она собой представляет, а на то, как человек, если хочет, ее строит и, прежде всего, ее видит, это – не Бог весть что. Включая и возмущение, которое кое-кто будет испытывать по отношению ко мне.

I

Однажды она неожиданно вспомнила о чем-то, случившемся еще до того, как родилась ее память. Она поняла, что молодость кончается, снова увидев паводок и вместе с ним свои первые в жизни впечатления: По покрывал землю от пармских берегов до Дельты, а она двигалась по лабиринту этой водной вселенной, одновременно привлекательной и угрожающей, как сама детская фантазия, на лодке с останками вымерших существ, среди столбов грязи, вздымавшихся в небо и обрушивавшихся с него.

Может быть, это был конец или начало какого-то века. А может быть, время, у которого не было ни начала, ни конца, некое воображаемое место, в котором совершенно логичны такие вещи, как игры и драмы, а то и конец света.

Она вспомнила о цапле.

Когда та неподвижно замирает, и ее с трудом можно различить на фоне солнца, которое, кажется, тоже имитирует ее неподвижность. Кровь Био окропляет землю, окрашивая тишину в мрачный предгрозовой цвет.

Она вспомнила о солнце за цаплей.

В Полезине, Колорно и Роккабьянке сильно поднялась вода, и стремительные потоки врывались в деревни, опережая сигналы дозорных. Люди не понимали, куда бежать, а животные сбились в кучу и пошли на звук грома, приняв его за голос Био, который наконец призвал их, предпочтя человеку. Сбросив всадников, в большинстве своем стариков или младенцев, и промчавшись изнуряющим галопом, лошади вставали на дыбы, пытаясь влететь внутрь этого голоса, а впереди вместо святых покровителей шел, в белизне крестильных одежд, Эрзац, чье пришествие ожидали веками, покровитель убийц и женщин с дурной репутацией, способный превращаться во Влюбленного Роланда.

Когда увидели, что он парит в тумане над бесконечным болотом, границы которого были обозначены смоляными факелами, начался исход.

Дороги заполнились повозками и семьями, примостившимися на грудах домашнего скарба; люди смотрели, как мешки с песком лопаются на плотинах в пойме реки, как баржи выносят на берег трупы утонувших домашних животных и человеческие тела, которые бились об откосы, исчезая в пропасти водоворотов или возносясь к проезжей части мостов.

Она вспомнила, как наблюдала с лодки за концом мира, в который собиралась вступить, и ее беспокойная душа вопрошала: стоит ли? Кто бросил ее одну? Кому принадлежали одежды и куртки, образовавшие подстилку между веслами? Никого вокруг не было. Только эти одежды, яркая шаль на уключине, большие свечи на дне, мышь, которая метнулась из лодки в воду, на миг удержалась на поверхности и утонула. И была еще бутылка из красного стекла с золотой пробкой. Однажды ночью она внезапно разбилась, и дурманящий аромат окутал Дзелию, постепенно растворяясь в бурном ветре. Чья-то женская рука оставила рабочую корзинку и соломенную шляпку с широкими полями и прикрепленной к ней массивной серьгой.

Лодка уперлась в какой-то столб. Она выдержала неистовую атаку ласточек, которые, полагая, что так безопаснее, летали столь низко, что попадали в зев грязевых воронок. Наконец она протиснулась в старое русло реки.

Это было спасение.

Грязевой прилив прогрохотал где-то вдалеке и пронесся вскачь, словно по какой-то другой земле: земле чужих живых и мертвых. Из своего убежища она увидела, как эта земля превращается в кладбище лодок, которые плыли с распятиями на носу, сопровождаемые тщетными молитвами, которые печально возносили к небу портовые сирены. Вода продолжала подниматься, и головка какой-то девочки почти уже коснулась солнца.

И тогда привели быка.

