Текст книги "Чайки садятся на воду"

Автор книги: Альберт Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Богданов осторожно обнял Нефедовну за плечи:

– Ну-ну, мать, не надо плакать, не надо… Успокойся…

Елизавета Васильевна принесла самовар.

Я сидел рядом с Ванюшкой, и, пока старшие вели разговор о своих домашних делах, он тихо спросил меня:

– Как вы думаете, Игорь Петрович, примут меня в мореходку? Только по-честному.

– Что за вопрос! – воскликнул я.

Но, вероятно, мой ответ прозвучал слишком бодро. Ванюшка вдруг усмехнулся совсем по-взрослому.

– Ростом мал, думаете, да? Знаю, мне мамка все уши прожужжала. Но ведь я еще подрасту, верно?

Да, рост у парня действительно был маловат. Мне не хотелось разочаровывать его, и я поддакнул:

– Конечно, подрастешь.

Он уловил нотки сомнения в моем голосе и сказал:

– Вон дядя Кузьма тоже был невелик ростом, а его ведь приняли.

– А что за дядя Кузьма?

– Мам, пожалуйста, расскажи, как дядя Кузьма в мореходку поступал.

Елизавета Васильевна переглянулась с мужем:

– Ты же сто раз об этом слышал.

– Да я не для себя прошу. Игорь Петрович вот интересуется, – Ванюшка хитро покосился на меня.

– Нет, нынче я не буду рассказывать, проси отца.

– Пап, ну, пожалуйста, расскажи, – канючил Ванюшка.

Яков Антонович прокашлялся.

– Что ж, рассказать можно. Видно, мне сегодня так уж повезло – все рассказывать да рассказывать… Было это давно уже. Что-то в году сорок девятом, не позже. Меня в первый раз пригласили в мореходное училище поработать в приемной комиссии. Я капитаном уже плавал тогда. Ну, сидим мы, значит, в комиссии, заседаем каждый день, личные дела поступающих изучаем, разговариваем о том, о сем… И вот подошла очередь Кузьмы Куроптева. Смотрю я на его экзаменационный лист, а там одни пятерки. Вот, думаю, парнишка смышленый… Да-да… И вдруг слышу, завуч – он председателем комиссии был – говорит горестно: «Вот, пожалуйста, одни пятерки у парня, а принять не сможем». – «Почему же это?» – спрашиваю я. «А вы взгляните на его медицинскую карту. Видите, росточек-то какой? Сто сорок два сантиметра. А по положению нужно не меньше ста пятидесяти. Реветь парень будет, а ничего не поделаешь!»

Ну, входит, значит, в кабинет Кузьма Куроптев. Вошел степенно, поклонился, неторопливо сделал три шага и встал навытяжку перед столом комиссии. Уж как он тянулся! Да только и впрямь, ну, никак ростом не вышел парень. Одет очень бедно – рваные ботиночки из брезента, заштопанная рубашка и изношенные донельзя брючки. На вид ему никак не больше тринадцати лет было, хотя по документам значилось полных пятнадцать. С виду совсем ребенок. Личико такое худющее-прехудющее, только глаза смотрели не по годам серьезно.

Он стоял, весь вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь казаться повыше. И были в его глазах такое ожидание, такая надежда…

Завуч вздохнул и развел руками. «Вот, брат, какое дело, – смущенно проговорил он, – все бы хорошо, и экзамены ты сдал на пятерки, да не можем мы принять тебя». – «Почему?» – рванулся вперед Кузьма. «Рост маловат. Целых восемь сантиметров не хватает до нормы. Ну, если бы хоть сорок восемь, а тут… – и завуч снова развел руками. – Не можем, брат, извини. Подрасти еще немного, а потом приходи, примем!»

Кузьма долго молчал, а потом тихо так проговорил: «Откуда же росту быть – одну картошку дома ели… А тут, в училище, я бы быстро вырос, тут ведь хорошо кормят… Мне нельзя домой возвращаться… У матери еще пять душ, кроме меня… А отца нет… не вернулся с войны. Вся надежда у нас на училище была… Я буду очень стараться. – И почти шепотом добавил: – Примите, пожалуйста».

