Текст книги "День твоего рождения"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)

– Всех нас не будет! Так что теперь – ложиться и помирать?

– Нет, Федя, – сказала она, – сытый голодного не разумеет. В нашем интернате не до оазисов. – Она подумала, посмотрела на Федора жалеючи и добавила: – Грех нам оазисы создавать.

– Да кто, – закричал Федор, – кто тебе вдолбил эту чушь?! Ты же от себя отрекаешься! А ты сильная, я видел! Разве же мало здоровых людей, несчастных более вас! Да ежели все будут убиваться! В могилу глядеть!

На них оборачивались, но Федор никого не замечал, кроме Лены, и нежность рвалась через край. Сердце замирало от боли, от жалости к этой девчонке, и чем беспомощней она была, тем больше любви рождалось к ней в Федином сердце.

– Сегодня солнечное затмение просто! – говорил он, задыхаясь. – Думай так: затмение, и все. Видишь: руки у тебя снова холодные, как тогда! Да проснись! Посмотри вокруг! Вспомни, черт возьми, Островского: жизнь дается только раз! Жить же надо! Жить!

Федя почувствовал, что вот-вот сорвется и заплачет, резко развернул каталку и погнал ее перед собой. Он плакал молча, кусая губы, чтобы не издать ни единого стона, и бежал что есть мочи, только посвистывали спицы в колесах, Федор плакал от отчаяния, что не может убедить Лену, не может сломать ее беды, и сам, сам ощущал неотвратимое приближение горя. Откуда?

Он знал, откуда.

Там, в их райончике, за плотной стеной старых акаций, гремели бульдозеры, ахал круглой кувалдой подъемный кран. Там сносили старое, чтобы построить новое.

Но новое не всегда радость. А старое терять нелегко. Особенно, если оно окрылило твою любовь.

Они приближались к дому Лены, а навстречу им, размахивая руками, бежали трое: папка, мамуля и Вера Ильинична.

Лена вспомнила – письмо упало на пол. Родители, не найдя ее, обнаружили листок, помчались звонить Вере Ильиничне, та тут же приехала. Они все знали, все успели сообщить друг другу, и у каждого теперь глаза были круглые от ужаса.

Вот близкие люди, а все-таки какие разные! Мамуля, едва подбежав, крикнула Федору:

– Зачем вы ее туда повезли?

А папка сказал совсем другое:

– Спасибо, что не оставил Лену.

Федя смолчал, а Лена не могла увидеть его лица. Вера Ильинична! Она смотрела на Веру Ильиничну, разглядывала ее пристально, хотела задать свой единственный вопрос, и, странное дело, чем дольше вглядывалась в лицо учительницы, тем меньше хотелось ей спрашивать.

Учила Веру Ильиничну Лена, еще в шестом классе учила, не жалеть, говорить правду, а теперь вот сама Вера Ильинична урок ей преподносит – на ту же тему, о жалости. В самом деле, коли посмотреть на дело рассудочно, что она выиграла, Вера Ильинична? Лена все равно бы про Зину узнала, рано или поздно. Учительница, наверное, клянет себя за ошибку. Но все-таки ошибка ее добрая. Не решилась, пожалела, отложила. Пощадила.

Лена шептала ей тогда про Федора. Сказала это «Да-да-да!». Солнце Лену слепило, все казалось таким прекрасным… За что же Веру Ильиничну судить? За добро? О чем же ее спрашивать?

Они подошли к подъезду, Лена услышала голос Федора:

– До свидания.

Лена развернула коляску, Федя стоял шагах в десяти – черноволосый, в светлой рубашке и потертых джинсах. И глаза у него усталые были. И руки висели плетьми.

Будто кто бичом над ухом щелкнул – Лена вздрогнула, поняла: сегодня Зину потеряла, а теперь… Как за соломинку, схватилась за ту свою идею – ей об оазисах думать не дозволено, грешно, – но ничего не выходило, не получалось ничего, выдумка эта водой сквозь пальцы катилась, в ладонях ничего не оставляя, а Федор, вот он, живой Федор, отступил назад – на шаг, еще на шаг.

