Текст книги "Марат"

Автор книги: Альберт Манфред

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

«Окиньте взором большинство населяющих землю народов, и что вы увидите? Лишь жалких рабов и властных господ. Разве существующие там законы не являются лишь указами повелителей?» Марат делает отсюда вывод, что «в мире нет ни одного правительства, которое можно было бы счесть законным», и он в дальнейшем подробно доказывает, как, покушаясь на священные права истинного суверена – народа или его представителей, – монархи, присваивая не принадлежащие им права, сами совершают государственные преступления.

Но Марат идет дальше. Он пишет: «На земле, повсеместно заполненной чужими владениями, где неимущие ничего не в состоянии себе присвоить, им остается лишь погибать с голоду. Неужели же, будучи связаны с обществом лишь одними невыгодами, они обязаны уважать его законы?»

Марат дает на этот вопрос отрицательный ответ. Неимущие, бедные, которых общество оставляет на произвол судьбы, не должны себя считать связанными законами; они должны силой добиваться восстановления своих попранных прав.

Марат неоднократно подчеркивает, что главным содержанием общественной борьбы последнего времени является борьба между угнетенными и угнетателями, между бедными h богатыми. И он отчетливо формулирует неоспоримое право бедняков и угнетенных на восстание с оружием в руках. «Чем обязаны они своим угнетением? Далекие от обязанности уважать их порядки, они с оружием в руках должны требовать от них восстановления своих «священных прав».

Безоговорочно, как и в «Цепях рабства», оправдывая право бедных и угнетенных на восстание, Марат, естественно, подвергает жестокой критике деспотическую власть и политические учреждения, угнетающие слабых и бедных или препятствующие осуществлению их естественных прав. Он ведет речь в гневном, обличительном тоне. Целая глава в его трактате посвящена мнимым государственным преступлениям, изобретаемым продажными юристами, подводящими под эту статью все, что совершается против государя. Суждения Марата по этому вопросу проникнуты боевым, задорным демократизмом. Интересы государства и интересы государя для него не только не тождественны, как это представляют слуги монарха-деспота, но большей частью противоположны. В частности, Марат решительно отвергает толкование сочинений, направленных против монарха, или покушения на его жизнь как государственных преступлений. Убийство монарха должно быть караемо так же, как карается простое убийство.

В «Плане уголовного законодательства» Марат должен был, естественно, еще раз определить свое отношение к собственности.

В этом произведении Марат, как и раньше, далек от какого бы то ни было отрицания института частной собственности вообще, и в этом его позиция до последних дней жизни остается неизменной. Марат никогда не был коммунистом-утопистом; он не разделял коммунистических идей Мелье, Морелли, Мабли. Но Марату в то же время чуждо столь характерное для большинства буржуазных политических писателей и политических деятелей конца восемнадцатого столетия почтительное преклонение перед институтом частной собственности как священным и непререкаемым Правом.

Марат, придерживавшийся уравнительных идей Руссо, уже в «Цепях рабства» право частной собственности объявлял правом условным. В «Плане уголовного законодательства» эта ограничительная трактовка права собственности подчеркнута еще резче и определеннее.

«Право владения вытекает из права на существование, – пишет Марат, – таким образом, все необходимое для продления нашей жизни принадлежит нам и до тех пор, пока остальным недостает самого необходимого, никакой излишек не может принадлежать нам на законных основаниях».

Этой отчетливой формулировкой Марат ясно определяет, что право собственности, по его мнению, законно и правомочно лишь в той мере, в какой оно не противоречит первейшему праву – праву на существование.

Смелый революционный дух, который был присущ его первому политическому памфлету «Цепи рабства», еще сильнее чувствуется в новом сочинении.

«План уголовного законодательства» вновь подтвердил, что в решении основных социально-политических вопросов своего времени Жан Поль Марат остался на позициях боевого революционного демократизма.