Комиссия тогда раскололась: с одной стороны, уставы там разные, положения, а с другой – уж больно хорошим парнишка показался: серьезный, упорный, умный. И жизнь трудная у него – такой действительно будет учиться прилежно. И так, знаете, мне жалко стало его… Вспомнил я Филиппа Тимофеевича, как он меня, несмышленыша, под крыло свое брал, учил, в люди выводил… Эх, думаю, если не вступлюсь за парня, стыдно мне будет перед памятью Филиппа Тимофеевича светлой, и никогда не прощу я себе, если не помогу сейчас парню… Вступился я. Спорили долго, до хрипоты. Все-таки решили сделать исключение. Правда, завуч настоял на том, чтобы запись в протоколе сделать особую. И записали: «Ввиду настоятельной просьбы капитана Богданова и под его личную ответственность». Что ж, не возражал… Личную так личную. У нас на море иной ведь и нет.

Позвали парня, объявили ему решение. Он вспыхнул и выбежал.

Взял я его на заметку, переписывался с ним, летом к себе на судно брал, у нас он часто живал здесь. Учился Кузьма отлично. Ну и слушался. Как-то в шутку я сказал ему, что спортом, мол, надо заниматься, быстрее вырастешь. И что же? Поверил и всерьез занялся спортом – на лыжах ходил, на коньках бегал, а уж гимнастикой увлекся до того, что первое место по городу держал.

А в последнюю практику плавал он на учебном корабле. И случилась у них в рейсе авария очень серьезная. В горячую топку надо было лезть, чтобы исправить повреждение. Вы представляете – в раскаленную топку лезть? А Кузьма полез. Ожоги сильные получил. Но исправил все, что надо. Как-то сидели мы здесь, за этим столом, и я спросил его: что это, мол, тебя заставило лезть в топку? А Кузьма ответил: «Что там попусту говорить. Надо ведь кому-то было, а я все же спортсмен, покрепче других. Не я, так другой полез бы». Вот и вся недолга.

Ну, кончил Кузьма мореходку с отличием, а сейчас стармехом плавает у меня на сейнере. И не хочет уходить, хотя ему предлагали на большом пароходе должность. Не хочет. Дом вот собирается в поселке поставить нынче и всех своих перевести сюда. Вот, собственно, и все. – Яков Антонович помолчал немного и добавил: – А больше, пожалуй, я вам ничего рассказать не могу. И лучше не спрашивайте.

Он еще просил меня ни о чем больше не спрашивать. Да и того, что он сейчас рассказал, я никогда не предполагал услышать. Мне оставалось только благодарить судьбу.

Ванюшка торжествующе смотрел на мать. Елизавета Васильевна взглянула на него и рассмеялась.

– Ну, что ты на меня так смотришь?

– А то, – многозначительно сказал Ванюшка. – Что и требовалось доказать. Сама же видишь, что все твои прежние доводы против мореходки рушатся.

Ванюшка вышел из комнаты.

– А вы разве действительно против того, чтобы Ваня стал моряком? – спросил я.

Она задумалась и высказала, видимо, давно выношенные свои думы:

– Представьте себе – всю жизнь я жду мужа. Провожаю и жду, провожаю и жду. Хорошо, хоть Ванюшка пока дома, все мне веселее. Гляжу я на него – и вижу в нем Яшу своего. Такой же… – Она помолчала. – А теперь вот и Ваня улетит из гнезда. И останусь я одна… Хоть бы десятилетку кончил… повзрослее стал бы… А то дитя ведь еще… И понимаешь, что не удержишь, а все по-женски противишься, хоть и ничего не изменишь…

– Да, жизнь идет своим чередом, – начал было я и покраснел. Разве нужны матери мои банальные слова?

Елизавета Васильевна вышла вслед за сыном.

– А вы, Яков Антонович, тоже не разделяете стремление сына? – осторожно спросил я.

– Нет, я не мешаю сыну. А мать что же, мать понять можно. Но от судьбы никуда не уйдешь. Ждет одного – будет ждать двоих. А там, глядишь, и внучата пойдут…

…Вечером мы уезжали из Семи Двориков. Снова та же шлюпка везла меня на рейд, где стоял на якоре военный катер, пришедший за капитаном Богдановым из Мурманска; снова за рулем сидела Мария. Только сейчас в лодке не было разговоров и веселья, женщины молча работали веслами, и я сидел притихший и грустный, неотрывно глядя назад, на берег, где у самой воды стояли провожающие, махая платками и фуражками…

С борта катера я еще долго видел в бинокль маленькую фигурку на берегу. Ванюшка стоял в стороне от взрослых и все махал и махал вслед катеру рукой.