Текст книги "Любовь властелина"

Автор книги: Альбер Коэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

И горе ему, если он, вконец выведенный из себя этой крикливой торжествующей злобой, горе ему, если он надвигался на нее со сжатыми кулаками, горе ему, поскольку она обзывала его зверем и трусом, который хочет избить жену, кричала от ужаса, причем, что самое чудовищное, непритворного ужаса, и она звала на помощь, вызывая переполох у соседей. Однажды вечером, незадолго до приезда Дэмов, из-за того, что он велел ей не кричать и поднял руку, без всякого намерения ее ударить, она сорвала пижамную куртку и помчалась в сад, голая, обезумевшая. На следующий вечер, из-за того, что он позволил сказать громче обычного, что она с ним жестока, она в наказание разразилась криками, что он тиран и монстр, что он ее мучит, потом порвала вышивание и скрылась в кухне, закрывшись на ключ, где и сидела до четырех утра, покамест он терзался подозрениями, что она может отравиться газом.

И это еще не все, у нее были еще специальные виды оружия, которые несчастный супруг хорошо знал, постановки на следующий день после сцены: среди прочего мигрени, добровольное заточение в комнате, покрасневшие веки – свидетельство ночных рыданий, различные болячки и недомогания, приступы упорного молчания, неуемное отсутствие аппетита, усталость, забывчивость, провалы в памяти, взгляды исподлобья, весь кошмарный арсенал слабой непобедимой женщины.

XXII

Лучшим выходом было бы самоубийство. Нужно выстрелить из револьвера, но не куда попало, не в зеркальный шкаф и не в потолок, нужно наметить место, где выстрел нанес бы минимальный ущерб, наверное, лучше всего кровать, точно. Пуля застрянет в матрасе без особых последствий. Она прибежит на шум, и он объяснит ей, что рука дрогнула и он промахнулся. И тогда она поймет, какую жизнь она ему создала и насколько заставила его страдать.

– Нет, так не годится.

Нет, так не годится. Несмотря на затычки в ушах, Папуля и Мамуля могли услышать выстрел. И даже если не услышали бы, как потом объяснить дыры в одеяле, простыне, матрасе? Тем более что у Мамули глаз-алмаз, все всегда подмечает. Может, изобразить сердечный приступ, начать задыхаться, как будто от горя и страданий? Нет, он не сумеет симулировать правдоподобно, слишком трудно. А потом, если он начнет задыхаться, это же будет не особенно громко и она может и не услышать. Может, не разговаривать с ней несколько дней, попробовать ничего не есть? Не годится нисколько. Мамуля поймет: происходит что-то не то, начнет его расспрашивать и раздует из этого целую историю. Нет, единственно верное решение – сделать все возможное, чтобы больше ее не любить. Вот, точно, согласиться на жизнь без любви, сказать себе, что рядом с тобой чужой человек, с которым тебе придется жить рядом, но ничего хорошего от него не ждать, и вдобавок лишить ее наследства и все завещать Мамуле с Папулей.

Он уже собирался сесть, чтобы написать завещание, когда в дверь тихонько постучали.

Он взглянул в зеркало, снял очки и пошел открывать. На пороге стояла благородная виновница ссоры в белом пеньюаре, она вошла – нежная монашенка – и сказала, что погорячилась и была неправа.

– Да это я во всем виноват, – сказал он. – Я не должен был приходить к тебе так поздно. Прости меня, дорогая.

У нее в комнате, возле кровати, она показалась ему такой трогательной, что он обнял ее и прижал к себе. Почувствовав округлую твердость ее груди, он зашептал ей в ухо всякие нежности. В постели она прикрыла глаза, чтобы не видеть, как он снимает свою пижаму. Он приподнял одеяло, лег возле нее, чихнул два раза. Готово, подумала она, уже собачка. Вот дура, набитая дура, зачем пожалела его, идиотка, зачем пошла просить прощения. Теперь грядет расплата.