Его притащила толпа крестьян, невероятно исхудалых и потрясенных видениями, в которых самые мерзкие животные превращались в божества; люди сосали ядовитый тростник, думая, что припадают к материнской груди, и каждый день отдавали паромам своих мертвецов, которых становилось все больше и больше. У мужчин были головы леопардов, а у женщин – тигриц, разрывающих на куски лань. Они шли из Колонно и Медзано Рондани, и даже из более далеких мест.

Подгоняемое рукоятками топоров и остриями заступов, несчастное животное не понимало, откуда столько ярости и боли. Бык был так огромен, что от его шагов сотрясались верхушки деревьев, а сам он казался красно-коричневой горой. Рога блестели. Шея вздымалась, как башня. Самое страшное произошло, когда он внезапно остановился и пристально посмотрел на паводок, границы которого сливались с сумерками. Быка загнали на камни напротив старого русла, в которое ускользнула Дзелия. Мужчины схватили его за ноги, женщины упали на колени, простирая руки к его мошонке, словно к святому источнику. Они распевали слова заклятья, которое носит имя Галадура.

Огромный детородный орган вырвался на свободу, рассекая воздух. Женщины постарались, чтобы он обрел всю свою мощь. Сейчас они смеялись и плакали, охваченные безумием, с которым животное пыталось бороться, грозно тряся рогами; оно издавало жалобные стоны, словно охваченное стыдом, и, пытаясь спастись бегством, заставляло толпу откатываться то влево, то вправо.

Прорицательницы – строльги — и священники смотрели вдаль над поймой. И первые воззвали к Богу, а вторые – к Био, прося, чтобы семени выплеснулось как можно больше и чтобы все оно разлилось по берегу реки: тогда, как они уверяли, паводок пойдет на спад.

Совсем юная девушка сорвала с себя одежду и бросилась между задними ногами быка; налитый кровью стержень пронзил бы ее до самого сердца, если бы ее вовремя не оттащили. Бык покачнулся, ища опору. Пока семя выплескивалось в руки тех, кому больше повезло, он сломал ствол тополя. Его схватили за рога, и люди, цепляясь друг за друга, поволокли за собой животное, которое теперь двигалось вбок и бегом, несмотря на извержение семени, которому, казалось, не будет конца – оно заливало траву и корни, и строльги ликовали, ибо их просьба была услышана. Бык бежал, пока мог. А затем подчинился бесстыдной силе, превращавшей людей в больших животных, чем он сам: детородный орган втянулся обратно, плоский, как огромный пузырь, из которого выпустили воздух, хотя его и пытались удержать, дико крича и впиваясь в него ногтями.

И тогда они его убили.

Заклятье требовало, чтобы кровь тоже разлилась. Земля стала ярко-красной. Бык некоторое время держался на перебитых передних ногах, потом кости прорвали кожу, и он упал, как подкошенный. Над плотинами пронесся жалобный стон. Наибольшую жестокость проявили женщины, вооруженные ножами masen, которые они вонзали ему в яички и в сердце.

Эти видения, более древние, чем память, вспомнила Дзелия Гросси, у которой тогда еще не было этого имени; у нее вообще не было никакого имени. Толпа исчезла, как по волшебству. Цапля, замершая в неподвижности на фоне солнечного диска, созерцала паводок, и в самом деле пошедший на спад, и девочку, которая, с трудом держась на ногах, все-таки продолжала идти вперед между остатков жертвоприношения. Когда она подошла к быку и опустилась на колени, он еще дышал; отсеченный орган был брошен в грязь, и в устремленных на него глазах умирающего животного пульсировала тоска.

Цапля оторвалась от солнца и продолжила свой полет. Какой-то священник вышел на плотину, звеня в колокольчик и сияя величием золотого распятия. Тем временем течение реки вновь обретало свое величавое спокойствие, и доносившееся со всех сторон пение жаворонков подсказывало, какие деревья уцелели.

Так Дзелия Гросси вошла в то, что называют жизнью. Впрочем, никто не знает, что же это такое.

– Это забастовка восьмого числа! – воскликнул он.

