Текст книги "Любовь властелина"

Автор книги: Альбер Коэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Обещаю, (а? – прошептала она неслышно).

– Ух ты, скажи пожалуйста, уже семь тридцать пять! Уже очень поздно. Идем, а? Лучше уж прийти заранее, чем опоздать. Если немного опаздываешь, можно в холле подождать. Да, не забудь взять с собой свой новый портсигар, красивый, а? Ну ты помнишь, массивный, золотой, самый лучший во всем ювелирном магазине. Ты довольна, что я тебе его купил?

– Да, довольна, – ответила она, поправляя прядь челки.

– Ну что, спускаемся, а?

– Да, вскоре, – сказала она, не отводя глаз от своего отражения.

– Ты великолепна, сама же знаешь, – заметил он, тщетно пытаясь положить конец этому процессу самосозерцания. – Мне кажется, тебе не хватает только чуть-чуть губной помады.

– Я не люблю помаду. Никогда не крашу губы.

– Но в виде исключения, дорогая, поскольку мы идем в гости. Совсем немного помады.

– У меня ее, кстати, даже и нет.

– А я это предвидел, дорогая. Я тебе купил несколько разных помад, чтобы ты могла выбрать оттенок, который тебе понравится. Вот они.

– Нет, спасибо. Это платье слишком обтягивает бедра.

– Нисколько, дорогая.

– И вообще, это платье для танцев, для бала, а не для ужина.

– Это не важно, оно ведь такое красивое. Ты его еще ни разу не надевала. Жалко, оно ведь так тебе идет.

– Оно меня стесняет.

– Почему же?

– Слишком большое декольте. Неприлично.

– Да ну что ты, вовсе нет, оно не больше декольтировано, чем любое другое платье с декольте, у тебя вполне одетый вид, точно.

– Хорошо, я буду в неприличном, раз ты приказываешь.

– Ты сногсшибательно выглядишь в этом платье, – сказал он, рассчитывая исправить ей настроение.

Она не услышала, занятая перед зеркалом молчаливыми женскими манипуляциями – то подойдет, то отойдет, то бесполезно положит руки на пояс, то выставит ногу в туфельке вперед, чуть-чуть приподняв платье, – сдвинув брови, шевеля губами, размышляя, не лучше ли будет чуть короче, молча делая вывод о том, что нет, вот такая длина – это именно то что надо, да, точно. Он заметил, что она без чулок, и благоразумно решил ничего ей не говорить. Главное – не опоздать в «Ритц». Да и ноги у нее такие гладкие, что босс вряд ли что-то заметит. Во всяком случае, она потрясающе выглядит в этом платье и к тому же уже готова к выходу, это главное. Новый эпитет возник у него в голове, и он им немедленно воспользовался:

– Ты царственна, знаешь.

– Моя грудь наполовину открыта, – сказала она, по-прежнему стоя к нему спиной, но обращаясь к его отражению к зеркале. – Только соски прикрыты. Тебя это не смущает?

– Но, дорогая, как так наполовину, грудь открыта едва ли на треть.

– Если я наклонюсь, наполовину.

– А ты не наклоняйся. И потом, так принято, на вечерних платьях всегда большое декольте.

– А если было бы принято открывать грудь целиком, ты бы тоже не имел ничего против? – спросила она, пронзив его в зеркале прямым, жестким, совершенно мужским взглядом.

– Но во имя всего святого, чего ты добиваешься?

– Правды. Хочешь, я оголю грудь перед этим господином?

– Ариадна! – вскричал он в ужасе. – Почему ты говоришь о подобном кошмаре?

– Ладно, покажем ему только верхнюю часть, – заключила она. – Общепринятую и приличную часть.

Он замолчал, опустил глаза. Почему она продолжает в упор смотреть на него? Боже мой, на балах самые знаменитые светские дамы всегда с декольте. Что делать? Лучше всего сменить тему, тем более что уже семь сорок две.

– Спускаемся, дорогая? Уже пора.

– Я спускаюсь, оснащенная своими двумя полушариями.