– Федя, – сказала Лена глухо, – Федя, что же будет?

– Я приду! – крикнул он, отступая. – Ты не волнуйся, я приду.

Федор повернулся и побежал, а коляска Лены тихо повернулась к дому, сильные отцовские руки подхватили ее, и она поплыла в воздухе. Лена ощутила запах табака и колючую щеку отца. Она показалась себе маленькой, совсем маленькой в крепких отцовских объятиях. Ей захотелось заплакать, и она заплакала, светло и тихо, как плачут дети, когда боль и обида уже прошли и слезы льются просто так, без тяжести и беды.

Сквозь такие слезы проступает улыбка, будто сквозь тучи пробивается солнышко. И в чистых глазах земля становится черней, трава зеленей, и голубей становится речка. И с плеч спадает тяжесть.

Ты ведь не один. А когда не один, не так трудно, как кажется поначалу. Они вошли в комнату, сели на диван, и Вера Ильинична потупилась.

– Дай я тебя поцелую, – сказала вдруг Лена и почувствовала, как дрогнула рука той, которую она звала классной мамочкой.

– Спасибо, – шепнула учительница, но зря она это сделала, не поняла немножко Лену.

– Дай я тебя поцелую, – сказала Лена мамуле и крепко прижала к себе, как бы передавая ей силы свои.

Мама носом шмыгнула, Лену чмокнула в ответ, тоже не поняла ее как следует.

– Дай я тебя поцелую, – сказала Лена папке и крепко прижалась к нему, словно беря себе его твердость. И тот прижал ее крепче. Шепнул: «Вот переедем – и в командировку». Он понял. Все понял, что требовалось.

Лена выпрямилась. Улыбнулась и сказала:

– Видите, как я изменилась. Лизуньей и плаксой стала. Казалось бы, надо наоборот. Все-таки девятый класс…

Она помолчала, оглядела их троих, самых близких взрослых людей, оглядела строгим и сухим взглядом и произнесла очень просто, как бы между прочим:

– Скоро сентябрь. Я уезжаю в интернат.

Мамуля глазами захлопала, а отец, понимая, кивнул.

– Я должна там быть, – твердо сказала Лена и взглянула на Веру Ильиничну.

Тогда, в шестом, Вера Ильинична носом шмыгала, а теперь сидит спокойная, прямая, даже, кажется, безразличная. Смотрит на Лену сухими глазами. И пожалуй, точней всех знает, чего добивается Лена.

Девочка, которая кажется старше взрослых.

Федор пришел через день.

Накануне начался сентябрь. Федя учился в новой школе, недоверчиво вглядываясь в новые лица одноклассников, – теперь ведь никто не знал, что отец у него – Джон Иванович, Американец, «дядя Сэм», да и батяня пока совсем другой, держится еще, так что сторониться ребят теперь было необязательно, даже вовсе ни к чему, – и Федор разглядывал их с интересом, хотя и с опаской.

После школы мамка заставила крутить дыры в новой квартире – для карнизов, для полок на кухне. Он думал, справится вмиг, но провозился, это было тяжкое дело, бетон с трудом брало даже победитовое сверло, и закончил работу только поздно ночью, да и то с помощью батяни, а наутро – снова школа, потом уроки…

Он пришел через день. К вечеру.

Вначале поднялся на голубятню, покормил птиц, выпустил полетать. Смотрел на окна Лены и тревожился – пусто там было, даже штор нет. Крикнул пару раз – молчание.

Федор спустился вниз, вошел в подъезд, позвонил.

Звонок прогремел, кажется, громче обычного. В квартире было тихо. Он снова и снова нажимал кнопку звонка, но никто не подходил и не подъезжал к двери. Федор позвонил соседям, те тоже не отвечали.

Спустился вниз, задумался и полез по водосточной трубе. Его словно ударило, когда он приник к стеклу. Голые стены, пол, яркий там, где стояла мебель, и выцветший в середине. Пол тщательно подмели, когда уезжали, может быть, даже вымыли, он тускловато поблескивал, бросая зайчики от последних лучей заходящего солнца на мелкие гвоздички обоев.