«Довольно, слишком долго эти ненавистные тираны опустошали землю. Их царство идет к концу, светоч философии уже рассеял густую мглу, в которую они ввергли народы. Осмелимся же приблизиться к священной ограде, за которой укрывается самовластие, осмелимся разорвать мрачную завесу, скрывающую от глаз его происки; осмелимся вырвать из его рук это страшное оружие, всегда губительное для невинности и добродетели. Пусть при этих словах тупые рабы бледнеют от испуга – они не оскорбят слуха свободных людей. Счастливые народы, вы, сорвавшие тяжкое ярмо, под которым стонали, счастьем вашим вы обязаны именно этой благородной отваге».

Человек, написавший эти строки, не мог быть кабинетным ученым, укрывшимся за четырьмя стенами от кипящего потока жизни. Пожалуй, ни в одном другом произведении французской политической литературы предреволюционного десятилетия не чувствуется так явственно приближения надвигающейся революционной бури, не звучит так уверенно и смело дерзновенный призыв идти навстречу ее ветрам.

Доктор Марат, физиолог и физик, увлеченный разрешением тайн науки, оставался верным ciîhom своего народа, ненавидевшим его врагов, обличавшим тиранию абсолютистского режима, готовым, как только протрубит рог, вступить с ним в жестокую борьбу.

* * *

Но рог еще не трубил, гроза еще не пришла; еще только сгущались тучи на горизонте, и один из самых революционно мыслящих политических писателей Франции отбрасывал прочь перо и снова возвращался к своим тиглям и колбам.

Здесь тоже продолжалась борьба.

Это была не только борьба с природой, терпеливое и настойчивое стремление овладеть ее тайнами, с тем чтобы заставить ее еще лучше служить человечеству. Природа была другом человека и могла еще щедрее оделить его своими неисчислимыми дарами, если только найти верный ключ к потайным дверям ее сокровищниц.

Труднее, тяжелее была борьба с теми, кто охранял подступы к овладению тайнами природы, – со жрецами науки, кастовыми учеными, с официальной наукой, королевской Академией наук, освященной благоволением ее августейшего покровителя и поддержкой неограниченной монархии.

Путь Марата в науке не был ни простым, ни легким.

За двадцать пять лет неустанных научных трудов он сумел создать себе имя и приобрести известность в ученом мире Европы и Америки. Бенджамен Франклин, знаменитый американский ученый-физик и политический деятель, с большим уважением отзывался о научных трудах Марата в области физики. Марат поддерживал с ним оживленную переписку. Гёте в своем «Учении о цветах» также сочувственно писал о научных изысканиях доктора Марата. В 1783 году в Лейпциге в переводе на немецкий язык, с предисловием и примечаниями Ш. Вайгеля вышли работы Марата о свете. Вайгель в предисловии подчеркивал крупное значение трудов Марата для современной науки. Высокую оценку опытов и научных открытий доктора Марата в области физики можно было встретить на страницах ряда научных журналов того времени.

Марат рассказывал, что один «северный монарх приглашал приехать в его государство для работы по вопросам физики». Он получал и иные заманчивые предложения и неизменно отвергал их.

Правда, одно из таких соблазнительных предложений он принял. Речь шла о том, чтобы в Испании, в Мадриде, была создана королевская Академия наук и доктор Марат возглавил ее в качестве президента.

Переписка Марата с его другом Румом де Сен-Лореном, переехавшим из Парижа в Мадрид, относящаяся к 1783 году, свидетельствует о том, что Марату нравилась эта идея и он хотел стать во главе Испанской Академии.

Марата более всего соблазнила, вероятно, возможность широко, не заботясь о копеечной экономии, ставить научные опыты; в Париже ему все приходилось делать за свой счет, и все его крупные заработки Шли на оплату дорогостоящих экспериментов. Ему должна была также импонировать полная научная самостоятельность и независимость; он был бы освобожден также от треволнений и забот непрерывной войны с Парижской Академией, поглощавшей немало его сил. Словом, он страстно желал получить эту высокую академическую должность, и некоторые из своих писем Руму де Сен-Лорену он предназначал не только для своего корреспондента, но и для испанского министра графа Флорида Бланка, а возможно, и для испанского короля, от которых зависело осуществление этого плана.

