Текст книги "Марат"

Автор книги: Альберт Манфред

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

«Спасайся, кто может!» – этот заключительный вывод, столь характерный для иронического ума Вольтера, показывал, как пессимистически он оценивал положение вещей уже в начале 1776 года.

Действительно, полоса колебаний и шатаний из стороны в сторону не могла длиться долго. В мае 1776 года король уволил Тюрго; его ближайшие помощники – известный экономист Дюпон де Немур и аббат Бодо – люди передовых мыслей – были сосланы. На место Тюрго государственным контролером был назначен бывший интендант в Бордо – Клюньи, человек ничтожный и подозреваемый во многих злоупотреблениях.

Все реформы и преобразования, осуществленные за первые два года царствования, во время правления Тюрго, были отменены. Стрелки часов были передвинуты назад. Абсолютизм был вновь восстановлен во всей его прежней силе.

Марат, даже когда он жил в Англии, зорко следил за всем совершавшимся во Франции. Он поддерживал связи с французами, жившими в Англии, следил за французской литературой, приезжал на время во Францию. В 1776 году он приехал на несколько месяцев на континент, а в следующем году окончательно поселился в Париже.

Все происходившее во французском королевстве с начала нового царствования лишь укрепляло его в прежних убеждениях. Уже в «Цепях рабства» он доказывал, что абсолютная власть, к каким бы приемам она ни прибегала, всегда действует в ущерб интересам народа. В главе, озаглавленной «Отстранять от должностей достойных и честных людей», он уже тогда предвидел все, что произойдет позже в его родной стране, что государь «вместо того, чтобы призвать к себе заслуги и добродетель, потихоньку отстраняет от управления честных и мудрых людей, тех, кто пользуется общественным уважением, и допускает только податливых людей или людей, ему преданных…».

Это настолько подходило к политике Людовика XVI и его отношению к Тюрго, что можно было было предположить, будто строки эти написаны в 1776 году.

В конце того же 1776 года умер Клюньи, и король, все еще окончательно не преодолевший внутренних колебаний, призвал к управлению финансами королевства женевского банкира Неккера.

Неккер ловко вел свои собственные дела, нажил большое состояние, был богат, образован, слыл человеком прогрессивных взглядов и вместе с тем крайне осторожным и осмотрительным; словом, он был вполне приемлем и для двора и для крупной денежной буржуазии, считавшей его вполне «своим». К тому же Неккер обладал еще одним качеством, оказавшимся особенно ценным в данный момент. Он был убежденным противником экономических принципов физиократов и, в частности, Тюрго. Еще в 1774 году он опубликовал сочинение «О законодательстве и торговле хлебом», в котором в противоположность Тюрго доказывал вредоносность принципов свободной торговли и необходимость вмешательства государства во все сферы хозяйственной деятельности и государственного регулирования торговли хлебом.

После падения Тюрго, когда опальный министр еще сохранял большую популярность в рядах третьего сословия, такой человек, как Неккер, оказался для двора истинной находкой. Ему простили некоторые смелые выражения в его сочинении, его протестантскую веру и привлекли к управлению финансами. Он был назначен в октябре 1776 года директором государственной казны и через год генеральным директором финансов. Звания министра, как протестант, он так и не получил, но его действительная роль была многим больше его скромного чина: управляя финансами королевства, которые всегда находились в расстроенном состоянии, он на деле управлял его важнейшими рычагами.

Неккер пытался сократить расходы на чиновничий аппарат, сократить огромные суммы, поглощаемые двором. Он мог гордиться тем, что уменьшил расходы на свечи в королевском доме с четырехсот пятидесяти тысяч ливров до пятидесяти тысяч. Но он не мог помешать королеве Марии Антуанетте подарить своей фаворитке госпоже де Полиньяк четыреста тысяч ливров на уплату ее долгов и восемьсот тысяч на приданое ее дочери – само собой разумеется, за счет казны. Одним росчерком пера королева в три раза перекрывала – в расходной части – все достижения годовой экономии генерального директора финансов.