Федор оглядывал пустую комнату еще и еще раз, словно стараясь запомнить все до мельчайших подробностей. Он был там совсем немного и знал эту комнату другой. А главное, там всегда была Лена, и остальное не имело абсолютно никакого значения – где шкаф, где диван, где телевизор; главное – Лена. Вокруг нее стояло как бы сияние – радостное или грустное, – и этот свет вытеснял остальное, приглушал подробности, делал их незначительными и неважными…

Федор пригляделся: у двери, в темном углу, лежал маленький целлулоидный пупсик. Голая розовая куколка. Она лежала очень неловко – уткнувшись лицом в пол и задрав руки. Будто бросилась в отчаянии на землю.

Федя оглядел пустую комнату еще раз и спустился на землю.

Он прислонился спиной к водосточной трубе и принялся следить за голубями.

Солнце упало за акации, но небо было прозрачным и светлым, и голуби кувыркались, купаясь в воздушной лазури.

Что-то замкнулось в Федоре. Он молчал дома. Он даже ни о чем не думал. Пусто было в голове.

На уроках, когда его поднимали, он вставал, растерянный, не знающий, что сказать, и ребята уже начали похихикивать над ним, тут же присобачив кличку Угрюм Бурчеев. Но Федор и этого не слышал.

Тело его как будто потеряло способность ощущать, а душа – чувствовать. После уроков он садился в автобус и ехал в старый район. Кормил голубей, следил за их полетом и каждый день поднимался по водосточной трубе на второй этаж дома напротив.

Глаза его стекленели, он висел, обхватив трубу, глядел в пустую комнату и не шевелился.

Однажды Федору некуда стало подниматься. Старая водосточная труба лежала в груде развалин, ветер продувал ее, издавая тоскливую однозвучную ноту, окно, через которое смотрела Лена, торчало мертвым крестом переплета.

– Эй, парень, – крикнул Феде экскаваторщик, грузивший щебень в самосвал, – убирай свою голубятню! Завтра будем рыть котлован.

Федор онемело смотрел на развалины дома и вдруг вспомнил то утро, когда мамка относила деньги на базу. Родители смеялись, шушукались оживленно, а он проснулся в тревоге.

Вот и все. Даже голубей не будет. Он выпустил птиц. Не так, как всегда. Брал каждого голубя, гладил по головке и бросал кверху.

Птицы хлопали крыльями, рвались вылететь стаей, как всегда, но он пускал их поодиночке, прощаясь с каждым.

Где-то в соседнем квартале жил отставной полковник, готовый купить Фединых голубей, но про полковника Федор не вспомнил.

Птицы носились в прозрачном осеннем небе, а Федор медленно и деловито собирал стружку. Она просохла за ясные и сухие дни, кололась, шуршала в руках, издавая мягкий запах дерева.

Экскаваторщик закончил смену, вытирал ветошью руки, улыбался, сверкая зубами.

– Спичек нет? – спросил Федор.

– Балуешься? – засмеялся мужик. – Смотри, мамка выпорет! – кинул коробок, махнул рукой, дескать, не возвращай, отправился на остановку.

Федор присел у голубятни. Снова посмотрел в небо. Жадно, в последний раз.

Голуби кружились, разделяясь и вновь сливаясь в легкое светлое облачко.

Стало темнеть. А в темноте голуби сами возвращаются к голубятне. В этот раз не должны вернуться.

Федор поднялся наверх. Захлопнул крышку. Зачем-то повесил замок. Достал коробок.

Рука с крохотным огоньком дрогнула, голубой дымок тонким стебельком отплыл в сторону. Федор выпрямился, оглядел старый поселок. Его уже не было. Несколько бараков кособочились по краям огромной черной площади. Там, где жили люди. Где была пыльная дорога. Только голубятня осталась. Два тополя.

Федор чиркнул спичкой, поднес ее к куче стружки и спустился с голубятни.

Пламя рванулось вверх метровым языком, сразу затрещали перегородки и сухие бревна.