– Скажи, ты будешь любезна с ним? – спросил он, нарочито кашлянув.

– Что ты хочешь, чтобы я ему сделала?

– Будь всего лишь немного любезней, вот и все, участвуй в беседе, в общем, будь вежливой.

– Очевидно, нет, я не пойду, – улыбнулась она зеркалу.

И, взметнув подол платья, внезапно обернулась. С открытым ртом он смотрел на нее, лицо его пошло пятнами. Две тысячи франков, в две тысячи франков обошелся ему этот портсигар, а она его так подводит!

– Но почему, Боже милостивый, почему?

– Потому, что мне не хочется быть любезной.

– Дорогая, я тебя умоляю! Послушай, не порть мне этот ужин! Как я буду выглядеть, если приду один? Дорогая, на карту поставлена вся моя карьера! Без четырнадцати восемь, не наноси мне удар в последнюю минуту! Во имя неба, сжалься! Приди в себя!

Она рассматривала этого слегка бородатого человечка в слишком уж обтягивающем смокинге, который умолял ее с рыданием в голосе, явно наигранным, который ломал руки и кривил нижнюю губу, как ребенок, готовый заплакать.

– Я никуда не пойду, – повторила она и с тем же лихим взмахом платья повернулась обратно к зеркалу. – Вперед, поспеши, а то ты опоздаешь, и этот господин будет бранить тебя! Вперед, иди заводить дружеские отношения, иди, чтоб тебя хлопали по спине, очень сильно, как ты любишь, это же человеческий контакт! Иди шептать ему, что ты засиделся, и смотреть на него безумными глазами!

– Злая, злая женщина! – вскрикнул он и увидел ее в зеркале – она смотрела на него, вся искрясь от злобной радости. – Я тебя проклинаю! – закричал он и выскочил, хлопнув дверью.

Она улыбнулась себе в зеркале, отошла, чтобы видеть себя в полный рост. Декольте было настолько смелым, что, пошевелив плечами, сперва правым, а потом левым, она легко выпростала одну за другой обе груди. С полузакрытыми глазами она созерцала, как они воинственно и решительно торчат, нацелившись в зеркало.

– С безумными глазами, – прошептала она.