При дворе стали вновь воскресать нравы минувшего царствования. Главным пороком нового двора стала карточная игра. Азартные игры были запрещены во всем королевстве. Но в Версале или в Марли, в королевских покоях, игра в фараон продолжалась до четырех или пяти часов утра. Королевский дворец был превращен в игорный дом. Играли азартно, на крупные суммы, проигрывая иногда за ночь целое состояние. Огромные долги отнюдь не считались чем-то предосудительным. Герцог Орлеанский, ближайший родственник короля, один из самых богатых людей в королевстве, гордился тем, что имел около семидесяти миллионов ливров долга. Кардинал Роган, человек весьма состоятельный, наделал долгов на два миллиона ливров.

Непременными участниками сражений за ломбёрным столиком были королева Мария Антуанетта и братья короля. Во время игры решались важные государственные вопросы. Распечатывая колоду или тасуя карты, двумя-тремя словами договаривались о назначениях на высшие должности угодных лиц, о служебных перемещениях, о разных пожалованиях – доходных земель, пожизненной пенсии или баронского титула. Слово королевы было решающим: ее влияние на Людовика XVI в эти годы было огромным.

Мария Антуанетта с неистощимой изобретательностью придумывала все новые и новые развлечения. Она хотела вернуть королевскому двору былой блеск – великолепие времен «короля-солнца», а самой быть в центре всеобщего поклонения. Празднества следовали одно за другим: балы в королевском дворце, пышные театральные представления, выезды всем двором на охоту. Королевская конюшня насчитывала около тысячи шестисот лошадей; их обслуживали тысяча четыреста слуг. В разоренной и обнищавшей стране королева придумывала сложные и очень дорого стоившие работы по перепланировке Версальского парка и перестройке дворца в Трианоне. Деньги текли из казны все ширящимся потоком.

В 1781 году Неккер с разрешения короля, чувствовавшего приближение катастрофы, опубликовал отчет о состоянии финансов. Хотя из отчета были исключены все чрезвычайные доходы и расходы и сам отчет изрядно «подчищен», все же он произвел потрясающее впечатление на современников. Из опубликованных цифр. можно было составить хотя бы приблизительное представление о том, какие огромные суммы пожирает небольшая кучка людей и в каком бедственном состоянии находится королевская казна.

Единственным практическим последствием опубликования отчета была отставка Неккера. Всегда колеблющийся король не решился поддержать своего директора финансов, подвергшегося яростным нападкам. Подчиняясь требованиям придворной камарильи, он заменил экономного Неккера расточительным Жоли де Флери, который начал с того, что восстановил все сокращенные предшественником должности, отменил Все его распоряжения, предусматривавшие сокращение расходов, и ввел новые налоги.

Наступила полоса открытой, ничем не умеряемой и ничем не сдерживаемой реакции. В полном противоречии с глубинными экономическими процессами, с общим социальным и политическим развитием страны монархия и поддерживавшие ее привилегированные сословия пытались повернуть историю вспять.

Вновь были восстановлены страшные «lettres de cachets» – тайные королевские приказы об аресте, позволявшие без суда и следствия бросить любого подданного короля в темницу. Снова начались аресты, ссылки, заключения в казематы Бастилии. Правительство и церковь начали преследования «партии философов», произведений «крамольной мысли». Не понимая, в какое неловкое и даже, более того, позорное положение они ставят правительство, власти в 1785 году запретили тридцатитомное собрание сочинений Вольтера – писателя, составлявшего национальную славу Франции, а несколько ранее сожгли на костре сочинение Рейналя.

В эпоху полного торжества идей Просвещения, в век разума, огромных успехов точных и естественных наук, открытий Лавуазье, перелета Бланшара на аэростате через пролив Ла-Манш, в век расцвета французского материализма церковь и правительство вновь стали требовать признания божественного происхождения королевской власти.

В армии пытались возродить старый, кастовый феодальный дух. В 1781 году был принят закон, согласно которому офицерские чины могли присваиваться только дворянам. Ни знания, ни умение, ни воинская доблесть, а четыре поколения принадлежности к «благородному сословию» открывали доступ в ряды командиров и призваны были обеспечить военную славу и безопасность страны.

Новые управители финансами королевства – Жоли де Флери, Д’Ормессон и Калонн – заурядные и жадные до наживы чиновники, стремившиеся угодить и королеве и братьям короля с их фаворитами и фаворитками, но не забывавшие никогда и о собственном кармане, быстро довели страну до финансовой катастрофы.