Федор поднял голову. Голуби носились как ни в чем не бывало.

Он повернулся. И побежал.

Народу на остановке было немного, но он полез без очереди, не видя никого. Его обругали, машина тронулась, Федя стоял на задней площадке, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел, старался смотреть вниз, на серый и спокойный асфальт.

Но он не удержался. Помимо его воли, глаза посмотрели в небо. Голуби кружились, не подозревая беды. И Федор бросился к двери. Стал колотить как сумасшедший.

– Водитель, – закричал кто-то, – остановись, мальчик остановку пропустил!

Троллейбус послушно притормозил, дверь с шипением распахнулась, Федор выпрыгнул, неловко подвернул ногу и грохнулся коленом о дорогу. Острая боль пронзила его, и он словно очнулся.

Спал он эти дни, уснул, как только увидел пустые окна Лены. А тут проснулся.

Голуби! Разве их можно бросать? Разве он имел такое право! Кто-то там сказал, какой-то мудрец: мы отвечаем за всех, кого приручили. Вот и все. Он отвечает за голубей.

И еще. Отвечает за Лену.

Федор подбежал к голубятне, объятой высоким пламенем. Повисли плотные сумерки, и во мраке, возле пляшущих языков огня, метались молчаливыми тенями обезумевшие голуби.

Федор молча поднял руки. Его фигура отбрасывала на землю огромную мечущуюся и трепещущую тень, он заметил ее, обернувшись, и сила влилась в него – он показался себе большим и сильным.

Федя раскинул руки, голуби узнали его, затрепетали над головой, садились ему на плечи, он брал их, воркующих, встревоженных, и прятал под куртку, за пазуху. Все туда все-таки не помещались – двоих он держал в руках. И вот так, с голубями, вошел в отделение милиции. Первое, которое попалось.

Он спрашивал про школу-интернат больных детей. Строгие мужчины в милицейской форме слушали его с вниманием и пониманием, объясняли, как туда добраться, а сами поглядывали на голубей, которых вез больным детям этот добрый парнишка.

Потом Федор ехал в коляске милицейского мотоцикла, входил в скрипнувшую калитку, пробирался, сдерживая дыхание, влажной осенней аллеей.

В глубине огромного сада стояло несколько зданий, но свет горел только в одном, одноэтажном, из розового кирпича, теплого в последних отсветах утухающего неба. За окнами было шумно, слышались взрывы смеха, и Федор на минутку почувствовал себя лишним. Но он все-таки крикнул. Первый раз неуверенно и не очень громко. Его не услышали.

– Лена! – крикнул он вновь. – Лена! Лена! Лена!

На подоконнике мелькнула тень, хлопнула форточка, старушечья голова появилась на улице.

– Кого тебе?

– Лену! – сказал Федор.

Бабка убрала из форточки голову, и Федя услышал, как она сказала кому-то:

– Парнишка-то с голубями!

Лена мчалась в коляске, наспех одетая тетей Дусей, по коридору, потом по дорожке, усыпанной листьями, и сердце выпрыгивало у нее из груди.

В темноте было плохо видно, и она едва не наскочила на Федора, выдохнув:

– Ты?

Федор протянул ей турмана, она спрятала его под плащ, к груди, и голубь загулькал, как ребенок.

Лену переполнило волнение, тревога и еще какое-то необъятное ощущение. Оно словно поднимало. Оно расправляло плечи, вздымало грудь, разливало по легким освежающий ключевой воздух.

Федор смотрел на нее молча, горячо, и Лена повторила бессмысленно:

– Ты? – И отъехала назад. – Зачем?

Лена чувствовала одно, а говорила совсем другое.

– Зачем ты нашел меня? – говорила она, спеша. – Это ни к чему, понимаешь. Рано или поздно все кончится. Надо самим. Самим легче!

– Голубятни больше нет, – прервал ее Федор. – И твоего дома.

Лена вздрогнула.

Вспомнила поселочек, свой дом, казавшийся ей чужим, гулькание голубей и острый запах трухи.