XXXIII

Мне так хорошо здесь на полу без подушки я расслабляюсь лучше чем на кровати а можно так умереть или нет забавно что я так люблю лежать на полу и смотреть в потолок с открытым ртом и немножко бредить нарочно бредить я это обожаю подобно приливу поглощающему сухой белый песок и оставляющему за собой тяжелый и серый поднимается во мне волна слез приливает к глазам они краснеют и волна отступает оставляя за собой тяжелое как мокрый песок сердце это неплохо надо записать было бы шикарно вечернее платье из белого крепа с пелериной вокруг глубокого декольте и соответствующий низ чтоб все вместе составляло гармоничное целое и повторяло бы движения шагов как было изысканно когда мы спали вместе обнявшись я никогда не перестану любить мою Варвару если кого любил то любишь вечно semel semper эх да дружок я знаю латынь а вы бы так не сказали вы наверное знаете арабский или турецкий я правда вела себя ужасно он так меня умолял бедняжка чуть не плакал а я ну чисто змеюка наговорила ему про это хлопанье по плечу и личную дружбу нельзя его все же отпускать на три месяца с воспоминанием обо мне такой злой насмешливой надо все исправить поехать в этот «Ритц» раз ему так хочется он будет рад меня видеть я скажу что моя мигрень прошла я буду с ним любезна сяду с ним рядом а с этим типом я буду вежлива из-за Адриана скажи дорогая ты обещаешь а какое совпадение а если верить Вентрадурихе помощью Бога можно воспользоваться в любой ситуации тогда почему он ей не посылает хороших горничных почему продолжает ее мучить нахальными малышками по сути она благодарит Бога за все хорошее что он ей дает а плохое от которого он ее не уберег тактично умалчивает такой уж он своенравный и непостижимый Антуанетта вместо того чтобы сказать «благодаря кому» говорит «благодаря кого» хочется ее за это удавить да я буду любезной с этим грязным типом из-за Адриана его карьеры и так далее это будет жертва чтобы реабилитироваться буду вежлива но холодна этот тип поймет что я пришла из-за мужа я провожу его на вокзал я поблагодарю его за портсигар слишком этот портсигар тяжелый но я конечно ему этого не стану говорить я его расцелую на вокзале буду целовать пока он не залезет в вагон буду стоять на перроне пока поезд не тронется буду махать рукой и улыбаться в общем чтобы он сохранил добрую память да неплохо бы принять ванну но так хорошо лежать на полу неодетой и говорить сама с собой я обожаю говорить сама с собой во всяком случае я хорошо сделала хорошо отхлестала его по голой спине чтоб рубцы кровоточили отхлестать но ничего не рассказывать о хаме иначе бедный муж будет вынужден вызвать хама на дуэль и тогда бедняжка Диди погибнет а это будет вовсе несправедливо пойти туда только слегка припудрившись и больше ничего как эти женщины могут красить красным лаком ногти это же отвратительно скажу что мигрень прошла но буду холодна с этим типом вот он кретин со своим переодеванием скажи пожалуйста эх не надо так поднимать ноги это неприлично бедный малыш он наверное страшно расстроен что уезжает не увидев перед отъездом свою супругу мадам Дэм-младшую мадамочку Дэмчик я ведь даже не помню «список вычислений» бывает что я называю вещи чисто по-швейцарски во Франции они говорят «таблица умножения» это гораздо лучше звучит я помню только начало дважды три трижды четыре безумно хочется ругаться последними словами все потому что я хорошо воспитана вот те строчки что я не помню это грязные свиньи всякие там семью восемь и девятью семь и я вынуждена складывать чтобы добиться результата а когда я сосчитаю ужин как раз кончится однако быть приглашенной Сулейманом ибн Йогуртом нет уж увольте достаточно того что я пойду туда из-за моего мужа моего муча чтобы исправить свою ошибку как я рада что подбила ему глаз мамаша Дэм хотела изобразить великосветскую львицу на ужине с Канакисами но ничего не смогла сказать этим Канакисам оробела от их светскости а потом она же не могла участвовать в разговоре про литературу вот и сидела склонившись над тарелкой и ковырялась в ней улыбаясь улыбаясь с умным видом как будто думала о чем-то забавном такая тонкая легкая мимолетная улыбка изображающая изысканность улыбка маркизы занятой своими мыслями такими занятными такими забавными что недосуг ей слушать застольную беседу изображающая самодостаточность а на деле она была унижена она ужасно страдала от того что не принимает участия в оживленной беседе совершенно кстати идиотской беседе я представляю какие же жуткие у нее груди этот образ меня преследует надо выбирать только мягкие ткани только гладкие без рисунка это вернее держаться антрацитово-черного белого серого ни в коем случае никакого коричневого или бежевого так быстро в ванную собраться быть во всеоружии красоты для него чтобы ему нравиться чтобы он унес обо мне в поезд прекрасное воспоминание бедняжка это заслужил быстро в ванну кобылицы любимицы ветра в Скифии дальней не более дики не более грустны чем вы в этот вечер когда Аквилон утихает [8]8
  Строчка из поэмы в прозе Мориса де Герена «Кентавр».