Одно время казалось, что вопрос уже решен и дело близко к осуществлению. Марат нетерпеливо ждал последнего уведомления от своего друга из Мадрида. Но окончательное решение всё оттягивалось. Наконец Рум де Сен-Лорен, еще не теряя надежды на благоприятный исход дела, решил раскрыть Марату истинные причины задержки его приглашения в Мадрид. Кандидатура Марата встречала решительные возражения, но не в самом Мадриде, а в Париже. На Флорида Бланка оказывалось энергическое давление из французской столицы: академические круги Парижа чернили в глазах испанского министра доктора Марата; в доверительных письмах, к которым в Мадриде прислушивались, считаясь с высоким научным рангом их авторов, доказывалась полная непригодность Марата для намеченного ему почетного и ответственного поста в испанской столице.

Марат ответил Руму де Сен-Лорену пространным письмом, датированным 20 ноября 1783 года. Он приложил к нему множество документов. В сущности, это была обширная докладная записка, предназначенная для высших испанских должностных лиц – для министра, может быть, даже для короля, в которой сжатая сводка фактов, должна была красноречивее слов опровергнуть все выдвигавшиеся обвинения. Письмо было написано в сравнительно сдержанном тоне, но за этим внешним спокойствием чувствовалась ярость Марата. Да он вовсе и не думал скрывать или преуменьшать своих разногласий, своих споров, своей борьбы с Французской Академией.

Марат рассказывает в этом письме об истории этой долголетней распри. Он напоминает о том, что его первые опыты, когда он еще не поссорился с влиятельнейшими членами Академии, встречали с ее стороны сочувствие и одобрение. Так, в 1779 году Парижская Академия выделила комиссию в составе графа Мальбуа, ле Руа, Сажа и других, которая ознакомилась со ста двадцатью опытами доктора Марата, подтверждающими его изыскание об огненном флюиде. Комиссия признала его работу «очень интересной» и установила, что она «содержит ряд новых опытов, удачно, добросовестно поставленных, открывающих широкое поле для исследований физиков».

Казалось бы, научные изыскания Марата в области физики с самого начала получили заслуженное признание со стороны Академии. Но это длилось недолго. Вскоре же между доктором медицины, успешно экспериментирующим в области физики, и руководителями Парижской Академии возникло отчуждение, а затем и открытый разрыв.

Что послужило причиной ссоры? Марат рассказывает об этом так: некоторые видные члены Академии посещали его и спрашивали, не собирается ли он вступить в ее ряды. «Мой ответ, – пишет Марат в том же письме, – плохо понятый, был принят за презрительный отказ. Отсюда и начались преследования».

Такова версия возникновения ссоры, которую дает самый осведомленный ее участник, являющийся, однако, в то же время и наиболее заинтересованной стороной. Возможно, что так оно вначале и было. Возможно, что первое взаимное охлаждение и, видимо, взаимное раздражение возникли на почве недоразумения. Нет причин не доверять рассказу Марата. Но не подлежит сомнению, что вскоре же к этой малосущественной причине, которую правильнее рассматривать скорее как внешний повод, прибавились и более важные.

Парижская Академия была учреждением официальным, находившимся под покровительством и наблюдением высших властей монархии. Хотя в ее состав входили и некоторые выдающиеся ученые, но не они задавали тон и определяли ее лицо. В целом Академия в восемнадцатом веке и особенно во времена последнего короля была казенным и ретроградским учреждением: здесь господствовали косность, рутина, чинопочитание, боязнь нового. Ленгэ, известный философ и экономист восемнадцатого столетия, говорил о членах Академии: «Они обладают хорошим желудком, но плохим сердцем».