Раньше в подобных обстоятельствах Адриан Дэм сразу приступил бы к спешному удовлетворению бычьей похоти. Но несколько недель назад он прочитал «Камасутру» и узнал о необходимости предварительных ласк. И он принялся незамедлительно покусывать супругу. О, а теперь пекинес, подумала она и не могла отказать себе в удовольствии мысленно потявкать. Она сердилась на себя за безумный хохот, бурлящий в ней, покамест чиновник ранга «А» старательно ее покусывал, ей было стыдно, но она все равно продолжала украдкой тявкать: гав, гав. После нескольких других штучек, рекомендованных индийской книжкой, случилось то, что должно было случиться.

Вытянувшись подле нее и успокоившись, он стал говорить ей нежные слова, высокопарно комментировать прошедший акт, и она едва не сорвалась и не наговорила резкостей.

Ну нет, это уже слишком, изображать идеалиста и сентиментальничать, когда он только что просто-напросто ее использовал, это уже слишком, расплачиваться с ней поэтическими словами и возвышенными чувствами, когда только что излил на нее свою животную похоть. Нельзя, что ли, совершать насилие в тишине?

И к тому же он слишком к ней прижимался, он потел, был липким, и каждый раз, как она отстранялась, снова приближался к ней и снова говорил всякие красивости, осмеливался говорить их, а сам только что был пыхтящим дикарем! По какому праву, по какому праву он лип к ней сейчас, когда все было кончено, и она была ему уже ни к чему? Не пора бы ему уйти, ведь он уже насладился своим эпилептическим припадком? Ужасно, ее использовали, как инструмент. О, Варвара, такая нежная, такая утонченная, как чудесно было спать с ней, в ее объятиях.

– Как будет хорошо спать здесь, подле тебя, – улыбнулся он пресыщенно, чуть ли не урча. – Вот забавно, – добавил он, зевнув, – я могу заснуть, только свернувшись калачиком.

Очень интересно, спасибо за информацию. Теперь господин песик больше не пыхтит, успокоился. Рядом со мной чужой человек, голый и потный, чужой человек, который меня называет на «ты» и которого я тоже должна называть на «ты». И к тому же дурак, злосчастный дурак, который ни о чем не догадывается. Теперь вот он разглядывает большую родинку у себя на животе, гладит ее, ласкает. Странно, почему у меня возникает такая ненависть к этому бедному безобидному человеку, ненависть из-за того, что он касается этой родинки, ласкает ее. А еще ему жарко после всей этой дурацкой дерготни, и он раскрылся до колен, и без зазрения совести показывает свой член, свой мерзкий член. Ох, какой страх и ужас она испытывает перед этим членом, который он так нагло выставляет напоказ, должно быть, гордится им, ох, как это вульгарно, пошло, совершенно по-собачьи. О, Варвара, дорогая моя, потерянная безвозвратно. А сейчас он дергает одной из нижних лап, потому что ему надо специальным образом положить эту ногу, чтобы заснуть.

Да, она понимала, что она невыносима, она отвратительна. Он внушал ей жалость, даже нежность, и часто она его почти любила, но именно в этот момент ей хотелось пинать его ногами за то, что он дергает правой лапой. Позволить ему спать рядом с ней? Это было бы доброе дело. Но он же будет храпеть, и она не сможет уснуть. О, Варвара. И потом, если она оставит его на ночь, как всегда, из-за этой жестокой жалости, перемешанной с ненавистью, завтра он проснется и отмочит свою обычную утреннюю шуточку, вскрикнув: «О небо, женщина в моей постели!» И посмотрит на нее, чтобы понять, оценила ли она его остроту. Она сделала над собой усилие и погладила его по лбу.

– Послушай, я устала, не могу заснуть, если я не одна.

– Да, дорогая, я сейчас уйду, тебе надо отдохнуть. Скажи, правда, было хорошо? – шепнул он тихонько, будто приобщая ее к общей тайне, поверяя приятный обоим секрет.

– Да, очень хорошо.

«Иди уже, поди прочь», – подумала она.

Он встал, надел пижаму, поцеловал ей руку. В темноте она скорчила гримасу. Целовать руку после того, как влез на нее, как зверь на зверя! Он вышел на цыпочках, так как боялся, что Мамуля за ними шпионит.

В своей комнате он взглянул в зеркало, подмигнул, постучал себя кулаками по груди. Очень хорошо, сказала она. Хе-хе, очень хорошо! Да, она сказала именно так.

– Вот я каков, дружище, – похвастался он своему отражению.