[Закрыть]как я люблю эти строчки да оставить ему прекрасное воспоминание ванна с ароматической солью белое шелковое платье красиво уложить волосы и потом вызвать такси а в Экс-де – Прованс старые фонтаны с теплой водой покрытые мхом кариатиды дубовые ворота украшенные скульптурами бронзовые водосточные желоба заканчивающиеся маленькими гримасничающими фигурками мы с Элианой когда были маленькие вырыли ямку в саду Тетьлери это был тайник секретик у нас были тайные метки чтобы его найти мы записали их в Библии столько-то сантиметров долготы к северу от айвового дерева мы спрятали туда цветные стеклышки шоколадную фольгу старый ключ наши фотографии монетки павлинье перо галеты якобы морские на случай голода шоколадного медведя кольцо от занавесок якобы обручальное на случай когда я вырасту а потом мы закрыли тайник и тут же поссорились я стукнула Элиану кулаком и потом сразу помирились обнялись поцеловались и воспользовались кровью текущей из носа чтобы написать зловещий документ о гибели трехмачтового парусника «Акула» мы собрали кровь из носа в ложку обмакнули в нее перо и по очереди писали я писала что достану клад с необитаемого острова в день моей свадьбы и отдам кольцо моему любимому мужу а потом мы написали на обратной стороне письменное решение решение было духовно расти мы хорошо знали это выражение его часто говорила Тетьлери и потом мы вновь открыли тайник чтобы положить туда зловещий документ ох как я скучаю в Аравии жил-был большой большой-большой слон это правда и потом жил был маленький маленький-маленький муравей это правда и вот муравей Настрин сказал «здравствуй добрый большой слон» а слон маленький хвост большие уши Гильом его звали кажется и вот он сказал «о маленький-маленький усталый муравей залезай мне на спину залезай мне не будет тяжело уверяю тебя» и Настрин сказал «о добрый большой слон спасибо тебе ты очень милый» и потом муравей сказал о я уж не знаю что он сказал может быть «долой евреев» о стегающий хлыст почки отрываются голова вжимается в плечи ногти вонзаются в ладони и тяжело каплет кровь ненависть пожирающая сама себя и которая может быть называется любовь как будто ногу потерял летишь в пустоте… бесконечное падение хватит я не знаю что говорю а теперь в ванну и потом пойти туда с непокрытой головой в белом платье такая вроде бы богиня да длинная просторная одежда на самом деле настолько элегантней узкой и потом очень прилично едва намеченное декольте даже скорей строгое только руки обнажены мои обворожительные золотистые руки и белые длинные перчатки создают контраст с золотистой кожей шелковые белые туфельки мои любимые короче строгий стиль безупречность больше не буду носить узкое только длинное просторное из атласа или шелка да бедненький будет рад что я приехала я так плохо с ним поступила я черна как смоль ну вот надо быть с ним до самого отправления поезда посылать ему воздушные поцелуи когда поезд тронется добрый вечер я пришла сказать вам добрый вечер у меня очень мало времени я должна идти я встречаюсь с мужем у монстра из Лиги Наций нет слушайте это неблагоразумно.

XXXIV

Двести франков в день как минимум, а может, и больше, совершеннейшая квартира с шикарной гостиной, а Канакис говорит еще и со столовой, но это не так, он просто хотел показать осведомленность, но все же квартира, и в таком роскошном дворце, наверное, все же больше двух сотен в день включая дополнительные расходы, а они в таком дворце не маленькие, завтраки в ресторане, прачечная там, парикмахер – всем чаевые, и еще содержание личного слуги и шофера, слуга-аннамит в белой куртке, очень шикарно выглядит, короче, все вместе получается ого, потом посчитаю на свежую голову, ясно, что он может себе это позволить с его-то жалованьем, представь себе, счет из ресторана он подписал, даже не заглянув в него, и сотенный билет метрдотелю в качестве чаевых, ты представляешь, в целом этот ужин внизу в ресторане прошел неплохо, но вообще-то, может быть, Канакис и прав, там у него есть столовая, а тогда почему в ресторане, очевидно, для двух человек так удобнее, и обслуживают быстрее, может, его столовая предназначена только для больших официальных приемов, ну в общем хорошо прошел ужин, он нормально воспринял, когда я сказал ему про мигрень и что она очень сожалеет, что не смогла прийти, он мог оскорбиться, но нет, он посмотрел на меня с улыбкой, сказал, ну конечно, что это интересно могло означать, ну в общем все хорошо прошло, ужин шик-блеск, но я был не в духе и не воспользовался возможностями, он, надо сказать, был со мной необыкновенно мил, даже эта идея оставить меня одного и пойти переодеться в домашнее платье, это было, как бы так выразиться, оригинально, да, согласен, но, с другой стороны, это так мило, вроде как доверительно, он со мной обращается по-приятельски, а до этого внизу все эти любезности, люблю ли я это или предпочитаю то, и ужин для гурманов, сунершик, высокая кулинария, надо дать ему реванш, после приезда из миссии немедленно приглашу его на ужин, ну в общем посмотрим, будет время подумать, я, пока его ждал, объелся, это он виноват, он заказал так много, а ел один я, он курил и пил шампанское, а я ел из вежливости, что было делать.