В особенности преуспевал в этом Калонн, эта «дырявая корзина», этот «мот, задолжавший и богу и дьяволу», как называли его современники, начавший свою министерскую деятельность с того, что заставил короля оплатить двести тридцать тысяч ливров своего собственного долга. Калонн возвел жульничество в государственную систему: он всех обманывал, всех обворовывал; он швырял казенные деньги направо и налево, создавая даже на короткое время видимость благополучия и чуть ли не процветания.

Калонн за три года произвел займы на шестьсот пятьдесят три миллиона. К 1789 году государственный долг возрос до чудовищной цифры – четырех с половиной миллиардов ливров. За недолгое царствование Людовика XVI государственный долг увеличился в три раза; французское финансовое ведомство еще не знало таких фантастических цифр долговых обязательств. Четыре с половиной миллиарда!

«Спасайся, кто может!» – этот иронически-проницательный призыв Вольтера 1776 года десятью годами позже был переиначен господствующим феодальным классом в цинически-немудреный принцип: «Живи сегодняшним днем!»

Все танцевали. Королева кружила за собою весь двор в поисках развлечений. Красные каблучки придворных дам порхали по блестящему паркету залитых светом зал Трианона. Теперь уже не экономили на каких-то огарках. Старых дворцов в Версале стало мало для королевской четы. Король приказал купить для себя замок Рамбуйе, а для королевы замок в Сен-Клу. На это было истрачено казной шестнадцать миллионов ливров. Младший брат короля граф Д’Артуа умудрился наделать долгов на двадцать три миллиона; они были покрыты за счет казны. Казна оплачивала долги и его старшего брата – графа Прованского.

За монархом следовала придворная знать. Принц де Роган-Гюмене, совершивший немало преступлений, объявил себя банкротом; не оплаченные им долги превышали тридцать миллионов ливров. Великое множество лиц было разорено вследствие этого банкротства. Принц Гюмене не был ни судим, ни даже наказан. Он отправился в свой замок в Дижоне, где предался пьянству. Его жена и соучастница преступлений, принцесса Гюмене, воспитательница детей короля, вынужденная после скандала покинуть свое место, прибыв к своему мужу, несостоятельному должнику, в его замок, прежде всего распорядилась построить там театр.

Герцог Лозен хвастался тем, что задолжал свыше двух миллионов ливров; он не трудился вести счет своим расходам. Граф Клермон, имевший триста шестьдесят тысяч ливров ежегодного дохода, был горд тем, что сумел в два приема промотать все свое состояние. Знатные аристократические семьи, уже успевшие разориться, жили за счет королевских пенсий. Эти пенсии были достаточно высоки – они исчислялись в сотнях тысяч ливров. На одну лишь уплату пенсий знатным фамилиям из казны уходило ежегодно двадцать восемь миллионов ливров. Впрочем, сама собою понятно, что эту огромную для того времени сумму, как и иные баснословные расходы двора, оплачивали в конечном счете те, кто работал от зари до зари, ничего не получая и не пользуясь никакими правами: ее оплачивали крестьяне.

Провинциальное дворянство, заскорузлые Дворяне-помещики, которые не могли рассчитывать, подобно придворной знати, на милость монарха, отнюдь не намеревались ограничивать свои аппетиты и удовлетворяли их все в том же источнике. Крестьянин должен был всех накормить: и короля, и королевский двор, и высшее духовенство, и придворную челядь, и армию, и огромный чиновничий аппарат, и, конечно же, своего сеньора.

Годы царствования Людовика XVI были отмечены новым явлением – дальнейшим усилением феодальной эксплуатации крестьянства. Помещики при поддержке суда и местных властей восстанавливали давно забытые, потерявшие реальный смысл феодальные права и привилегии. И хотя эти «выветрившиеся» права давно уже не имели практического значения и применения, помещики их использовали как юридические основания для введения новых поборов с крестьянства.

Эта политика, вдохновленная все тем же принципом – «Живи сегодняшним днем!», была безрассудна, слепа, гибельна для дворянства. Усиливая и без того непомерную эксплуатацию крестьян, помещик рубил сук, на котором он сидел. Разоряя крестьянина, живший за счет его труда сеньор разорял и себя.

Крестьянство, доведенное бесконечными поборами и повинностями помещика, церкви, государства до предельной степени нищеты и истощения, отвечало на это новое наступление феодальной реакции бурными волнениями и даже восстаниями.