Нет. Она знала, что не будет. Знала, что не будет и их – Федора и ее. Она все на свете знала и понимала, умная девочка Лена, а вот Федор стоял перед ней, и все тут, стоял, держал голубей, и мелкая дрожь била его.

– Не надо, Федя, – сказала она, не слушая свое сердце. Повторила: – Лучше самим и теперь.

– Знаю, – твердо сказал Федор. – Но ведь нельзя. Понимаешь, я согласен, так, наверное, и бывает, когда люди становятся взрослыми. Но мы же не взрослые. Мы не должны, пока мы не взрослые…

Он умолк на полуслове, не договорил, но Лена поняла.

«Пока мы не взрослые, рассудок не должен нас побеждать. Не должен!»

– Не должен! – повторила она вслух, и Федор понял, кивнул, подтверждая.

Лена услышала за спиной шаги и голос тети Дуси:

– Деточка, голубушка, а как остынешь?

Она встала между ними, поглядывая то на Федора, то на Лену, и Федор протянул тете Дусе голубя. Потом достал еще. И еще.

– Их надо в клетку, – бормотал он. – Я приду. Сделаю голубятню.

Тетя Дуся ойкала, совала голубей под халат, за пазуху, они бурчали недовольно, но слушались – куда было деваться. Нянечка ушла, шаркая ногами.

Они вновь остались одни.

– Я приду, – спокойно повторил Федор. – Сделаю голубятню. И мы… Пока мы не взрослые.

Он наклонился к Лене, уверенно взял ее лицо в свои ладони.

Лена закрыла глаза.

В ближнем окне громко хлопнула форточка.

ЧЕЛОВЕК САМ ДЕЛАЕТ СЕБЯ
Послесловие

«Кто-то сказал: новорожденный похож на чистый лист бумаги. Он никакой. Не плохой, не хороший, просто никакой. Но вот вопрос: откуда берутся подлецы, из кого вырастают благородные люди? Человек сам делает себя, вот в чем дело. Человек сам формирует свою личность, потому что он – человек. И даже самых низших форм подлости и низости человек тоже может достигнуть – именно потому, что он человек. Не думайте, что все самое темное на свете создано людьми глупыми и слабыми. Напротив. Сила есть и у страшного. Сила есть у злобы и подлости. Точно так же, как есть сила у доброго и прекрасного.

Весь вопрос в том, какой силы в человеке больше».

Писатель Альберт Анатольевич Лиханов написал эти суровые слова, отвечая в «Пионерской правде» на письма ребят о случаях, казалось бы, не столь уж опасных: в одной школе подставили ножку девочке в очках, в другой побили новичка. Но статья была озаглавлена без обиняков: «Подлость». «И только не говорите, что это слишком. У всех вещей в жизни должны быть и есть свои имена»,– сказал Альберт Лиханов.

На статью в «Пионерской правде» откликнулось множество ребят. Письма все шли и шли. Ребята отвечали писателю так же честно и откровенно, как он говорил с ними. Ведь они знают Альберта Лиханова по книгам, знают, что он никогда не обходит даже самые сложные вопросы, не опасается показать юному читателю даже самые трудные стороны жизни. Чтобы писать такие правдивые книги, надо самому обладать большой и деятельной силой добра, которая светила бы при любых наисложнейших обстоятельствах и помогала читателю самостоятельно разобраться во всем, о чем рассказывает книга, помогала понять, за что и против чего надо бороться – самому, в своей собственной жизни, с самых ранних лет.

Альберт Лиханов чаще всего пишет книги про мальчишек. Про обыкновенных мальчишек, живущих в обыкновенных семьях, бегающих в обыкновенные школы. Но пишет он так, что обыкновенная будничная жизнь делается для читателя необыкновенно интересной. Получается это у Альберта Лиханова потому, что он-то, знает, как трудно быть обыкновенным мальчишкой. И в военные годы трудно, и сейчас – вообще всегда. Мальчишка все видит и понимает, как взрослый, но не наделен еще житейским опытом, взрослой мудростью и осмотрительностью. Он чаще делает ошибки и больнее за них расплачивается. В мальчишеские годы нужно жить смело, всеми чувствами и пуще всего бояться быть преждевременно осмотрительным, бояться как бы чего не вышло. А если тебе живется уж очень легко и беззаботно – это скорее всего потому, что ты проходишь мимо чужой беды, мимо несправедливости и обмана. А это для человека очень опасно. Он может из маленьких несмышленышей попасть сразу и ранние старички, то есть вовсе остаться без детства и отрочества, без тех начальных, сильных, то радостных безмерно, то порой горьких переживаний, которые помнятся потом всю жизнь и служит человеку нравственным ориентиром.