XXIII

На следующий день она проснулась рано и в хорошем настроении, прежде чем принять ванну, заскочила сказать ему «доброе утро», расцеловала его в обе щеки. Хе-хе, подумал он, для женщин все-таки очень важна физическая близость. Им это нужно, что и говорить. Уже давно она так искренне его не целовала. Хе-хе, кроткая, как ягненок. Хорошо, возьмем на заметку.

Пока она, высунувшись в окно, дышала свежим воздухом сада, он выпятил грудь и похвалил себя за то, что догадался ночью на прощанье поцеловать ей руку. Это означало тонкость и изысканность отношений, это было благородно, он как бы оказывал ей почести после интимной близости, в которой женщина так или иначе играет униженную, подчиненную роль. Согласен, дружище, согласен, она никак себя не проявила, ну, это в общем понятно, но она наслаждалась в тишине, это ясно как день, она наслаждалась, он это чувствовал, да-да, она наслаждалась. Просто не такая она женщина, чтобы выставлять свои ощущения напоказ, она же аристократка, она стесняется проявления чувств, и потом, она стыдлива, а как же иначе?

И к тому же она сказала, что было очень хорошо! Она ведь такая сдержанная, решиться сказать такое для нее не так-то просто, это доказывает, что она получила истинное наслаждение. Хе-хе, молчаливая пуританка, ей вовсе не наплевать, она это дело любит, хоть и выглядит недотрогой, она это дело любит, старина, ей от этого очень хорошо. Так, значит, дадим ей это! Что теперь? Нужно спросить ее, как ей спалось, не слишком ли она устала – с такой многозначительной улыбкой, вот.

Пока он взвешивал аргументы за и против, социальное начало внезапно ворвалось в его мысли и изгнало физическое. Чиновник занял место донжуана и тут же принялся нервно грызть ногти.

– Не думай ты больше об этой истории, – сказала она, обернувшись к нему.

Он указательным пальцем постучал себя по кончику языка.

– Но все же, ты ж понимаешь, непонятно, как вести себя. Он нас ужасно подвел, черт возьми!

– Ты увидишь, он извинится.

– Да не то что они мне так уж нужны.

– Так в чем же дело?

– Да просто всегда беспокоит, когда есть какая-то недоговоренность в отношениях с начальником. Я как-то чувствую себя не в своей тарелке.

– Вот увидишь, все будет в порядке.

– Ты правда так думаешь?

Этот указательный палец, постукивающий по кончику языка, выглядел так жалобно. Она решила применить самый мощный аргумент.

– Что ты забиваешь себе голову всякой ерундой? Самое важное – это твоя собственная работа. Твоя настоящая работа – только это действительно что-то значит. – (Она покраснела от мучительного стыда.)

– Ты имеешь в виду мое литературное творчество?

– Ну конечно, – сказала она и смутилась: он бросил на нее взгляд, исполненный благодарности. – А к тому же, ты ведь получил повышение.

Он улыбнулся. Да, правда, повышение никак не зависело от вчерашней истории. И вообще, чего ему сейчас особенно ждать от зама генсека? Да ничего. Он все равно сможет стать начальником отдела не раньше, чем через два года. А за два года еще посмотрим, как оно все получится.

– Послушай, дорогая, я тогда сейчас тебя покину. Хоть сегодня и суббота, я думаю съездить во Дворец. Это вопрос чести, ты же понимаешь. В конце концов, это мой второй день в ранге «А». А потом, вдруг он все-таки вызовет меня, чтобы объясниться.

В ванной, довольный, он насвистывал песенку. Да, она права, черт возьми, Секретариат – это для денег, а настоящая жизнь – это литература, и у меня все впереди. Надо сейчас на службе подумать о новом сюжете для романа, незамедлительно, что-нибудь такое оригинальненькое.

Двумя часами позже супруги Дэмы, сидя в гостиной (она вязала, а он заполнял карточки с кулинарными рецептами и полезными советами), в третий раз обсуждали недавний инцидент.

– Ну что, будем надеяться, что у этого господина хватит совести прислать извинения в письменном виде, – заключила дама-верблюдица. – И вообще, из высокопоставленных знакомых у нас остаются ван Оффели и Рампали, они ничуть не хуже него. А потом, я, знаешь ли, всегда в глубине души остерегалась этих иностранцев, и иностранцы не в такой уж здесь чести.