– Забастовки нет, – был ответ. – И никогда не будет.

Его заставили выйти из цепочки арестантов во дворе и отвели в оружейную комнату.

– Род занятий? – спросил лейтенант.

– Работа фантазии.

Удар хлыста поперек груди.

– Имя и фамилия?

– Меня зовут Безумный Парменио. Парменио, как Беттоли.

– Безумный? По какой причине?

– Безумные не знают слова «причина». Поэтому они счастливы.

– Я тебе приказываю назвать причину. И немедленно!

Парменио пожал плечами. И ответил, мягко и с отсутствующим видом:

– Я считаю реальность воображением. И наоборот. Я считаю правду предположением и ложью.

– Этой причины я не понимаю. Приказываю назвать нормальную!

– Я считаю, что жизнь состоит из странных событий, которые опровергают ее логику. Через чудеса возможного.

– Причину, которую можно понять! – потребовал разъяренный офицер.

– Я верю в небесную истину. И мой спутник – Вселенная.

– То есть ты католик?

– Нет.

– Отвечай: нет, синьор!

– Нет, синьор, я не католик.

– Значит, ты сектант?

– Да, – усмехнулся Парменио. – Я – член секты, которая предупреждает: бойтесь офицеров и чистой совести. Убивайте героев. Плетите заговоры, особенно против самих себя. Верьте только в обратную сторону луны…

– Продолжай! – приказал офицер.

– Истории не существует, трагедии человечества есть не что иное, как жалкие метаморфозы. Гибнет все, кроме иронии. Мы всего лишь рыбаки без рыбы, созерцающие окончательный закат.

– Вполне достаточно, – с удовлетворением отметил офицер. – Ты действительно сумасшедший. И для сумасшедшего говоришь весьма неплохо.

В оружейную постоянно входили вестовые и, пройдя через помещение, исчезали где-то в глубине за дверью; было совершенно очевидно, что прибывали они из деревень, потому что, когда они отряхивались, от их гимнастерок поднималась пыль и повисала в воздухе между столами с мраморными столешницами, на которых лежали раненые и убитые, прикрытые окровавленными простынями.

Вокруг ламп вились мотыльки, и мгновениями в комнате были слышны только шорох их крылышек и слабое дыхание, свидетельствующее, что некоторые раненые еще живы.

– Мы убьем и Оресте Фьонду.

– Я знаю, – сказал Парменио.

– Да здравствует Фьонда! – с сарказмом в голосе выкрикнул лейтенант, вспомнив тот крик, с которым от рассвета до заката демонстранты выходили ему навстречу в пармских деревнях. – Да здравствует забастовка!

Парменио повторил его слова, но без сарказма.

Лейтенант с ненавистью уставился на него:

– Фьонда просто жалкий горлопан. Он же никогда не был рабочим. Как он может заседать в Палате Труда? По какому праву он руководит Комитетом?

– Ты сам его убьешь?

– Сам, – подтвердил лейтенант. – Своими руками.

Он поднял шпагу:

– Я перережу ему горло и отрежу яйца. Кстати, яйца я отправлю в Общество Аграриев или в Лигу, или, если это тебе больше нравится, его мамочке!

– Моя фамилия, – сказал тогда Парменио, – Фьонда. Оресте – мой брат. Если ты его действительно убьешь и отрежешь яйца, то должен отдать их мне. Наша мать уже много лет как умерла. А лучше отрежь свои, потому что это он тебя убьет.

Лейтенант осмотрелся, словно на поле боя, прикидывая, что же осталось в результате этой бессмысленной трагедии. Со двора донесся чей-то голос.

– Они в панике, – заявил он, гордо вскинув голову.

– Они поют, – поправил Парменио.

И в самом деле, в ночи эта песня без слов звучала с такой мощью, что ее было слышно за стенами казармы.

– Это жалобный стон, – упорствовал лейтенант.

– Это – «Реквием» Верди.