Вначале в первой половине восьмидесятых годов крестьянские восстания были еще локально ограничены: они происходили главным образом в провинциях Виварэ, Живодане – районе Севеннских гор, где уже не раз вспыхивали крестьянские мятежи. Но с 1786 года крестьянские выступления стали возникать уже в разных частях королевства: нужда стала столь нетерпимой, что во множестве провинций доведенные до отчаяния крестьяне стали браться за вилы и топоры. Правда, большинство крестьянских выступлений предреволюционных лет еще не были прямо направлены ни против монархии, ни против властей, ни даже против своего сеньора. Крестьяне чаще нападали на судебные учреждения и сжигали феодальные документы, являвшиеся, как им казалось, главным источником их бед. Но нарастание волны крестьянских выступлений и бунтов само по себе было грозным симптомом.

Наряду с крестьянством на борьбу поднималось и плебейство – городская беднота. Уже в семидесятых годах голодные бунты, нападения на продовольственные склады и магазины происходили в Руане, Реймсе, Дижопе, Невере, Лионе, Париже и других городах. Во второй половине восьмидесятых годов, особенно начиная с 1788 года, голодные бунты вновь вспыхнули в ряде городов – Лилле, Камбре, Дюнкерке, Марселе, Тулоне, Эксе и других – с прогрессирующей силой. Народ требовал хлеба и дешевых цен на продукты питания.

Все пришло в движение. Все были охвачены недовольством. Сознающая свою силу, экономически могущественная, политически бесправная, буржуазия проявляла готовность идти на союз с народом, чтобы добиться власти. Все третье сословие сплачивалось против феодально-абсолютистского режима; классово неоднородное, оно выступало единым в борьбе против абсолютистского произвола.

«Партия философов», «партия вольнодумцев», преследуемая и травимая правительством и церковью, приобрела такое моральное влияние и авторитет, каким она ранее никогда не располагала.

Когда Вольтер в 1778 году, после двадцатилетнего перерыва, приехал в Париж, он был встречен такими шумными овациями, таким единодушным и бурным проявлением чувств уважения, симпатии, восхищения, которых не удостаивался король даже в первые, лучшие годы своего царствования. Восьмидесятичетырехлетний Вольтер вступил в столицу Франции триумфатором.

Сторонний наблюдатель Денис Иванович Фонвизин, автор «Недоросля», путешествовавший в тот год по Европе и оказавшийся в марте – апреле в Париже, так передал в одном из писем свои впечатления о восторженном приеме, оказанном знаменитому писателю:

«Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился…» И далее Фонвизин рассказывал, какие почести оказывались Вольтеру в Академии, в театре, на представлении его трагедии «Ирена», на улице, где огромные толпы народа сопровождали с факелами в руках карету знаменитейшего из французов, приветствуя его до самого дома возгласами: «Да здравствует Вольтер!»

В этих стихийно возникших, общенародных манифестациях весной 1778 года, потрясших Париж, а за ним и всю Францию, проявлялось не только признание великого таланта и больших заслуг писателя, в них выражалось одобрение той политической критике слева, тому духу «вольнодумия», авторитетнейшим представителем которых в глазах народа был Вольтер.

Великий писатель, не выдержав огромного душевного и физического напряжения этих дней триумфа, в мае 1778 года умер в Париже.

Другой «властитель дум» современников, обретший огромное, еще большее, чем Вольтер, влияние на молодых людей своего века, – Жан Жак Руссо, умер в том же 1778 году. Руссо никогда не испытывал таких волнующих часов общенародного признания, которые довелось пережить Вольтеру. До последних своих дней он жил все той же неустроенной, нескладной, бездомной жизнью.

«И вот я один на земле, без брата, без ближнего, без друга – без иного собеседника, кроме самого себя», – так начинал Руссо последнее свое произведение, начатое за два года до смерти. Недоверчивый, подозрительный, чувствовавший себя всегда чужим среди своих великосветских поклонников, он не искал громкой славы и шумным встречам предпочитал «прогулки одинокого мечтателя»²2
  «Прогулки одинокого мечтателя» – так называлось последнее произведение Руссо, написанное им как дополнение к «Исповеди»,


[Закрыть]. Он умер в чужом доме, в Эрменонвиле, в имении маркиза де Жирарден, куда он бежал из опостылевшего ему Парижа.