– Это тосьно, ни в одной стране не любят иностранцев, и это доказывает, сто такие опасения не лисены оснований.

– А к тому же он еврей. Ты вспомни этого Якобсона, сестриного аптекаря, она так всегда раскаивалась, что могла допустить такой промах, хорошо еще, что семья уладила дело и устроила ее брак со славным вдовцом, месье Янсоном, он хоть немного сутул, даже, честно говоря, немного горбат, но весьма порядочный человек. Хорошо, что я получила указание свыше ничего не говорить об этом Диди. Бедный малыш, если бы он знал. Но в нем течет кровь Леебергов, слава богу.

– А что аптекарь?

– Его свалил жесточайший менингит через несколько дней после соблазнения сестры. Не было бы счастья, да несчастье помогло, «Пословицы», глава десятая, строчка двадцать пятая. Короче, евреям нельзя доверять.

– Но ведь Апостолы были все-таки евреями. И дазе…

– Да, но это было давно, – отрезала мадам Дэм. – А кстати, что касается советов на карточках, можешь внести идею, которую мне подала наша дорогая Эммелина Вентрадур. А то с моими головными болями я могу его забыть. – (Месье Дэм, страшно заинтересованный, склонился над карточкой с карандашом, готовый записывать.) – В стиральной машине, прежде чем положить в нее всякие тонкие вещи – лифчики с кружевами, батистовые платочки или ажурные шарфики, их надо зашить в наволочку, чтобы они не повредились при вращении барабана. Как это мило с ее стороны, не правда ли. Потому что никто же ее не принуждал делиться со мной опытом. В знак благодарности я раскрыла ей свой секрет про шерстяные кальсоны, протертые на коленях, ну, мои зимние кальсоны, ты знаешь.

– А я же не знаю твой секрет про кальсоны! – вскричал месье Дэм, жадный до новых знаний.

– Ну вот, из верхней части, которая еще в очень хорошем состоянии, я делаю короткие штанишки на межсезонье, на осень или весну, а затем часть, протертую на коленях, я распускаю и отдаю клубок какой – нибудь знакомой бедной вдове, но, конечно, низ, который еще в хорошем состоянии, я сохраняю, обвязываю верхний край, а к низу привязываю шерстью похожего цвета мысок и пятку, и получаются носки для тебя, у тебя таких уже три пары.

– А я и не знал, – сказал восхищенный месье Дэм.

Он только принялся записывать эти два новых полезных совета, как вошла Ариадна с сияющей улыбкой, которая заинтриговала мадам Дэм и очаровала ее супруга.

– Доброе утро, мадам, доброе утро, папочка. Я надеюсь, вам хорошо спалось, мадам?

– Так себе, – ответила мадам Дэм с прохладцей.

– Я тоже так себе, – сказал маленький лицемер, из осторожности принимающий сторону официальной власти.

– Я вчера плохо себя чувствовала, – сказала Ариадна. – Чтобы унять мигрень, я решила немного помузицировать, и мне кажется, я вас побеспокоила, мадам. Приношу свои извинения.

– Бог простит, – бесстрастно ответила мадам Дэм.

На что Ариадна сказала, что она сегодня рано встала и имела возможность помочь Марте на кухне. Это же она намерена сделать завтра, тогда она сможет почистить все костюмы Адриана. После этого она извинилась и сказала, что ей пора идти, поскольку она хочет приготовить для Адриана пирог, рецепт которого нашла в религиозном журнале, и, соответственно, он должен получиться отменным. Она вышла с той же улыбкой; мадам Дэм кашлянула и в тишине стала накручивать свою фрикадельку.

Час спустя, вернувшись в гостиную, эта безупречная молодая женщина уселась что-то шить в компании Дэмов, которые заполняли счета, пришедшие по почте. Мадам Дэм периодически сверлила невестку пронизывающим взглядом.

– Как вы сситаете, Ариадна, то сто веера произосло, то есть сто этот господин не присол, с сем это мозет быть связано? – спросил месье Дэм, его супруга при этом сидела с непроницаемым лицом, будто она здесь ни при чем.

– Может, он внезапно заболел.