Мальчишки из книг Альберта Лиханова тем и полюбились читателям, что они не пасуют перед трудностями. Они считают своим долгом встать на защиту слабого и обиженного, дать бой обывательской жадности, трусости, черствости, обману. Иногда они сами могут проявить жестокость, причинить боль близкому человеку. Но для самих себя они оправданий не ищут. Они умеют дать бой и собственным недостаткам. Эти мальчишки тем и привлекают своих сверстников-читателей, что учатся формировать свою личность, стараются сами делать себя достойными людьми, сами прокладывают свой путь.

И вот что самое главное. Сверстник-читатель узнает то в одном, то в другом мальчишке из книг Альберта Лиханова что-то свое, свои мысли, свои чувства, свои тревоги. И мир, в котором живут герои Альберта Лиханова, такой взаправдашний, ни капельки не облегченный (что нередко еще встречается в детских книгах), поразительно похожий на тот сложный мир, который со всех сторон подступает к сверстнику-читателю и, по правде говоря, пугает его своей сложностью, своими противоречиями, когда бок о бок существуют добро и зло, смелость и приспособленчество, честность и обман. Как во всем этом разобраться? Каждый человек в детстве бьется в поисках ответа, инстинктивно отвергая удобные, готовые, стандартные решения. А книги Лиханова этих готовых, стандартных решений и не предлагают. Из них читатель трудом собственной души добывает сверкающую догадку: если сидеть сложа руки и пассивно наблюдать за всем происходящим, то просидишь всю жизнь беспонятным, бесполезным человеком, а вот начни действовать, принимай самостоятельные решения, бери на себя ответственность – и тебе откроется весь широкий, свободный, яростный мир.

За талантливые книги писатель Альберт Лиханов был удостоен в 1976 году премии Ленинского комсомола.

Это очень высокая награда. Ведь первым лауреатом премии Ленинского комсомола был назван Николай Островский.

В эту книгу вошли произведения Альберта Лиханова и для младшего и для старшего возраста. Правомерно ли появление «разновозрастных книг» под одной обложкой? Думается, что да, хотя в школе иной раз между пятым и шестым классами, между шестым и седьмым, между седьмым и восьмым словно бы воздвигнуты непроницаемые переборки, а в детских библиотеках школьнику младших классов книжку для старшего возраста просто-напросто не дадут. Старшему школьнику книжку для маленьких разрешат взять, но со снисходительной улыбкой. Поэтому многие старшие ребята, чтобы избежать насмешек, говорят эдак небрежно: «Беру для братишки» И бегом из библиотеки – будто за мальчишкой кто-то гонится. А это он мчится со всех ног, чтобы засесть за любимую, много раз читанную, всегда по-новому интересную книжку. Прочтет – и непременно откроет в ней что-то, чего раньше не заметил. Таково свойство всех хороших, любимых книг– они растут вместе с тобой, растут, как ты. Поэтому и взрослые время от времени перечитывают памятные с детства книги. И книжки своих детей.

Альберт Лиханов собрал вместе свои книги для младших и для старших, собрал вместе своих маленьких героев и героев-подростков. И пускай «День твоего рождения» живет вольно, не ведая непроницаемых переборок между классами. Пускай живет так, как ребята в одном дворе и на одной улице, все вместе.

Самый младший в этой книжке – Антон из романа для детей младшего возраста «Мой генерал».

Самый старший – Федор из повести «Солнечное затмение».

Повесть «Музыка» для ребят младшего возраста рассказывает о далеких для сегодняшнего школьника временах, о послевоенном детстве.