Да, так просто мне это не сойдет с рук, там была икра, и поджарка, и перепелки во фритюре, и еще к тому же седло косули, в общем, все что надо. По сути дела, пришлось так много съесть из-за молчания за столом. Если бы она тоже была за столом, это, конечно, оживило бы беседу. И потом, от волнения он плохо жевал. Да, в вагоне нужно сразу принять соды, у него есть в маленькой аптечке, а у проводника попросить бутылочку минеральной воды. Конечно, не надо было ей говорить, что она злая женщина, а тем более проклинать. Он явно перегнул палку. Все-таки она женщина, у нее свои капризы, настроения, может, она плохо себя чувствовала, опять «дракон», как она это называет. Ладно, он ей напишет ласковое письмо из Парижа. Да, внизу они сидели в этой проклятой тишине, но когда они поднялись в номер, зам генсека сделался любезен, начал болтать. Так славно он рассказывал о своей родине. Как-то странно это – родиться в Кефалонии.

Самое потрясающее, старик, было, когда он сказал мне, что мы можем поехать туда вместе.

Вот это уже можно считать дружескими отношениями! Если когда – нибудь эта поездка состоится, он сможет поговорить с ним о реорганизации отдела, рассказать ему о том, что никуда не годится, прежде всего это касается документации. Когда оба валяются на пляже и смотрят на море, задача значительно упрощается. На морском песочке он легко смог бы поведать ему и то, что он думает по поводу Веве, отсутствие динамизма и тому подобная критика, и вот они с боссом как добрые приятели загорают на солнышке. Доверие, душевная близость, никакого административного неравенства. Все разговоры в личном ключе, а как вы думали. Да, что-то долго он переодевается в домашнее. Когда он вернется, нужно быть уверенным в себе и изо всех сил стараться блистать. Но что касается Пикассо, нужно не спешить, прощупать почву, сказать одновременно что-нибудь плохое и что-нибудь хорошее и дальше действовать в соответствии с реакцией босса. В случае провала отказаться от трех выученных фраз из журнала. Все-таки как мило со стороны босса было предположить, что они вместе будут купаться в Кефалонии. Какая приятная картина: важная шишка и простой чиновник ранга «А» вместе плескаются в море, шутят, смеются! Потом, растянувшись на горячем песке, как добрые приятели, беседуют, пропуская между пальцами струйки песка.

– А после такого – уж точно угодишь в советники, я тебе гарантирую.

Он встал, потрясенный видом величественного черного шелкового халата до пят, до самых босых ног, обутых в мягкие шлепанцы, неплотно запахнутого на голой груди. Повинуясь жесту Солаля, он снова сел в кресло, очарованный и неестественный, сглатывающий слюну с тихим почтительным шумом, не знающий, куда девать ноги, а в это время слуга-аннамит с улыбкой на смуглом лице подал кофе и коньяк. Чтобы как-то объяснимей стало молчание, молодой чиновник вцепился в чашку и начал вежливо пить, стараясь не произвести при этом никаких звуков. Затем он взял молча предложенную ему сигарету, дрожа, зажег ее, время от времени украдкой поглядывая на хозяина, который терзал янтарные четки. Что произошло? Почему он замолчал? Только что был такой разговорчивый, а теперь ни слова.