Марат в науке, в специальных ее отраслях: медицине, физике, оптике – оставался столь же самостоятельным и независимым, как и в вопросах политики и во всем остальном. Он шел своей дорогой и отнюдь не намеревался робко и терпеливо дожидаться милостей высокого научного учреждения.

Марат смело вступил в борьбу со своими могущественными и многочисленными противниками. Как всегда, он вел эту борьбу с поднятым забралом. «На одного мудрого сколько пустых и поверхностных людей?» – писал позднее Марат об официальных ученых своего времени. Позже он посвятил ученым Парижской Академии специальной памфлет «Современные шарлатаны», дышавший яростью; опубликовать его, однако, ему удалось лишь в годы революции.

Конечно, борьба Марата против официальной науки приносила ему лишь одни поражения. Ни его обширная памятная записка, ни подтверждающие ее документы, пересланные через Рума Сен-Лорена испанским властям, не смогли их переубедить. Голоса французских академиков звучали для испанского министра громче и убедительнее самооправданий доктора Марата. Желанное место президента Испанской Академии наук ускользнуло навсегда, и рассчитывать на что-либо равноценное также не приходилось. Все попытки пробиться в провинциальные академии также оканчивались неудачей: академический цех был связан круговою порукою.

Марат порою прибегал к хитростям: он пересылал свои работы в провинциальные академии, скрывая свое имя. Так, одна из работ Марата о влиянии электричества на излечение болезней, посланная им анонимно в Руанскую Академию, была удостоена премии. В письме к Руму де Сен-Лорену Марат по этому поводу с горечью замечал: «В конце концов этот маленький успех вас убедит в том, что даже и академии отдают мне справедливость, если я соблюдаю инкогнито!»

В своей борьбе против академического цеха, против официальных французских научных учреждений Марат был прав в главном. Он представлял в науке Передовую, смелую, ищущую мысль, не боявшуюся ни авторитетов, ни нарушения канонов. Он выступал новатором и хорошо сознавал, что именно это – смелость и новизна прокладываемых им путей – вызывало раздражение официальных академических бонз. В предисловии к своим «Академическим мемуарам», говоря о препятствиях, которые ему приходилось преодолевать, он писал: «Но такова судьба всех новаторов… Тот не может быть апостолом истины, кто не имеет смелости быть ее мучеником».

Справедливость требует признать, что в полемическом увлечении Марат порою заходил слишком далеко и давал некоторым ученым своего времени характеристики, которых те вовсе «е заслуживали. Так, например, он был совершенно не прав, называя выдающихся ученых физика Вольта и химика Лавуазье, сохранивших свои имена в науке, шарлатанами. Он был также не прав, пристрастен и несправедлив в оценке таких крупных французских просветителей, к тому же стоявших в оппозиции к официальной науке, как Вольтер, Дидро, Д’Аламбер.

Его полемическая горячность, безбоязненная готовность увеличить число своих противников усложняли борьбу с главными его врагами – учеными Академии, охраняемыми своим высоким саном и могущественной поддержкой монаршей власти.

Правда, Марат за долгие годы своей борьбы В неравных условиях – один против многочисленных, укрепившихся в несокрушимых позициях врагов, – приобрел и сторонников, почитателей таланта, уверовавших в его правоту. Среди них были и люди знатного происхождения, занимавшие определенное место в академическом мире: граф Мельбуа, Дон-Гурден, герцог Виллеруа. Некоторое время большое внимание к нему проявлял маркиз Кондорсе, известный ученый, позднее один из вождей жирондизма. Мы не говорим здесь о Руме де Сен-Лорене, ставшем его другом и необычайно высоко ценившем таланты Марата и искренне верившем в большую роль, которую он призван сыграть в науке.