И Парменио откинул простыню на одном из столов. Он с самого начала заметил две босые ступни с порезом на правой и подумал, что это какая-нибудь мертвая девочка. Но это было не так. Как только Парменио открыл ей лицо, Дзелия впилась взглядом в обоих мужчин, и блеск ее глаз, подобный блеску глаз зверя в норе, заставил мир насторожиться.

Из своего дома в Санта Кроче Парменио внимательно смотрел на рассеченную каналами равнину, на заржавевшие краны маленьких стапелей, на которых ужe давно ничего не разгружали, на видневшиеся башня Сетте Кастелла и Пьеве ди Саличето, вдыхая воздух с другого берега По, из Помпонеско.

Он отметил, что мужчины, все, как один, здоровяки в плащах из грубой ткани и войлочных шляпах, были заняты беседой между собой. А женщины, озираясь, уходили из деревень и прятались в шалашах, заваленных старыми якорями, тросами и парусами, которыми, как и кранами, уже сто лет никто не пользовался; или же спускались по каналам, поверхность которых была покрыта ожидающими буксировки плавающими бревнами; некоторые находили укрытие на какой-нибудь из барж, много лет стоявших на приколе и почти полностью погруженных в грязь, которая плотной коркой покрывала полусгнившие борта. Они шли не заниматься любовью и не красть – они шли тайно выплакать свое отчаяние. На этой земле плакать было принято так, чтобы никто этого не видел.

– Это земля, которая никогда не изменится, – заявлял Парменио и продолжал без устали бродить по дорогам и пойме, в надежде, что она таки изменится у него на глазах.

– Ее изменят наши революции, – отвечали ему.

Парменио останавливался в кухнях, в хлевах. Внутри витала атмосфера воинственности, опровергавшая ту безмятежность, которую они излучали при солнечном свете; эта земля была не только зачарована утонченным духом, сарказмом и возвышенной чувственностью – это была земля, изначально неуверенная, готовая к неожиданным ребяческим выходкам. Поэтому королевская конница, делая вид, что находится на марше, двигалась вдоль некоей воображаемой прямой линии, никогда не теряя из виду заброшенные причалы, деревни вокруг которых выглядели похожими на флотилии.

Поговаривали, что гусарский полк из Пьяченцы, с его роскошным чако из красной ткани, поглядеть на который сбегались дети со всей округи, был создан для борьбы с этими загадочными берегами По.

– Ваши бунты – это просто капризы, – доказывал Парменио. – Пустое времяпрепровождение, как все те бессмысленные занятия, которым мы предаемся вместо того, чтобы по-настоящему работать. Правда в том, что вы ничего не меняете, ибо не хотите менять, потому что счастливы собственными странностями и даже собственными печалями.

Богатырского сложения мужчины скользили на маленьких лодочках, в безветренную погоду помогая себе длинными шестами. У каждого был полный достоинства вид, гордо вскинутая голова, аккуратная одежда; как будто он не бесцельно продвигался среди лягушек и водяных змей, а являлся частью некоего торжественного кортежа.

– Это – новая Галилея, – со смехом отвечал ему священник, Дон Тандзи, орудуя шестом с такой же небрежной легкостью, как и все остальные. – Мы представляем собой центр мира, ибо наделены всеми его добродетелями и пороками.

Парменио в сомнении присаживался на берегу. Какой смысл, думал он, в земле, на которой люди предаются исключительно бесполезным занятиям: разводят птиц, изготавливают картинки «ех voto» с изображением святых в момент совершения ими чуда и статуэтки скорбящей Богоматери, играют на давным-давно забытых инструментах, начиная с лютни, и предаются размышлениям о том, куда, как и когда какая-нибудь щука отправится умирать!

Но ведь и он оставил Парму и Палаццо Фьонда, отправившись жить в эти места под предлогом пропаганды революционных программ брата, это было сделано для того, чтобы заниматься тем же, чем и они, ради той же бессмысленности.