– Будем надеяться, – сказала мадам Дэм.

Дальше разговор перешел на невинные темы – выведение пятен с одежды хлорной известью или как с помощью молитвы избавиться от бородавок. Ариадна со всем радостно соглашалась, а потом спросила совета у мадам Дэм: что ей нужно делать, чтобы вязание было более плотным, чем когда вяжешь петлями с накидом, но при этом все равно воздушным?

– Ну, что ж, я могу посоветовать вам резинку, – сказала мадам Дэм. – Лицевая, потом изнаночная, потом лицевая, и на следующей спице изнаночная, потом лицевая, и все по этому же принципу, то есть можно чередовать не через спицу, а через две.

– Огромное спасибо, мадам, ваш совет мне очень пригодится, я так давно не вязала. Если вы еще мне что-нибудь посоветуете, я буду очень благодарна.

– Ну, что ж, если вы давно не практиковались, я посоветую вам сначала связать что-нибудь небольшое, чтобы не упасть духом и не бросить все на полдороге, например, пинеточки для младенца из бедной семьи.

– Я вообще-то хотела связать жакет для Адриана, – сказала она, опустив глаза.

– Ах, ну тогда вам и не нужна резинка. Используйте простую чулочную вязку! Хотя, если уж вы решили вязать резинкой, почему бы и нет? Это будет полезный опыт. Я еще рекомендовала бы вам сразу купить шерсть на все изделие, чтобы потом не попасть впросак, когда вы не сможете найти шерсть нужного цвета, это всегда так раздражает! На всякий случай купите даже немного больше, чем вам надо.

– Это и правда очень разумно, огромное вам спасибо за ваши добрые советы, мадам.

– И потом, поскольку вы утратили навык, попробуйте вязать вслепую, это очень важно.

– Я постараюсь, мадам. И еще, мне пора поехать кое-что купить. Не нужно ли вам чего-нибудь купить?

– Ну что ж, спасибо, вы можете тогда оплатить счет за телефон, поскольку сегодня у меня не будет времени это сделать. Я еду в Конпе к нашим дорогим Рампалям, ну, то есть к младшим, конечно.

– Из старого французского дворянства, – сказал месье Дэм и погладил свои утлые усишки, как будто протирал их, а затем высморкался со значением.

– Ведь вы же не в курсе дела. Вчера вечером, в пятницу, мне позвонили эти прелестные Рампали, которые на несколько дней приехали в Женеву по банковским делам. Я договорилась с Диди и позвонила им сегодня утром, чтобы пригласить их на ужин, вы же знаете, что всю эту еду надо как-то использовать.

– Без сомнения, мадам, это совершенно необходимо.

– К сожалению, я явилась слишком поздно, как изящно пошутила Коринна Рампаль-младшая, очень мило добавив при этом, что ей хотелось бы отдать предпочтение нашему приглашению, но они тем не менее должны принять другие приглашения, их так везде принимают, наших дорогих друзей, и у них расписаны все обеды и ужины до вторника, а во вторник вечером они уже уезжают в Париж, однако, эта поездка только предварительная разведка перед приездом в декабре, как того требуют банковские операции. Но наша дорогая Коринна, чтобы я не расстраивалась, пригласила меня сегодня во второй половине дня в их роскошное имение в Коппе, поскольку она не будет занята банковскими делами сегодня после обеда, ведь все банки закрыты. Будет чай для дам, – улыбнулась она, показав длинные кривые зубы, и с достоинство сглотнула слюну. – О, как мне хочется поскорей увидеть дорогую Коринну! Она необыкновенно умна, у нее такой богатый внутренний мир, она так балует своих бедняков, отдает им свои почти не ношенные туфли, а они ведь такие неблагодарные, в общем, человек большой души, мне всегда так приятно с ней, у нас истинное родство душ, мы ведем проникновенные беседы о высоком в ее шикарной гостиной в Коппе, двенадцать на семь метров. Я должна сказать, что с ней я гораздо ближе, чем с ее дорогим мужем, он, конечно, тоже очень мил и вежлив, но чересчур сдержан, все-таки дипломат. На чем я остановилась? Что-то я забыла, о чем шла речь. Ах, ну да, Адриан, видя, что Рампалей заполучить на ужин не удалось, решил взять быка за рога и перед отъездом во Дворец смело позвонил своим друзьям Канакисам и сразу получил согласие двоих, то есть его и жены. И вот все улажено, с нашим Диди не пропадешь, мы договорились на званый ужин у нас сегодня вечером, между прочим, месье Канакис племянник министра.