По странной иронии судьбы, человеком, не только поверившим в исключительные способности непризнанного официальной наукой ученого, но и выступившим публично, на страницах печати в его защиту, был будущий непримиримый, смертельный враг Друга народа – Пьер Бриссо.

Пьер Жан Бриссо, присоединивший позднее к своей фамилии так хорошо звучавшее добавление: де Варвиль, Бриссо де Варвиль, вовсе не был человеком знатного происхождения, как это могло показаться по имени, которым он любил подписываться.

Сын трактирщика, выходец из провинциальной, небогатой и далеко не знатной среды, не имея ни имени, ни средств, ни связей, Бриссо, подобно сотням других молодых людей, полных решимости завоевать мир, в котором они были ничем, должен был сам себе пробивать дорогу к славе. Мелкий клерк, испытавший с первых же своих самостоятельных шагов гнетущее ощущение одинокости, непризнанности, Бриссо, естественно, с жаром набросился на произведения писателей Просвещения, осуждавших общественный строй, который был так несправедлив и к нему, полному дерзновенных мечтаний бедному юноше, и стал их горячим приверженцем. Человек, не лишенный природных дарований, обладавший живым умом, умением быстро схватывать и обобщать идеи, носившиеся в воздухе, к тому же умевший писать не столь хорошо, сколь быстро, Пьер Жан Бриссо легко уверовал в великую будущность, предначертанную ему судьбой.

У него был несомненный талант дилетантизма: он мог легко, без особых усилий и умственного напряжения написать статью о текущих политических задачах или даже трактат на философско-социологическую тему, произнести импровизированную речь о недостатках действующего уголовного права или конституционных норм в Англии; он мог со знанием предмета рассуждать о достижениях современной физики и даже поставить несколько физических опытов; он был понемножку всем: и журналистом, и философом, и социологом, и юристом, и физиком, и химиком.

В молодые годы в его обличительных речах чувствовалась неподдельная горячность. Он много скитался по свету: был в Англии, Голландии, заокеанской республике; ничто нигде его не удовлетворяло, особенно родная Франция. Правда, передавали, что одно из его сочинений похвалил «сам» Вольтер, но что толку!

Искренность чувств подсказывала ему порой неожиданно смелые и врезающиеся в память формулировки. Ученик Руссо, тайно завидовавший его великой славе, но воспринявший его основные идеи, он сумел их облечь в сжатые, броские фразы. Одна из них запомнилась надолго. Бриссо принадлежало изречение: «Собственность – это кража». На современников оно не произвело впечатления и прошло почти незамеченным. Но оно не прошло бесследно и спустя семьдесят лет было воскрешено Прудоном. В середине девятнадцатого века оно прозвучало громко, и многим придавленным капитализмом людям, еще незнакомым с освободительным учением Маркса, показалось откровением. Впрочем, в самой этой нашумевшей фразе, прославившей больше Прудона, чем Бриссо, было внутреннее противоречие: ведь само понятие «кража» было тесно связано с понятием «собственность»; получалась логическая тавтология: собственность критиковалась с позиции собственности.

В пору своей скитальческой, бездомной молодости Бриссо встретился с Маратом, они понравились друг другу, и между ними завязалась переписка. Марат называл Бриссо в своих письмах «нежным другом», он давал ему наставления; у Марата и Бриссо в те годы было немало общего: близость их политических взглядов; некоторая схожесть внешних фактов их биографий.

Бриссо был моложе Марата на десять лет, он испытал сразу неотразимое воздействие целостного и сильного характера Марата. В Марате уже с юных лет чувствовалось что-то львиное, и Бриссо не мог этого не ощутить. Этот сильный, смелый, независимый человек, своим трудом, своею волей добившийся почетного, хотя и обособленного положения в науке, импонировал Бриссо, может быть даже подавлял его. Бриссо смотрел в то время на Марата снизу вверх. Он искренне считал его в ту пору великим ученым, еще не признанным человечеством, замечательным талантом; с горячностью молодости стремился он исправить несправедливость общества по отношению к одному из самых замечательных его современников.