На лодках, которые уже почти слились с горизонтом, услышать его не могли. Поэтому свои разъяснения он заканчивал криком:

– Пусть ваши бунты будут искренними! Научитесь ненавидеть свои несчастья!

После чего потирал руки, удовлетворенный тем, что можно забыть о великих идеалах и, если возникнет желание, побеседовать с одним из тополей.

Он научился чувствовать окружавшую его природу, летними ночами бродя по округе с пучком пылающей пакли, и Дзелия наблюдала, как он расхаживает у заводей и протоков, не теряя его из виду благодаря язычкам пламени в его руке, которые только утренняя заря заставляла исчезнуть. Светящийся нимб перемещался в пространстве в соответствии с какими-то магическими расчетами, и в нем голова Парменио сияла необычайным блеском, и леопарды, пантеры, другие фантастические звери свертывались клубком у ног человека и слушали его. Иногда в песчаных карьерах, наполняя ночь танцевальными мелодиями, появлялись баржи, и прекрасные девушки бросались с них в воду, спасаясь от юношей, которые, смеясь, неожиданно нападали на них.

Отмели заполнялись удивительными созданиями. Здесь собирались ангелы с фиолетовыми и небесно-голубыми крыльями; эти насмешливые забавные уродцы опускались на колени, чтобы легче было копать руками, и в результате тяжкого труда извлекали ту вещь, которая находится в центре всех вещей, и торжественно поднимали ее вверх с криками ликования.

Об этом Дзелия мечтала, когда была маленькой.

Об этом же она мечтала и тогда, когда Парменио брал ее с собой в деревни, и люди сбегались посмотреть на них и поприветствовать. Или когда он призывал к восстанию усеявших плотины лягушек, и те переходили поля и стремительно, неустрашимо бросались под колеса телег на большой дороге: Дзелия и Парменио слушали, как их кваканье затихает, пока оно не замирало совсем.

В склепах знатных семей, например на кладбищах вдоль По, в Тамелотто, в Бельведере, в Дозоло, Парменио рассказывал ей истории о королях, и правдивость его слов подтверждали бюсты принцесс, герцогов в латных нашейниках, мраморные складки парчи, ниспадавшие до самой земли.

Так он открыл ей свою истину, столь простую, что для того чтобы ее осмыслить и высказать, требуется знание, не искаженное иллюзиями: существует только абсурд. У истины две стороны, как у монеты, и угадать, какой стороной она выпадет, невозможно. Дзелия слушала, не понимая, но чувствовала важность его слов и знала, что они будут сопровождать ее всю жизнь – подобно мурлу – ветру, разносящему секреты, которыми делятся друг с другом арендаторы на рынках рогатого скота, или молчанию запретной ночи, тайну которой можно постичь лишь с годами, а не сумевший разгадать ее погибает.

Он называл ее разными именами: именами растений или птиц.

И водил ее с собой в поисках героев для своих «ех voto».

Его картинки предназначались не для церквей и святилищ, а для домов крестьян и лодочников, считавших вполне естественным, что он изображает Бога, Христа, Мадонну и Святых в виде животных, и веривших, что вешают на стену ругательство, воплощенное в образах, которое им самим никогда бы не удалось выразить, несмотря на привычку с малых лет сквернословить, поминая Бога в самых неподходящих случаях.

В общем, им казалось, что так они бросают вызов лицемерам и богачам.

Они игнорировали закон о двух сторонах монеты. Это верно, что Парменио и другие певцы милосердия рисовали и высекали, как богохульники, это верно, но такое богохульство было допустимо и иногда даже необходимо; это была celestia: изящная и остроумная насмешка над смертью, дружеское подтрунивание. И какая разница, над кем больше – над животными или над Богом? Мадонну с головой козы имел Бог с головой козла, потому что козлы именно так и поступают. А Христос на кресте сжимал в зубах, подобных клыкам леопарда, голову центуриона, потому что так леопард защищается.