Но когда «одинокого мечтателя» не стало, вся молодая Франция оплакивала потерю великого человека, которого она вскоре провозгласила «апостолом равенства».

Через несколько лет умерли Дидро, Д’Аламбер, Мабли, Гольбах, несколькими годами раньше – Гельвеций. Самые выдающиеся представители «партии вольнодумцев» один за другим сходили со сцены…

Век Просвещения не закончился со смертью самых замечательных его представителей – он продолжался. Молодые люди, знавшие уже Вольтера или Руссо по мраморным бюстам или потемневшим переплетам их книг, побывавших в руках сотен читателей, открывали в этих пожелтевших страницах новый, сокровенный смысл. Они прочитывали эти старые сочинения глазами поколения, приближавшегося вплотную к революции, и для них идеи и слова великих классиков восемнадцатого столетия приобретали болеё радикальный, а порою даже более революционный смысл, чем тот, который придавали ему некогда авторы.

Новая поросль литераторов – публицистов, философов, социологов, драматургов, поэтов – продолжала дело старшего поколения. Среди них не было звезд первой величины, «титанов», какими представлялись теперь отделенные уже несколькими годами посмертной славы Вольтер, или Руссо, или вся великая плеяда «энциклопедистов».

Но эти новые писатели, пришедшие им на смену, были в некоторых отношениях смелее, решительней; они выдвигали на первый план политические вопросы и трактовали их в радикальном духе, острее и дерзновеннее.

Разносторонне талантливый Антуан Никола де Кондорсе, математик и социолог, поборник идеи народного суверенитета; публицист и социолог Жан Пьер Бриссо; последователь Руссо, автор «Размышлений гражданина» Госселен; плодовитый автор социальных романов с утопическими мечтаниями Ретиф де ла Бретонн; наблюдательный, зорко видевший бытописатель «Картин Парижа» Луи Себастьян Мерсье; острый памфлетист, человек большого таланта и необузданных страстей, честолюбивый, жадный к жизни граф Оноре де Мирабо; умный, расчетливый, резко ставивший в своих памфлетах главные политические вопросы аббат Сиейс – таковы были лишь наиболее известные из имен нового, младшего поколения политических писателей, продолжавших дело прославленных литераторов «века разума».

Между этими новыми авторами, овладевшими общественным вниманием, были немалые различия в политических взглядах, программных целях и, наконец, в таланте. Но при этих существенных различиях всех их объединяло глубокое отвращение к абсолютистскому режиму и его институтам, сознание необходимости больших политических и социальных перемен. Все они – каждый по-своему – революционизировали умы и сердца своих соотечественников.

Может быть, в еще большей мере подготовке общественного сознания к надвигавшейся революции помогали мастера, чье творчество по самой своей природе казалось далеким от передовой политической литературы.

Талантливый, насмешливый, блестящий комедиограф и памфлетист, «колкий Бомарше» «Севильским цирюльником» и в особенности «Женитьбой Фигаро», имевшей беспримерный успех у французских зрителей, повлиял на развитие революционных чувств своих современников, несомненно, сильнее, чем авторы философских трактатов или политических памфлетов.

Освободительные идеи мужественной поэзии Андре Шенье предреволюционных лет производили на его молодых читателей большое впечатление.

Когда Жак Луи Давид, создатель революционного классицизма во французской живописи, показал на выставке в Париже в 1785 году свою картину «Клятва Горациев», величавая строгость и трагический героизм этого поразительного произведения гения потрясли современников. В этой картине, так мастерски воссоздававшей драматический сюжет прошлого, зрители увидели самое современное и самое революционное творение искусства из всех запечатленных на холсте.

Люди, не прославившиеся ни в науке, ни в искусстве, но завоевавшие известность своими делами – участием в революционной войне в Америке: молодой маркиз де Лафайет, в двадцать с чем-то лет ставший генералом американской армии; три брата: Теодор, Шарль и Александр де Ламет, отправившиеся за океан сражаться за свободу молодой республики; молодой граф Анри де Сен-Симон, будущий великий социалист-утопист, и другие участники американской войны, – пользовались сочувственным вниманием общества.