Это не были платонические сетования в кругу друзей. В 1782 году Бриссо опубликовал философский трактат «De la Vérité» – «Об истине, или рассуждения о способах постичь истину в различных областях человеческого знания». Две главы в этом трактате Бриссо посвятил Марату, и, в частности, решительно встал на защиту «знаменитого физика» в его споре с Парижской Академией.

В том же году Бриссо дал еще одно доказательство своего преклонения перед талантом Марата. Он ценил в его лице не только крупнейшего физика своего времени, но и выдающегося социального, политического мыслителя.

В 1782 году Бриссо подготовил и издал обширную десятитомную «философскую библиотеку законодателя», в которую, как это говорилось в полном, очень длинном названии этого издания, должны были войти произведения по вопросам уголовного права «самых знаменитых писателей», писавших на французском, английском, итальянском, немецком, испанском и других языках. Пятый том этой «философской библиотеки» содержал «План уголовного законодательства» Марата. Бриссо поместил Марата в почетное сообщество. Рядом с работой Жана Поля Марата соседствовали произведения Монтескье, Вольтера, Томаса Мора, Локка и других прославленных авторов.

Нужно ли было более убедительное подтверждение искреннего восхищения молодого журналиста талантом и знаниями своего старшего друга?

Марат это ценил и отвечал своему молодому почитателю дружеским вниманием; но сохранившаяся переписка между ними не дает основания говорить о чем-либо большем – об интимной дружбе, о тесной душевной близости. Даже в пору самых добрых отношений с Бриссо Марат не распахивал перед ним душу; в его письмах не чувствуется той доверительной откровенности, которая может быть только между близкими друзьями.

Парижская Академия по-прежнему отказывалась признавать научные труды доктора Марата. Она их либо высмеивала, либо – чаще всего – вовсе игнорировала.

Подводя теперь, почти двести лет спустя, итоги деятельности Марата как ученого-естествоиспытателя и его спорам с Парижской Академией наук, можно уже сказать с определенностью следующее: конечно, Марат не совершил открытий в науке масштаба Ньютона или даже Лавуазье. Он был одним из передовых ученых своего времени, находившимся на уровне знаний века. Ему случалось в некоторых вопросах ошибаться, но в вопросах медицины, в вопросах физики и, в частности, оптики он был крупным специалистом, к мнению которого прислушивались в научных кругах Европы. Он был ученым, представлявшим передовую мысль своего времени, врагом рутины, консерватизма, экспериментатором и новатором В науке. В спорах с Парижской Академией наук он представлял передовую, смелую, ищущую мысль, свободную от преклонения перед академическими чинами; Академия же тех лет была учреждением казенным, зависящим от монаршей воли, рутинным. И хотя доктор Марат был не прав в некоторых частных оценках, например Лавуазье, в целом же в спорах с Академией передовое направление науки было представлено именем Марата.

Неудачи в борьбе с Академией не смущали Марата. Он уже привык плыть против течения. Он напрягал все свои силы, чтобы довести борьбу до конца. Не оглядываясь по сторонам, не распыляя своего внимания, он продолжал борьбу. Он хотел завершить свои исследования в изучаемых областях физики и готов был с прежней решимостью бороться против академических сановников, препятствовавших осуществить казавшиеся уже близкими важные открытия в науке.

Громадное напряжение сил в течение долгих лет самозабвенного труда и борьба с могущественными, почти неодолимыми противниками, наконец, подорвали даже этот могучий организм.

В 1788 году Марат заболел. Болезнь была длительной и тяжелой. По собственному признанию, в течение долгого времени он находился на пороге смерти. Он написал завещание. Но, наконец, силы жизни взяли верх. К концу 1788 года медленно наступило выздоровление.

1788 год шел к концу. Приближался 89-й год – год революции. И все кругом уже предвещало ее неотвратимое наступление.