Парализованный молчанием, ужасающим доказательством того, что начальнику с ним скучно, Адриан Дэм не нашелся ничего сказать и поэтому просто улыбнулся. О, эта жалкая застывшая улыбка, спасение и последнее прибежище слабых, желающих понравиться и добиться милости, неизменная женственная улыбка, в которой он даже не отдавал себе отчета, улыбка, которая была одновременно демонстрацией осознания своей подчиненной роли, и готовности услужить, и признаком удовольствия, получаемого от общества начальника, даже если он молчит. Он улыбался, и он был несчастен. Чтобы обезвредить молчание, наполнить его смыслом, а может быть, чтобы обрести естественность и душевное равновесие, а может, чтобы набраться храбрости и найти наконец что сказать, он проглотил свой коньяк одним махом, по-русски, и от этого закашлялся. Господи, о чем же поговорить? О Прусте уже поговорили внизу, о Моцарте и Вермеере тоже. О Пикассо он не решится, это слишком рискованно. Он не помнил ни одной из тем для беседы, которые были у него скрупулезно выписаны на маленький листок и пронумерованы. Он сморщился, как будто страдал запором, тщась как-то оживить свою память, но все было напрасно. Положив руку на бедро, он нащупал спасительный листок, ощутил его существование, его шуршание в кармане смокинга; но как достать его так, чтоб это было незаметно? Сказать, что хотел бы пойти помыть руки, и там незаметно прочитать. Нет, неудобно, это выглядело бы вульгарно. Тишина была ужасающей, давящей, он ощущал себя ответственным за нее. Изучив с глубокомысленным видом дно своего бокала, он осмелился бросить взгляд на начальство.

– Я полагаю, вы что-то пишете, милый друг? – спросил Солаль.

– Понемногу, – с педерастической улыбкой отвечал милый друг, ошеломленный столь лестным обращением, и глаза его увлажнились от наплыва чувств. – Ну то есть в той мере, в какой мне позволяют мои служебные обязанности. Ох, пока я натворил, – он робко улыбнулся, – только несколько стихотворений, в свободное время конечно же. Сборничек вышел в прошлом году ограниченным тиражом, некоммерческий вариант. Исключительно для собственного удовольствия и, я надеюсь, для удовольствия нескольких друзей. В этих стихах экспрессивное преобладает над содержательным. – Воодушевленный этой изысканной формулировкой, он вновь деликатно проглотил порцию слюны и решился нанести мощный удар. – Я буду счастлив предложить вам экземпляр на японской императорской бумаге, если позволите. – Когда собеседник утвердительно кивнул, он окончательно приободрился и решил пойти еще дальше и ковать железо пока горячо. – Но вообще-то я намечаю написать роман, в свободное от работы время конечно же. Это будет произведение довольно своеобразное, так сказать, sui generis, мне так кажется, бессобытийное и даже без персонажей. Я сознательно отказываюсь от любой традиционной формы, – заключил он, став по милости коньяка сорвиголовой и высунув на мгновение кончик языка.

Воцарилось молчание, и бедный смельчак почувствовал, что босса не очень-то впечатлила идея его романа. Он схватил стакан, поднес его к губам, заметил, что тот пуст, вновь поставил стакан на стол.

– По правде говоря, я еще не окончательно определился с идеей. Может быть, я в конце концов приду к более классической форме. Я вообще-то еще думал о романе про Дон-Жуана, меня очень привлекал этот персонаж, завораживал, я даже был в какой-то степени одержим им. – Он бросил взгляд на Солаля, проверяя его реакцию. – Но в конце концов, больше всего меня, конечно, интересует моя работа в отделе мандатов, это действительно увлекательная работа.

– Роман о Дон-Жуане? Отлично, Адриан.

Молодой чиновник вздрогнул. Его назвали по имени! На этот раз – в точку! Личная дружба!

– Я много об этом думаю, у меня уже немало записей, – с жаром сказал будущий романист, охваченный энтузиазмом от внезапно обнаружившегося величия его замысла.