– Королевства Греции, – уточнил месье Дэм, который вновь вцепился в усишки, чтобы подсоединить их к бородке.

– Нам повезло, что они приняли приглашение уже на завтра, хотя их и застигли врасплох, ведь приглашение было несколько внезапным, спонтанным, не правда ли?

– Это замечательно, мадам.

– Надо было видеть учтивость и остроумие Диди, который разговаривал с мадам Канакис, он называл ее мадамочка, с элегантностью светского человека, с такой обходительностью. В любом случае я очень довольна, мой ужин спасен, а то меня аж тошнило от мысли, что все эти изысканные яства придется есть нам самим, особенно черную икру. И потом, можно будет использовать карточки с напечатанным меню. После этого Адриан позвонил Рассетам, но никто не подошел к телефону – ну, просто тайна, покрытая мраком ночи. Он мне только что звонил из Дворца, потому что всегда держит свою Мамулю в курсе всех дел, ну вот он мне позвонил и сказал, что многократно перезванивал Рассетам, но никто не подходил, я думаю, они в отъезде, где-нибудь путешествуют, это, конечно, жаль, ведь мадам – дочь вице-президента Красного Креста.

– Международного Комитета Красного Креста, – уточнил месье Дэм.

– Это в самом деле очень печально, – сказала Ариадна.

– Тем более нам есть чем угостить, и все самого лучшего качества. Придется предложить им по две порции икры, поскольку ее нельзя долго хранить.

– Это прекрасная идея, – сказала Ариадна.

– С одной стороны, это довольно расточительно, если принять во внимание цену икры, но все же лучше, чем она пропадет, так мы хоть сделаем людей счастливыми, вы не находите, Ариадна?

– Это в самом деле очень правильно. Могу ли я сделать еще какие – нибудь покупки для вас, мадам?

– Ну, что ж, вы можете привезти мне фунт английского листового чаю, и столько же кофе, но только колумбийского.

– Он крепче, чем бразильский, – добавил месье Дэм.

– С удовольствием, мадам.

– Большое спасибо, Ариадна, – сказала мадам Дэм и в порыве чувств схватила невестку за руки и поглядела на нее проникновенным взором. – Купите мне еще пачку «Пальмины», это гораздо полезнее, чем обычное масло.

Ариадна поинтересовалась, не сможет ли она оказать ей еще какую – нибудь услугу, и мадам Дэм попросила, если это ее, конечно, не затруднит, зайти в бюро утерянных вещей и отнести туда связку английских булавок, которую она позавчера нашла в трамвае, там их было две дюжины, совершенно новых, наверно, какая-нибудь бедная женщина из народа потеряла их и теперь мучается. Ариадна сказала, что такое поручение ее нисколько не затруднит, она все равно проедет через Бургде-Фур, поскольку хотела записаться на курсы кулинарии. Мадам Дэм взяла это на заметку и одарила невестку мимолетной улыбкой.

– В таком случае, может быть, вы будете так любезны, что заедете к мадам Репла, моей знакомой по кружку кройки и шитья, которая живет как раз в Бург-де-Фур, и скажете ей, что я ее обманула, вот ужас-то, причем не нарочно, конечно, но все равно меня это гнетет, и я хотела бы сбросить этот груз с души, а то я, может быть, и от этого так плохо сплю. Я сказала ей, что Сен-Жан д'Ольф имеет высоту девятьсот сорок метров. А вчера вечером проверила и обнаружила, что ошиблась на сто метров! Высота Сен-Жан д'Ольф восемьсот сорок метров! Скажете ей об этом?

– Охотно, мадам.

– Спасибо, дорогуша, спасибо. Видите ли, я не могу жить во лжи. Например, если я пишу письмо друзьям, я не могу передать привет от Ипполита, не спросив его позволения. А если вдруг его нет дома, я не передаю привет, даже если это его лучшие друзья! Правда прежде всего, и в большом, и в малом! Спасибо, еще раз огромное спасибо, дорогая, – улыбнулась мадам Дэм; стекла ее очков излучали любовь.