Парменио пристально всматривался в жизнь леса и при виде уползающей в нору змеи представлял себе сюжет будущего произведения. Прикосновение его ножа к дереву было похоже на ласку и не причиняло страдания. В памяти Дзелии навсегда остались таинственные цветы, птицы, которые, боясь обжечь лапки, не садились на речные камни, свежескошенные луга, – все это открыл ей Парменио. Они воровали лебедей из озер у вилл, павлинов из женских монастырей.

Расстаться со своими натурщиками ему было трудно, и животные заполняли весь дом; глядя на эту мешанину форм и красок, Парменио признавался:

– Это мои мысли.

Он пробуждал их естественные привычки, даже самые дикие и давно утраченные. Но в первую очередь учил их понимать речь, ибо был убежден, что с животными можно разговаривать; почти всегда ему сопутствовал успех, и он советовал Дзелии тоже учиться этому искусству и внимательно наблюдать за тем, как он пользуется голосом и жестами.

Он почти всегда побеждал в состязаниях сокольничих, которые устраивались на плотинах.

– На медведя! – начинал он.

И болотные соколы входили в пике.

– Поворачивай! – отзывался сокольничий с противоположного берега. И кулики-сороки сбивались в стаю.

– Вперед!

– Пошел!

Появлялась серебристая чайка, охотнее других подчинявшаяся приказам.

И, наконец, когда наступали сумерки:

– Н-о-о-о-чь!

– Н-о-о-о-чь!

Этому естественному языку Дзелия выучилась раньше, чем человеческим словам.

Однажды вечером Парменио пел дуэтом шуточные куплеты с дроздом, отказывавшимся спуститься с подвесной лампы. Следя за его движениями, она вдруг ощутила некую силу, которая развязывала ей узел под языком, освобождая от великолепного рабства, от мира, к которому она отныне не принадлежала.

Неожиданно с ее губ сорвалось первое слово:

– Бе-зу-мец!

Парменио это огорчило. Он не хотел, чтобы Дзелия научилась человеческому языку, настолько запутанному и враждебному – как он объяснял, – что он не выражает ни Бога, ни Био.

В январе 1910 года присланный из Рима Епископ совершил поездку от Виаданы почти до Дельты. Путешествуя то на автомобиле, то в экипаже, он не скрывал целей своей миссии. Наоборот, он старался как можно больше быть на виду и при этом походить на известных исторических персонажей, чтобы показать людям, на чью землю он приехал и до какой степени они были во власти примитивных языческих представлений и не понимали величия католической литургии.

Он бросил вызов опасностям разного рода. Он преклонял колена, чтобы помолиться на тех местах, где вешали священников. Он целовал реликвии в подвергшихся штурму церквах.

Через окошечко экипажа можно было видеть, как он сидит, опершись на руку гордой, привыкшей к митре, головой; глаза его не упускали ни одной мелочи. Менее чем за неделю он убедился в том, что отчеты, которые ему присылали, соответствовали действительности. Вдоль волока Кастеллаццо, в окружении гостеприимных зарослей тростника, заочно осужденные и сбежавшие из тюрем Севера беспрепятственно готовились к новым преступлениям; в окрестностях возникали тайные организации, и отряды конных полицейских безуспешно пытались имитировать австрийские репрессии. В Гвасталле возрождались древние Миссии. Мало-помалу в деревнях укреплялись профсоюзы и Лиги арендаторов, а из других районов валом валили неизвестные боевики, поджигали дома крупных землевладельцев и тем самым толкали народ на сопротивление властям.

У шлюзов выставляли в ряд, прямо на траве, белые гробики умерших от голода детей; после волнений в городах в одном и том же беспорядочном бегстве в никуда сливались анархисты, вольнодумцы, масоны, евреи, поденщики и крестьяне-социалисты. Уже повесили двух священников.