Да, в самую точку! Он почувствовал, как на горизонте замаячила фотография с надписью на память. Ничего сейчас не говорить, нужно подождать вопроса. Босс пока размышляет о Дон-Жуане, собирается задать ему вопрос, он чувствует это. Быть ему советником, не сразу, конечно, не сейчас. Может, на следующий год. В ожидании этого всерьез заняться Дон-Жуаном, раз уж босс им интересуется. По возвращении из командировки набросать несколько глав и подсунуть ему. Это создаст предпосылки для дружеских бесед, даже для споров, каждый будет защищать свою точку зрения. Ну уж нет, милый друг, все совершенно не так, я не согласен, это абсолютно не в характере Дон-Жуана. В общем, личная дружба. В целом он неплохо провел встречу, если посмотреть.

– Расскажите о вашем Дон-Жуане, – сказал наконец Солаль и взял сигарету, а Адриан – вжжик, поджег в тот же миг. – Что он будет делать в вашем романе?

– Ну как же, будет соблазнять, – сказал Адриан с лукавым видом и тут же поздравил себя с блестящим ответом. – (Но, может, это слишком кратко? Добавить какие-нибудь черты, характеризующие Дон-Жуана? Элегантный, остроумный, циничный? Но это, возможно, не совпадает с образом, который сложился в голове у зама генсека? И не покажется ли его ответ слишком нахальным?) – Естественно, месье, если вы захотите дать мне какой-нибудь совет, я буду вам очень признателен. Например, подсказать какие-нибудь черты характера, которые кажутся вам существенными.

Солаль улыбнулся бедняге, который лезет из кожи вон, чтобы ему понравиться. Ну-с, бросим собачке косточку.

– Вы его наделили изначальным презрением?

– Я бы сказал, нет, скорее нет, – ответил Адриан. – Он приготовился было спросить: «А что вы подразумеваете под изначальным презрением?» Но этот вопрос показался ему слишком развязным, и он выбрал менее резкую формулировку. – Изначальное презрение – что за этим стоит, если быть точным? – спросил он сладким голосом, дабы в его тоне не прозвучало ни единой неуважительной нотки.

– С какой бы достойной и добродетельной женщиной он ни познакомился, Дон-Жуан не испытывает к ней ни малейшего почтения, – начал Солаль.

Он остановился и нацелил свой нос на Адриана, который, в свою очередь, изобразил увлеченного слушателя. Он вытянул шею, чтобы ловчей ухватывать перлы красноречия, его взгляд неотрывно следил за говорившим из-под полуприкрытых век: так он изображал, как будто исключительно сосредоточен и ловит каждое слово; он поддерживал рукой подбородок, чтобы изобразить задумчивость, он интеллектуально скрестил ноги, его лицо постарело от избытка внимания, все в нем от почтительного изгиба спины до мысков ботинок выражало напряженное внимание, страстное ожидание, убежденность во взаимопонимании, готовность одобрить и предвосхищение пира духа, сопряженного с административной нежной преданностью.

– Ни малейшего почтения, – продолжал Солаль, – поскольку он знает, что, стоит ему захотеть, увы, эта приличная и благопристойная дама станет его добычей и начнет бить задом и скакать в постели подобно карпу. А почему Дон-Жуан это знает? – спросил он Адриана, который слушал с проницательным и понимающим видом, но воздерживался от ответа. – Ладно, хватит. Это слишком ужасно и, собственно говоря, абсолютно неинтересно.

Адриан прочистил горло несколько раз подряд, чтобы разогнать смущение. Бить задом и скакать подобно карпу! Босс что-то слишком крепко загнул. Видимо, шампанское ударило в голову.

– Очень интересно, – сказал он наконец, изо всех сил пытаясь придать взгляду сверкание и пылкость. – Очень, и вправду очень, – добавил он в тщетных попытках найти какую-нибудь другую мотивацию для одобрения. – Эти замечания, которые вы изволили сделать, для меня они просто бесценны.

Он хотел сказать, что принимает их с живейшей благодарностью, данная формулировка впечаталась в его душу, поскольку она бессменно венчала все его ответы на бумаги со статистическими данными, приходившие из Министерства колоний, которые всегда квалифицировались как «очень интересные» в служебных записках и которые немедленно бывали им зарыты на его маленьком кладбище. Эти статистические данные, как правило, были неточны и содержали грубые арифметические ошибки в вычислениях.