Ее невестка вышла, она посмотрела на мужа, который сделал нейтральное лицо – ни «за», ни «против». Но в душе он ликовал, он был безмерно горд за свою любимую Ариадну. Но все равно надо держать ухо востро, осторожность не помешает.

– Что ты обо всем этом думаешь? – спросила мадам Дэм.

– Ну, я думаю, пожалуй, что…

– Ладно, допустим, что это так и будет продолжаться. Для меня главное подтолкнуть ее к вере. Ты заметил, рецепт этого своего пирога она нашла в религиозном журнале, я вот думаю – в каком, но все равно это хороший знак. Помнишь, она спрашивала у меня про маленькую комнатку внизу, хотела сделать там маленькую гостиную с пианино и всякое такое. Я не разрешила, потому что эта комнатушка – просто клад, я хотела сделать там чуланчик, но, тем не менее, я откажусь от этой идеи. Скажу ей сегодня за обедом, что она может получить ее в свое распоряжение. Ох, это для меня немалая утрата, но, мне кажется, сделав это, я буду счастлива, что пожертвовала собой.

XXIV

Дядюшке Салтиелю было очень стыдно – до сих пор он еще не успел вознести утреннюю молитву. Наскоро помыв руки, он пропел три хвалы, затем покрыл голову ритуальным платком и затянул положенные стихи псалма XXXVI. Он уже собирался надеть филактерии, как дверь с шумом распахнулась и на пороге появился Проглот, стуча альпинистскими шипами на ботинках.

– Мой собрат и кузен, – сказал он, – вот я предстал пред тобой, чтобы донести до твоего слуха разумные слова, предназначенные тебе и никому более. Итак, я начну. Мой преданный друг, товарищ моей юности в радости и горе, скажи, доколь будет длиться эта мука?

– Какая мука? – спокойно спросил Салтиель, аккуратно складывая свой ритуальный платок.

– Приготовься внимать моим словам, и я расскажу тебе! Так вот, небесными путями перебравшись из Лондона в Женеву, мы оказались в этом славном городе тридцать первого мая на самой заре, а сегодня уже вторник, пятый день июня. Я правильно говорю? Возражений нет?

Принято. То бишь мы в Женеве уже пять дней, а я еще ни разу не видел твоего досточтимого господина племянника! Ты-то его эгоистично видишь ежедневно и не посвящаешь нас в тайну ваших встреч, очевидно находя в этом какое-то легкодостижимое преимущество для себя. Ты всего лишь удосужился прийти сегодня ночью и разбудить меня, прервав мой сон, невинный, как у младенца, чтобы с сатанинским коварством известить меня, как восхитительно ты провел время с вышеуказанным господином, и сообщить мне вдобавок в нескольких словах, краткость которых ранила мою душу, что он нанесет нам визит сегодня в десять часов в этой таверне, слово происходит от итальянского «taverna». Без горечи и обиды, имея привычку прощать оскорбления, подавив в душе львиный рык возмущения и гиений вопль зависти, я довольствовался скромной чистосердечной улыбкой, предавшись непредвзятой радости по поводу визита твоего племянника, который кроме всего прочего, и мне не чужой по крови! Я ждал в нетерпении с самого восхода солнца…

– Почему это с восхода, если он сказал в десять часов?

– Такая уж у меня страстная, нетерпеливая натура! И что теперь уже половина одиннадцатого, и ни краешка ноготка никакого племянника! И так проходят дни, в печали и бездействии! Так не может дальше продолжаться, я умираю от тоски в такой атмосфэре! С момента, как я приехал в эту вашу Женеву, что совершил я грандиозного, выдающегося, достойного памяти грядущих поколений? Ничего, друг мой, ничего, кроме того, что оставил красиво написанную от руки визитку у этого невежи, ректора Женевского университета, невоспитанного и недостойного человека, который меня-таки даже не поблагодарил! В общем, жизнь моя утекает по капле в этом городе вечного ожидания и глупых чаек с их пронзительными ревнивыми криками. Уже пять дней, друг мой, я веду жизнь, лишенную смысла, лишенную поэзии, лишенную идеалов. Я хожу взад-вперед в унынии и отупении и разглядываю витрины, а еще я ем и сплю! Короче говоря, совершенно растительное существование, без приключений, без идей, без ярких событий и неожиданных открытий, без какого-либо действия! И как следствие, с наступлением вечера, не зная, чем заняться, не радуясь никаким удачам, бледный, с потухшим взором, я горестно ложусь спать рано-рано, как только стемнеет, как только вдовий покров ночи начинает спускаться на землю! И ты-таки называешь это жизнью? Короче, твой племянник пренебрегает нами, и у меня от этого все поджилки трясутся. Он обещал, он не сдержал слово, и я сужу его по всей строгостью! Ему не хватает фамильной гордости, вот тебе мое мнение! Что ты на это можешь ответить?