Среди этого множества новых имен, зазвучавших со сцёны общественной жизни Франции восьмидесятых годов, были люди разного исторического масштаба, разных дарований, разных судеб. Позже дороги их круто разойдутся; единомышленники станут противниками, друзья превратятся во врагов. Но в это последнее десятилетие перед революционной бурей, когда уже явственно чувствовалось ее приближение и тем труднее было мириться со ставшим давно невыносимым произволом деспотической власти, они все выступали сообща, все атаковали ненавистный режим; они были товарищами по оружию в борьбе против общего врага.

Но было ли слышно среди этих имен, уже ставших известными и во Франции и за ее пределами, имя Жана Поля Марата?

Автор «Цепей рабства», еще давно, еще при жизни великих Вольтера, Жана Жака Руссо, Дидро, выступивший с вполне самостоятельный политическим произведением, которое даже тогда выделялось своим революционным духом, оставался ли он и позже, пятнадцать лет спустя, одним из передовых политических писателей эпохи, овладевших умами нового поколения?

Нет, Жана Поля Марата не было в ряду этих имен. Он не шел в авангарде французской общественной мысли, его имя в течение этих лет очень редко встречалось на страницах политической литературы.

Марат не стал за это время иным; он ни в чем не Изменил своим политическим убеждениям и взглядам, сформулированным в «Цепях рабства». Он не потерял интереса к общественной жизни, не стал равнодушным к судьбам своей страны. Напротив, он зорко следил за всем совершавшимся в мире; он принимал близко к сердцу страдания своего народа; он жадно вглядывался в менявшиеся на его глазах политические условия в стране.

Эти долголетние наблюдения за затянувшейся агонией изжившего себя политического строя откладывались в его памяти и укрепляли его давнишние убеждения. Наступит срок, и все накопленное за эти пятнадцать лет наблюдений, оценок и размышлений будет пущено в оборот. Тогда станет очевидным, что эти предреволюционные годы не прошли бесследно в политической биографии Марата. Когда он выступит как боец с поднятым забралом на поле политических сражений, тогда станет ясным, что оружие оттачивалось на протяжении всех этих лет.

* * *

Со всей цельностью своей натуры, с присущей ему способностью полностью отдаваться тому, что его целиком захватывает, Марат все эти пятнадцать лет посвятил поискам решений увлекавших его проблем медицины и физики.

Марат творил. Результаты своих лабораторных занятий, своих опытов над животными, своих экспериментов над действием электрической энергии, над созданием «огненных флюидов», над решением спорных вопросов оптики он подытоживал и обобщал в ряде научных сочинений.

Его работоспособность, его творческая энергия были поразительны.

В 1777 году Марат окончательно переселился в Париж и начал свою медицинскую практику и вскоре же после этого свои лабораторные опыты.

Уже через два года, в 1779 году, в Париже вышел его первый научный труд, посвященный проблемам физики. Он назывался: «Открытия доктора медицины и врача лейб-гвардии графа Д’Артуа Марата об огне, электричестве и свете, подтвержденные рядом новых опытов, засвидетельствованных господами комиссарами Академии наук».

В следующем, 1780 году были опубликованы два новых научных труда доктора Марата: «О физических свойствах огня» и «О свете». Последний, сопровождаемый также описанием ряда опытов, засвидетельствованных комиссарами Академии наук, представлял собой обширное сочинение, свыше двухсот страниц текста.

Через два года в Париже было издано еще более крупное исследование: «Изыскание о физических свойствах электричества», представлявшее собой объемистый том, насчитывавший более четырехсот пятидесяти типографских страниц.

Еще через два года увидели свет новые научные труды доктора Марата: «Элементарные понятия оптики» и «О применении электричества в медицине». За ними последовали перевод на французский язык «Оптики» Ньютона (1787 г.) и, наконец, в 1788 году первое Собрание научных трудов Марата по физике и оптике, изданное под названием «Сочинения г. Марата. Академические мемуары».

Позднее Марат в своей автобиографии писал: «Я имею восемь томов изысканий метафизических, анатомических и физиологических о человеке. Я сделал двадцать открытий в различных областях физики; многие из них у нас давно опубликованы, другие находятся в моих папках…»

Конечно, научный вклад ученого, в особенности работающего в области физики или других точных наук, при оценке его менее всего поддается количественному измерению.