– Абсолютно неинтересно, – повторил Солаль. – А потом, зачем нужны женщины? Затем, что у них есть груди? Но они вечно висят, сплошная подделка. В журналах всегда рекламируют эти приспособления, сосценосцы или как их там, эти штуки?

– Они называются лифчики или бюстгалтеры.

– И все их носят! Это какое-то злоупотребление доверием. Что вы об этом думаете, Адриан?

– Ну вот, я хотел бы сказать, что, значит……

– Вот я тоже так думаю, – прервал его Солаль. – А потом, они выглядят такими жалкими с их идиотскими шляпками, и так они смешно подпрыгивают на высоких каблуках, и смешны их объемистые зады, и так противно их оживление, когда они говорят о тряпках! «Представь себе, она заказала английский костюм у портнихи! Какой кошмар, мне за нее было стыдно! Костюм – это такая сложная работа, особенно пиджак, это мужская работа, ясно ведь, портнихи же шить толком не умеют, застрочат все складки!» А если ты осмелишься хоть немного покритиковать ее новое платье, она становится агрессивной, ты теперь ее враг, она смотрит на тебя с ненавистью, или же она впадает в манию преследования и хочет покончить с собой. Итак – больше никаких женщин, они мне больше не нужны! А еще эта необходимость лежать рядом с ними, после того что Михаэль называет обычным делом, а они нежно воркуют и гладят тебе плечико, они всегда так делают после этого, такая у них мания, и они ждут кусочек сахара от дрессировщика в награду, чтобы ты им говорил всякие благодарственные красивости и как все было божественно. Вполне могли бы оставить меня переживать мой позор в одиночестве. Итак – больше никаких женщин! Надо вырвать мне все зубы, тогда они больше меня не захотят, вот и выход из положения! Увы, ничего не сделаешь, она меня преследует, – простонал он, потягиваясь. – Адриан, добрый мой Адриан, подкрепи меня вином, освежи меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Нет, не от любви, но она меня преследует. – (Обрадованный нежданным «тыканьем», но при этом обескураженный вином и яблоками, молодой чиновник постарался изобразить понимание и сочувствие.) – Скажи, Адриан, можно называть тебя на «ты»?

– О, конечно, месье, даже наоборот. Ну, в общем я хочу сказать…

– Не говори мне месье, говори мне брат! Мы братья-человеки, ты и я, нам суждено умереть, скоро мы будем лежать под толщей земли, ты и я, абсолютно спокойные, параллельно один другому, – радостно объявил он. – Давай, пей это шампанское, оно кипучее, как ты, и благородное, как она! Пей, и я расскажу тебе о моей навязчивой идее, одержимости одной ослепительницей, опасной и пугающей со своими длинными ресницами, о Наираде, что так жестоко лишила нас своего общества. Пей, – приказал он Адриану, который тотчас же повиновался, поперхнулся и закашлялся. – Нет, друг мой, нет, мой верный Полоний, лишь только от любви я пьян! От любви я пьян, и так сильно, что готов схватить тебя за бороду и в воздухе крутить целый час подряд, так я люблю ее и так люблю тебя при этом! Ох, я знаю, я плохо говорю, поскольку не так уж давно этот язык стал мне родным! Вот так, пьян от любви, – растерянно улыбнулся он, – но вот что самое ужасное – понимаешь, у нее есть муж, и, если я заберу ее себе, он будет страдать. Но что же делать? Ах, нужно, чтобы я рассказал тебе о ней все, о всех ее прелестях, о ее длинных изогнутых ресницах, о ее монологах в одиночестве, о ее родине – Гималаях. Все тебе рассказать, поскольку ты один можешь меня понять, и да свершится воля Божья! Да, все тебе рассказать, и о той влюбленности, которая еще будет между нами, но прежде надо принять ванну, потому что мне жарко. До скорого, славный Адриан.