«Лабиринт»– мальчишечий роман о мужестве, в нем все происходит сегодня, в наше время.

Четыре книги, четыре судьбы, четыре характера. Четыре дня рождения человека, сотворения им самого себя.

Антон на первых страницах романа «Мой генерал»– приглядитесь-ка к нему!– еще совсем никакой. Не плохой, не хороший, просто неглупый благополучный мальчик. А потом он нам покажется очень несимпатичным. Эк, расхвастался, надулся, распетушился! Как же… у него дедушка генерал… Но, погордившись, погревшись у дедушкиной славы, Антон сам – сам!– поймет, как это мелко и недостойно. Потому что рядом – пример деда. Боевой генерал, а пошел в кладовщики, чтобы подменить заболевшего человека. Боевой генерал, а не стыдится мыть пол, варить обед. В общем, Антон-старший не собирается заканчивать жизнь свадебным генералом. Но когда в мирные дни нужен его военный опыт, когда на поселок обрушился буран, Антон-старший вновь становится командиром, возглавляет штаб по борьбе с заносами. И все беспрекословно подчиняются его приказам.

Роман «Мой генерал» Альберт Лиханов посвятил всем солдатам минувшей войны. Он считает эту книгу военной, хотя и ней о войне только вспоминают. Но как вспоминают! Из прошлого идет к новым юным поколениям эстафета мужества, верности своему долгу, доброты. Надо сегодня жить так, чтобы не было стыдно перед памятью солдат минувшей войны, которым «их дети, их внуки, их правнуки и будущие праправнуки обязаны вечно – зеленой травой, голубой речкой, синим небом, серебряным воздухом – всем, что называется ЖИЗНЬ».

С такого посвящения начинается роман «Мой генерал» о дружбе Антона-старшего и Антона-младшего, и это посвящение, прочитав однажды, станешь перечитывать снова и снова – и уже никогда не забудешь, оно станет навсегда твоим, и ты его повторишь негромко, только для самого себя в тот знаменательный день, когда совершишь что-то очень важное и нужное, превращающее обычный, ничем не примечательный для других людей день в день твоего рождения, день рождения настоящего человека.

Хорошо, когда у мальчишки есть такой старший друг, такой взрослый, уже старый друг, как у героя романа «Мой генерал». А вот другому мальчишке – из повести «Музыка»– приходится действовать одному, и даже хуже того – приходится действовать против воли мамы и бабушки, которые желают ему добра, только добра. Он ровесник Антону. Однако характер у него посамостоятельней. Другое время – послевоенное, трудное. И мальчишка прекрасно понимает, как счастливы мама и особенно бабушка, что он может заниматься музыкой. Мама и бабушка в мечтах своих видят его на сцене. И мальчишке самому мерещится он сам в черном фраке, мерещатся цветы и аплодисменты. Но – если честно!– музыкального дара у него нет. Разучивая нелюбимые музыкальные упражнения, он чувствует, что сделался рабом музыки, что он вообще живет беспорядочно и неопределенно, что он не знает, чего хочет и что ему надо делать.

Наверное, многие читатели узнают в маленьком «рабе музыки» самих себя. Их определили в музыкальную школу, потому что так принято, их водят в английскую или французскую школу, потому что там учатся другие дети из «хороших семей», их заставляют заниматься фигурным катанием, потому что это модно… А сами-то они знают, чего они хотят и что им надо изучать? Многие – нет. Плывут себе безмятежно по течению, ненавидя втихомолку и музыку, и языки, и фигурное катание.

А герой повести «Музыка» однажды набрался духу и сказал учительнице: «Вы знаете, вы знаете, я не буду ходить к вам больше… Ведь из меня же не выйдет музыканта…»

Учительница его поняла. Ведь она-то знала, что музыканта из мальчишки в самом деле не выйдет. А мальчишка этим своим решением не только освободился от мучительного положения раба музыки. Он понял что-то более важное.