Епископ понимал, что хотя он, смиренный представитель папской магистратуры, ничего не мог сделать с беспорядками и бунтами, которые являлись частью общей европейской трагедии, возвращаться в Рим без какого-нибудь конкретного решения было нельзя. Но какого? Он искал его, но пока ответом на его мысли служили или драма, или безутешное молчание этих земель. Однажды экипаж увяз в грязи так прочно, что о продолжении поездки нечего было и думать. Епископ вышел и не смог сдержать любопытства при виде прекрасных юношей-лодочников, в окружении пышной болотной растительности вырезавших на стволах деревьев какие-то непонятные изображения.

Каждый его шаг обращал в бегство стаи птиц, которые, поднимаясь с отмелей, напоминали ему о вечности. Именно тогда у него возникла идея, способная, на его взгляд, наглядно продемонстрировать, что Церковь не умерла и вера обеспечивает вечную жизнь.

Он обратится за помощью к армии и полиции, подробно опишет святотатство, свидетелем которого оказался, накажет виновных, заставит доносчиков как следует потрудиться, и в результате навсегда запретит народные картинки и любые другие нетерпимые проявления примитивного культа: «ех voto» и статуэтки скорбящей Богоматери. Они не только богохульны, но и бесполезны. Поскольку Бог давно забыл об этом крае, то имевшие место случаи чудесного спасения следовало объяснять простым стечением обстоятельств.

То, что произошло в следующие месяцы, одни назвали Пастораль Био, другие – Избиение Челестии.

Они ворвались на верхний этаж. Украшенные миниатюрами кодексы раскрытыми лежали на пюпитрах. Ледяной ветер играл закладками с изображениями герба или экслибриса Библиотек: Палатинской, Кардинала Пассионеи и Пертузати; для книг то были свидетельства происхождения, как Савойский крест для Королевской Финансовой Гвардии. Офицеры, скрипя сапогами, произвели обыск. А карабинеры заняли двор.

– Это твои? – спросили его.

Парменио не ответил. Он думал о совершенной красоте: о солнце, падающем на голубизну и золото миниатюр и придающем смысл Генеалогии Девы Марии или распятому Иисусу в окружении трех Марий; сафьяновые переплеты подсказывали образы, краски для его картинок. Никогда больше не вернутся такие времена.

– Ты их украл?

Парменио подтвердил это.

Дзелия увидела, как они складывают и запирают в ящики кодексы, о красоте которых Парменио, когда был в ударе, пел в дни вдохновения: «Laetatus sum in his quae dicta sunt mihi». Они поднялись в обсерваторию. В глубине комнаты, где по рассыпанному на полу гнилому зерну бегали мыши, целился в белое от снега небо телескоп.

– Это ты тоже украл?

– Да, – признался Парменио.

– Отвечай: да, синьор! И говори: где, как, когда?

Однажды ночью Дзелия вскарабкалась туда по приставной лестнице. И тогда Парменио рассказал ей, как называются звезды, начиная с Сириуса. И пока он объяснял, что Вселенная рождается и умирает, как человеческое тело, и срок ее жизни отнюдь не равен бесконечности, а наша жизнь есть не что иное, как заболевание земной коры, наступил день.

Парменио выволокли во двор.

Брагоне рыскал между сугробами, ища удовлетворения, которое от него ускользало. В развевающемся на ветру плаще, строевым шагом он проходил намеченный маршрут и по собственным следам возвращался обратно. Капитана Демоса Баратьери, утверждавшего, будто он родственник генерала Баратьери, что вовсе не соответствовало действительности, прозвали Брагоне, то есть «кальсонщик», из-за его тощих ног, на которых нелепо болтались брюки с двойными лампасами. После того как однажды он, подобно ведру, сорвавшемуся с ворота, упал в колодец, в его недоброй памяти осталась только Канта. Она повествует о набегах и резне от Пармы и Реджо до самого Дозоло, начиная с марта 96-го, когда произошла трагедия при Адуе. Разгром Батальона Тозелли при Амба Аладжи и брошенная Криспи фраза: «Это какая-то военная чахотка, а не война» ударили ему в голову. Совершенно непонятно почему, ибо его единственным боевым поприщем до этого момента была ротная канцелярия.