– Наглец, тебе ль судить его? У тебя что, есть грамоты, ты облачен ответственностью?

– Я бывший ректор!

– И коновал! Ты не понимаешь, что ли, что у него наверняка образовалось какое-нибудь дело мирового значения, которое непременно надо решить сегодня утром! Не хватает чувства семейственности, вот уж впрямь! А три сотни золотых наполеондоров, невыразимо тяжелых, которые он заставил меня принять сегодня вечером, чтобы разделить между нами пятерыми, о чем я незамедлительно сообщил тебе, как только вернулся в отель, и ты тут же захотел получить свою долю, о скупец, о всепожирающий лев!

– Я сделал это, чтобы скромно и невинно положить их под подушку и слышать во сне их волшебную музыку!

– Не хватает фамильной гордости, вот уж впрямь! Шестьдесят золотых наполеондоров, деньги, имеющие хождение в Швейцарии!

– Имеющие хождение и дарящие свободу, я согласен! Но что мне наполеондоры и их радость, если я не могу действовать, созидать и вызывать восхищение! Все, что мне нужно – это жизнь бурная, богатая событиями, спорами и военными хитростями. То есть короткая жизнь, перед тем как наступит долгая смерть! Будь благоразумным, о, Салтиель, и пойми мою печаль. Мы в Женеве, городе шикарных приемов, а я не был ни на одном! Значит, твой племянник намерен держать меня в золотой клетке и довести до злокачественной анемии? Я больше не могу, я впустую выпускаю пар и буксую на месте, и эта инертная жизнь меня превращает в сушеную водоросль!

– И каков же вывод из твоих слов, о говорун?

– Что мы все идиоты, за исключением меня! И что, если он не придет к нам, мы пойдем к нему, в его Дворец Наций!

– Нет, он обозлится, если мы придем без предупреждения. Я сейчас поговорю с ним по электрической связи и напомню ему, что мы его ждем.

– Но какая-такая нам радость, если он придет сюда? – простонал Проглот, выдав свои сокровенные мысли. – Нам же хочется видеть его среди министров и послов, и наша душа запоет, потому что ей нужны министры и послы, одним словом, знаменитости и оживленные беседы с вышеуказанными знаменитостями! Вперед, Салтиель, двинемся навстречу опасной жизни, полной приключений, отправимся нанести ему визит в это изысканное место, где собираются сильные мира сего. Заострим сердце мужеством! Поставим его перед фактом! Между прочим, мой дедушка был двоюродным братом его дедушки! И к тому же, мой дорогой, там есть очень жирные вакансии в этой Лиге Наций, это шанс! Кто знает, что приготовит нам судьба, если мы туда отправимся сегодня? Может, там меня ждет знакомство и дружба с лордом Бэлфуром! Кстати, я читал в местной газете, что парижский граф, наследник сорока королей, которые на протяжении веков правили Францией, находится сейчас в Женеве! И именно сейчас он вполне может быть во Дворце Наций, и я жажду познакомиться с ним и завоевать его симпатию несколькими заявлениями роялистского толка, потому что я хочу принять меры предосторожности на случай, если во Франции вновь установится монархия! Поверь мне, Салтиель, твой племянник будет счастлив так неожиданно повидаться с нами, и с уст его слетят крики ликования, даю слово! Вперед, Салтиель, насладимся обществом твоего племянника и увидим его при исполнении его важных обязанностей, чтобы твоя грудь надулась от гордости и моя заодно!