Нельзя, однако, не поражаться самому объему научной продукции Марата. За этим сухим перечнем названий явственно ощущается огромный труд ученого, неустанное напряжение творческого созидания.

Что вдохновляло Марата на это подвижничество? Поиски славы? Стремление к богатству? Честолюбивые замыслы?

Марат в одном из писем откровенно отвечал на эти вопросы. «Почти всю жизнь я провел в своем кабинете, никогда не создавал планов обогащения и никогда не брался ни за какое выгодное предприятие. Замечательно то, что в продолжение, шести лет я отказывался от богатств, которые мог приобрести, практикуя свое искусство, исключительно из желания предаться наслаждению научных занятий».

«Предаться наслаждению научных занятий» – так мог сказать только подлинный ученый, умеющий выше всего ценить охраняемые настороженной тишиной недолгие часы творческих поисков и счастливых находок.

Но, мог ли автор «Цепей рабства», подошедший в молодости вплотную к решению коренных политических проблем, волновавших его соотечественников, забыть, оставить навсегда эти жгучие темы?

Социально-политические проблемы – область, в которой Марат однажды уже сумел сказать свое новое слово, – продолжали притягивать его. Он и не мог оставаться к ним равнодушным, ибо сама жизнь, врывавшаяся в окна кабинета ученого на улице Старой голубятни, каждодневно, ежечасно напоминала о них.

Но всецело поглощенный своими физическими опытами и исследованиями, которые, раз будучи начатыми, требовали все новых и новых экспериментов для нахождения ускользающего решения, Марат лишь урывками, на короткое время возвращался к тематике своей молодости.

До нас дошли лишь две его работы, относившиеся к социально-политической проблематике: «План уголовного законодательства» и «Похвальное слово Монтескье».

Первая работа была написана, видимо, в конце семидесятых годов и впервые опубликована в 1780 году. «Похвальное слово Монтескье» было написано в 1785 году, при жизни автора не издавалось и увидело свет лишь шестьдесят лет спустя после его смерти. Оно интересно лишь как свидетельство большого уважения Марата к этому писателю; в остальном же эта работа большого значения не имела: она представляла собою краткое изложение идей Монтескье, или, точнее говоря, его главного труда «О духе законов».

«План уголовного законодательства» имел большую ценность.

История возникновения этой работы такова. Под влиянием огромного успеха нашумевшей книги итальянского просветителя Беккариа «Трактат о преступлениях и наказаниях»³3
  Трактат Чезаре Беккариа, содержавший резкую критику институтов и морали феодального общества, был впервые опубликован, без имени автора, в 1764 году. Он произвел громадное впечатление на современников, был переведен на большинство европейских языков (во французском переводе он вышел с комментариями Вольтера и Дидро) и многократно переиздавался.


[Закрыть] многие научные учреждения и общества в Европе проявили большой интерес к поднятым Беккариа вопросам. Одно из научных учреждений такого рода – «Экономическое общество в Берне» – в 1777 году объявило конкурс на сочинение плана уголовного законодательства со сроком представления работ в 1779 году.

Марат принял участие в этом конкурсе. Его прельщал не материальный эффект (премия была более чем скромной), не слава (захолустное «Экономическое общество в Берне» даже в случае успеха не могло ее принести); Марата, несомненно, интересовали те социально-политические проблемы, которые надлежало в этом сочинении разрешить.

«План уголовного законодательства» не вносит чего-либо принципиально нового по сравнению с «Цепями рабства».

Как и «Цепи рабства», «План уголовного законодательства» не свободен от внутренних противоречий. Так, например, Марат пытается сочетать идею Руссо о происхождении государства в результате соглашения людей с ранее развивавшейся им мыслью о том, что государство возникло в результате насилия.

Важнее, однако, другое: понимание насильственного характера государства на всех стадиях его возникновения и развития, хотя и затемненное противоречивым сочетанием с учением о естественном праве и общественном договоре, все же позволяло Марату прийти к ряду важных выводов.

Рисуя историю общественной борьбы как цепь непрерывных насилий богатых над бедными, сильных над слабыми и рассматривая эти насилия как систематические нарушения естественного права, Марат логически приходил к выводу о праве угнетенных и бедных силой добиваться освобождения от гнета.