«Сегодня, в школе, я понял, что есть вещи важнее музыки. Например, когда человек говорит сам себе правду. Пусть эта правда не такая легкая, но это важнее музыки. Это заставляет человека быть самим собой. И если человек сказал сам себе правду один раз, если он сумел сделать это, он скажет ее себе снова».

Такое вот стремление к правде свойственно всем мальчишкам из книг Альберта Лиханова.

Толик из мальчишечьего романа «Лабиринт» должен разобраться в сложных семейных обстоятельствах. Почему должен? Кто его заставляет этим заниматься? Никто не заставляет. Он сам берет на себя эту непосильную ношу, потому что иначе жить не может. И Толик находит причину, из-за которой распалась его семья, ушел из дома отец. Вот эта причина: «Жизнь в их доме крутилась возле денег, возле бабкиного бумажника с потертыми углами. И чем дальше, тем глубже засасывал этот денежный круговорот всех их». И дальше еще одно, очень важное открытие Толика: «Отец-высокий, ладный, плечи широченные, никак Толик за плечи обхватить его не может. А бабка – щупленькая, сухонькая, будто стручок. Ну какая тут дуэль?»

Но нет, не так-то все просто.

Не всегда тот, кто сильней, побеждает.

…Как посмотрит баба Шура на человека – не просто так посмотрит, а со злостью,– не то, что проколет иголками – пробуравит, просверлит, будто в самое нутро тебе заглянет. И оттого, что заглянет в самое нутро, нехорошо в тебя заглянет, с тайным каким-то смыслом, сердце у человека зайдется, и он отступит на шаг.

А отступив, увидит, как вырастает вдруг баба Шура».

Читая эти строки, наверное, кое-кто вспомнит, как ему случалось отступать перед стяжателем, перед ханжой, вообще перед злом – и, отступив на шаг, видеть, как зло сразу же вырастает, делается сильнее. Толик тоже сначала отступил, написал под бабкину диктовку кляузу на родного отца. И мелкое предательство сделало его сразу слабым, беспомощным человечком. Это потом он встанет на ноги и даст бой торгашескому духу, поселившемуся в его доме. А вместе с Толиком, вслед за ним поверит в свои силы, поднимется на бой против мещанства, торгашества, стяжательства еще какой-нибудь мальчишка из читателей этой книги, еще другие мальчишки и девочки… Ведь герой любимой книги – он для ребят всегда вожак, командир, отдающий приказ: «Делай, как я!» Даже если этот герой, в общем-то, тихий и застенчивый мальчишка, такой, как Толик.

А теперь о повести, которой завершается книга, о ее героях – Федоре и Лене. Это повесть о первой любви – светлая и грустная. Мальчишка влюбился в девочку, сидящую у окна в соседнем доме. Влюбился, не зная, что девочка – калека. И Лена, умная девочка с сильным характером, сказала Федору: «Рано или поздно все кончится». А Федор ей ответил: «Знаю. Но ведь нельзя. Понимаешь, я согласен, так, наверное, и бывает, когда люди становятся взрослыми. Но мы же не взрослые. Мы не должны, пока мы не взрослые…»

Над этими словами стоит всерьез поразмышлять не только ровесникам Федора и Лены, но и ребятам в возрасте Толика и Антона.

Пока мы не взрослые… Пока ты не взрослый… Знай, что у детства, у отрочества есть возможности, которых не будет потом. А ведь как часто ребята не решаются на смелые поступки, на самостоятельные действия, откладывая это на будущее, когда они станут взрослыми, ни от кого не зависящими. Нет, тот, кто не воспитал в себе смелость и мужество в детстве, в отрочестве, уже не сможет обрести этих качеств никогда.

Наверное, еще никто из детских писателей не говорил с ребятами о таких вещах так откровенно, как Альберт Лиханов. И откровенен он потому, что очень крепко верит в силы доброго и прекрасного, верит в своих читателей – младших, средних и старших,– в их умы, их сердца.

Закрывая книгу «День твоего рождения», читатель не прощается с мальчишками Альберта Лиханова. И если у кого будут в жизни свои сложные обстоятельства, свои трудные испытания, можно у этих мальчишек спросить совета они тебя поймут.

Ирина Стрелкова